Минуй нас пуще всех печалей

       Рассветное сияние мягко расходится по комнате, не касаясь живых душ. — Вами руководят похоть и мимолетное желание. Любовь? В самом деле? Ты и слово-то это только в книжках встречал. Дуня ведёт ладонью вдоль чужой колючей щеки. Пальцы изучающе соскальзывают ниже, с бездумной нежностью обрисовывая его губы, и, вдруг обожженные горячим языком — Дуня кратко вздрагивает, мужчина — смеётся, искренне, точно проказливый ребёнок, — оставляют лицо и замирают на шее. Нежность, смешавшаяся со страстью, не впервые захлестывает его разум, но не находит продолжения в словах. Свидригайлов оценивает это чувство, точно сторонний человек, издалека, не позволяя выходить за пределы выстроенных им границ. Больше никаких ошибок. Он может немного подтолкнуть... Но она должна сделать всё сама. И он небрежно разглядывает её, на его коленях восседающую – обворожительно красивую и по своей природе, и в тех деталях, что не возникли бы без вмешательства господина Свидригайлова: тёмные, волнистые кудри растрепались и неряшливыми прядями теперь спадали на лицо Дунечки; обнаженная шея, обнаженные плечи – в заметных розоватых отпечатках... Господин Свидригайлов осторожно заводит прядь волос за ухо Дунечки, открывая себе вид на девичьи полуприкрытые глаза. Тёмные, глубокие – выдающие лёгкую спутанность, истому, довольство... но он знает. Посреди мягкой тьмы он видит этот блеск – и знает, что за мороком искрится гнев. — …ну что же, допустим, я таков, каким вы меня описали. Но что же касается вас? Разве, следуя линии вашей мысли, мы не схожи в этом вопросе? Искушающие касания нарочно мучают слабое, изнеженное поцелуями тело. Выискивают собственные красные следы, а затем совершенно случайно задевают тотчас соскальзывающую с плеч ткань; и он знает – вместе с трепетом обнажается её злость. Ощущает это на себе, когда Авдотья неспешно распрямляется и сжимает дрожащие пальцы на его грудной клетке — горящий взгляд обжег его, но – упоительно. — Грубо с вашей стороны. У меня достаёт моральных качеств не прислушиваться к подобным слабостям… — О, как вы хорошо сказали! Иной мальчишка и поверит. Мысли в беспорядке. Только — у кого? Невыносимо вновь лишь пожирать её взглядом, терпеть будоражащие колкости… но сейчас — невыносимо приятно. Ему всегда нравилось играть с её мельтешащим, отрицаемым, непризнанным ею гневом. Точно отвергнутый, но прекрасный зверь, он всегда покоился в тёмном углу её сознания, прячась от всех живых, и даже не ожидая своего часа – но господин Свидригайлов никогда не боялся предоставить ему час своего всецелого внимания; ни сейчас, ни месяцами ранее... когда он впервые осознал, что остриё гнева Авдотьи направлено на неё саму. На её любовь к нему. Болезненно врезая ногти в кожу, пытается ли она физически остановить его попытки воззвать к чудовищу внутри неё? Пытается ли Дуня достать до его сердца? Кажется ли ей нечестным и лживым его беглый ритм? — Мне, однако, не хватило дерзости заявлять о влюблённости. — Дерзости? Или честности? — Ах, вы за старое! Она так резко отшатывается от него, словно в отвращении – и Свидригайлов понимает, как забавный, полусознательный обмен любезностями сорвал Дунечку до раздражения. Но ему мало. Этого мало. Нужно больше. — Авдотья Романовна, — он шепчет, заглядывая в её глубокие глаза. Видит, как темнеют её глаза, как она меняется, слыша своё полное имя. Осторожно оглаживает спину, прижимая ближе к себе, обводит ладонью контур оцепеневшего, помрачневшего лица. И знает... как волхв, он перебирает строки заклинания, призывающего зверя. — Франция, Швейцария… Слова незримо пронзают Дуню. Выдох срезается глубоко в горле, и она подаётся вперёд, резко и громко запечатывая его рот изрезанной ладонью: — Перестань. Взор Аркадия – темнеет. Она не перестаёт вздрагивать от этого томного, дьявольского ощущения, но ответное чувство приглушает очнувшийся разум. Это не та ярость, на которую он рассчитывал – это ощущение сквозило холодом на грани с отрешенностью. И он понимает свою ошибку, когда взгляд её меркнет. — Швейцария, да? Я не забыла, господин Свидригайлов. Возможно, раз. Может, вашей любви хватит даже на два раза – а там и Америка… что ты с Марфой Петровной сделал? Резкость фразы ударила бы, точно нож, но Свидригайлов внешне не казался потрясённым, следы удивления от упоминания имени жены проявились лишь в едва ослабшем нажиме на спину Дунечки. — Не произноси этого, не уравнивай вас... — Отравил, — и так легко из уст слетает обвинение в убийстве – так же естественно, как и отсутствие всяких возражений с его стороны. Не пытается откреститься, даже не изъявляет желания состроить вымученное выражение вины – смотрит непоколебимо-прямо, бессовестно-бесстрастно. — убил из презрения, от того, что мешала, перестала пользу приносить. Меня же – немного позже, из осознания любви, или, что для тебя свойственнее, созревшей нелюбви. Испьёшь до конца, наиграешься... ты же решил для себя, что владеешь моей жизнью, смеешь ей распоряжаться – за меня? Молчит. Ладони Дуни больше не дрожат. Она смотрит на него серьёзно, и голос звучит жестоко: — Ты бесконечно заблуждаешься, если всё ещё веришь, что я здесь – из твоей прихоти, замысла, силы. Я захотела остаться. От собственной порывистой смелости вмиг перехватывает дыхание. Она никогда не решилась бы, не посмела бы произнести нечто подобное, но теперь дерзнула – теперь, когда Свидригайлов вспорол её границы. Вот только… внушение или самовнушение? ...как же красноречив его молчаливый взор. Боже, если он сейчас рассмеется… Дуня и сама почти уверена, что заявленное ею – не так. Как показал опыт нескольких недавних часов – может, и правда пожелала… но, если бы нет – смогла бы уйти? Кто дал позволение – собственная совесть, внутренняя сила – или «снисходительный барин»? Чего же желает? Не показаться ему униженной… или, более того, заставить Свидригайлова взглянуть на нее иначе – как на душу свободную, сильную? Может ли он на это купиться? Почти не сомневается – нет. Порывистая холодность – во имя себя – лишь бы не показаться униженной самой себе. Не думать, что он снова оказался сильнее, изворотливее, что у неё не было шансов, что она не поддалась собственной слабости, которой Аркадий, конечно, не воспользовался. Обреченно надеяться, что дворянин считает её – женщину без денег и статуса – равной себе, лишь потому, что она нашла способ отказать ему в первый раз. Потому, что «любит». Здесь так быть не могло. — Я знаю, Дунечка. И это ласковое «я знаю» так режет по убеждениям. Страшно – не знать точно, возникла ли бы эта чудовищная симпатия при отсутствии всех отягощающих факторов? Что безумна здесь – она сама – раз допустила всё происходящее. — Стало быть, я свободна. Когда Свидригайлов не сдерживает улыбки – Дуня в ярости обнажает зубы и отдёргивает от него руки. Невыносимое унижение в который раз бьёт по гордости и сердцу, но уйти прочь – не может. Лишь соскочить с чужих коленей, чувствуя, как пальцы мужчины напоследок задерживаются на её бёдрах. Он выдыхает, откидываясь на спинку кресла и сжимая пальцами подлокотники. — Мне нет нужды рассказывать вам, как устроен привычный порядок вещей. Вы, разумеется, вольны действовать по собственному усмотрению, однако же… теперь… скажем так – границы несколько стеснились. — Мы получили то, чего взаимно желали – что же ещё? Я не собираюсь требовать у вас никаких объяснений… Свидригайлов чувствует в себе неприятное раздражение. И неприятное волнение. Будто она снова стремительно выскальзывает из его рук – маятник её сердца, бесконечно кочующий меж ненавистью и любовью, вдруг запутался в страхе и потерянности. Он понимает, что она боится. Если он будет честным, то признает, что тоже боится. Но он никогда не был честным человеком. Девушка отворачивается к окну, и Свидригайлов, выдыхая, поднимается с места, чтобы приблизиться к Дуне. — Авдотья, избавь нас от этих глупых попыток вывернуться. Делание из себя дуры сработало бы много раньше, но ты своим шансом разумно пренебрегла. — Боже мой, это стало уж совершенно безрассудно с вашей стороны… стало ли? — Точно же, как и с вашей – с моей стороны не было никакого безрассудства. Отрицая мою сознательность, вы отрицаете и собственную. Но Авдотья лишь горько смеётся, упираясь невидящим взглядом за пределы деревянной рамы. Знакомая поза, поворот фигуры... только комната другая, дом – не его – и спектр возможностей – шире. Теперь Свидригайлов мог, устав парировать на грани шуток, подойти ближе – не пугая Дунечку, дотронуться её спины. Теперь она уже не отвечает так наивно-смущенно, но её стойкая, смышлёная гордость вызывала куда больше одобрения. — Что же, если вы настаиваете на том, что с вашей стороны не было ни кратковременной физической страсти, ни душевной влюблённости… и – при этом – вы, по вашим же словам, всё же изъявили самоличное желание остаться… как же это расценивать? Что стоит за вашим решением? Может, мне стоит теперь расплати… Окончание фразы срезалось хлёсткой пощечиной. Свидригайлов успел лишь порывисто вдохнуть – нежные руки с совершенно дикой, нежданной силой сжали ворот его сорочки – показалось, тонкие нити треснули, продираемые внезапным яростным касанием… — Бессовестный мерзавец! Шутишь? Ты близок к правде. Только платить здесь нужно не мне. Мне теперь совершенно всё равно… думай про это, как хочешь. Быть может, я нагрешила до ада, но не до твоего круга. Состоятельные, зрелые мужчины опускаются на самое дно, бросают детей, жён, порочат семьи и честь из любви к последней проститутке — из-за мимолётного чувства, поборовшего здравый разум… — пресекает его попытку заговорить: — так вот подумай, кто в таком случае — я, и кто — ты? разъяренно-прекрасная, пускай уста вновь изрекают пошлое, уничижительное сравнение. Сжатые пальцы размыкаются, выпуская из кулаков смятый ворот... руки вновь дрожат, лицо – пылает, и она отворачивается, не желая видеть его, но досказывает отпущенный сердцем порыв: — Я знаю, что слишком хороша для тебя. Ты, несомненно, будешь оправдывать себя – тем, что мне выгодны твои чувства, что ты – мой спаситель… но, как ни посмотри – об этом не может быть и речи. Если бы Авдотья взглянула на него в то мгновение – то внутренняя её неуверенность, всё же сомнения, пока ничем не оправданные высказывания – нашли бы неопровержимые доказательства. Свидригайлов медленно проводит ладонью по своей щеке, ощущая жар от удара; в конце концов, заклинание сработало. И он так, так ждал этой мгновения, этой горящей, откровенной ярости, что теперь не мог дышать, не мог до конца осмыслить её слова, не мог подать голоса – лишь смотреть ей вслед со сверкающими, широкими глазами. Он бы хотел, чтобы этот звериный отпечаток на его коже никогда не выбелялся. След любви Авдотьи на его теле... Но она не смотрит – и не знает, что способна. Она путается в своих мыслях. И так резонно боится. Дунечка думает – просто так совпало. Просто повезло – любить человека, не давшего бы ей уйти. Но теперь… раз он настаивает… Дуня надеется хоть немножко отыграться. Потому что чувствовать себя проигравшей – не хочется. Не хочется также быть безусловной победительницей в паре с Разумихиным, не хочется быть скучающей пленницей рядом с Лужиным. И любовь, и деньги, и вечная борьба – стоит только постараться – и она получит всё, лишь бы только заставить Свидригайлова усомниться в своем вечном триумфе. Ей всё кажется, что эта задача – на грани с невозможной, но... — Но это так… я осталась теперь здесь… и впредь не желаю слышать, как мои чувства приравнивают к животной похоти или наивной, инфантильной влюблённости. Ты думаешь, что я тогда... раньше... от твоих сладких речей млела, на хозяйскую ласку, как щенок, повелась... Голос срывается. Свидригайлов выслушивает молча, но не отводит взгляда от девушки. Когда она запинается, он заговаривает: — Авдотья. Я знаю, обстоятельства жизни приучили тебя мыслить наперёд, и это бесконечно верно – но здесь всё куда проще. Ты же единовременно опасаешься того, что я никогда не оставлю тебя, с тем, что оставлю… — Все обернулось так, как вы желали, не вам теперь оценивать мои опасения. Что бы я теперь ни избрала – оно будет вам на руку. — А вам? Что будет лучше вам, Дунечка, после всего? Дуня не находит в себе ответа, лишь молча прислоняется лбом к нагретому окну. — Я не знаю. — Что же, давайте подумаем вместе. Свидригайлов подошёл к ней настолько близко, что Дуня спиной почувствовала тепло его тела. Но – никаких касаний. — Ваши мысли перепутаны. Вы никак не можете допустить, что при всех своих неоспоримых достоинствах, при наличии вполне сносных вариантов в виде обеспеченного, вышедшего в свет дворянина и порядочного, перспективного студента, вы, будучи в здравом уме, избрали... скажем, человека грешного. Человека, вдвое старше вас, едва овдовевшего, и, по вашему же разумению – убийцу. Вступили с ним во внебрачную связь, обманули трепетные ожидания влюблённого в вас мальчишки, потенциального супруга и полагавшейся на вас семьи. Страшно даже предположить, как расценят это ваши мать и брат? У последнего, однако, теперь-то есть собственная проблемка... вы касаетесь этой мысли лишь тенью сознательности, ведь пока до конца не уверены, что я объявил вам на его счёт правду. Но это вас тревожит. Ведь если окажется, что всё это – так – в каком тогда свете предстанет ваша фамилия? Как переменятся теперь люди, считавшие вас – высочайше достойными людьми, стойко вынесшими лишения и клевету бесправного дворянина? Люди без конца будут ласкать столь излюбленную грязную тему семейного порока, и чужое осуждение, точно яд, прожжёт в вашей душе, в вашей гордости дыру... Под руками, совсем близко – дрожь девичьего тела. Она бессознательно ищет поддержку в его присутствии, отклоняясь назад, но вдруг перестаёт чувствовать опору – и оборачивается. Мелкий всполох тревоги в её ищущем взгляде вовсе не забавит, не умиляет. Свидригайлов точно нашёл последнее подтверждение взаимности, её внимания. Глаза в глаза – с ужасом, любовью, ненавистью, нежностью, болью и надеждой. — Подобного рода мысли и опасения свойственны многим. Но я позволю вам взглянуть на всё иными глазами – моими. Не имеет никакого значения, есть ли среди высказанных мной ранее безумных предположений хотя бы капля правдивости. Жизнь под гнётом чужих взоров тяжела, иссечена чужой же ограниченностью... их нравственность – точно кривой топор, Дунечка, и вам самой с малых лет известно чувство несвободы от общественной морали. И ту греховность, которую вы во мне видите, я называю освобождением от скудоумия. Я не чувствую за собой стыда или волнений, пока избираю моральные ориентиры, исходящие из собственных текущих соображений… основанных, впрочем, как на чужом проверенном, так и на личном опыте. Так, я бесконечно люблю тех, кто ищет, исследует, ступает по тропе, избранной собственной волей и умом… это же я полюбил и в вас, Дуня. Я увидел это в ту секунду, когда вы ступили на порог дома нашей дорогой покойницы и не отвели взгляда в ответ на моё холодное любопытство. Пожалуй, стоит честно признать, в ваше последнее самовольное решение я действительно… по горячности, несколько вмешался, ведь оно столкнулось с моим собственным давним желанием… но вы можете не сомневаться - последнее слово действительно было за вами. Дуня чувствует тяжелую дрожь, когда мужчина легко целует её в висок. — Мой брат тоже решил следовать собственному пути. Свидригайлов на секунду замирает. Взгляд его задерживается на затылке Дунечки – из всего сказанного – зацепились за это? – но затем скользит вдоль оконной рамы и погружается в вид раннего Петербурга, простирающийся за бледно-желтыми занавесками. — Ум, Дунечка. Ум крайне редко может пребывать выше острой нужды и жажды. Лишь из ума может родиться достойный, исключительный путь, нуждающегося же ведёт прежде всего слепое желание, под которое можно подвести всякую безобразную теорию. Впрочем, вы не должны осуждать вашего брата… он предпринял для себя весьма оригинальное решение. Да, пожалуй, его можно лишь пожалеть… — Вы говорили, что можете помочь ему. Он ожидал услышать совершенно другую фразу, но отреагировал мгновенно: — Я готов повторить своё предложение. — Нет. Если всё это – правда… нет. Родион – совсем другой, — "не такой, как вы?" — он не переживёт своей же безнаказанности. Свидригайлов пожимает плечами, точно принимая этот ответ, но безо всякого одобрения или укора. Дунечкины вера в муки совести и братовы добродетели отсекли лишние хлопоты. А Родион... был бы он тем, за кого себя принимал... — Пускай будет так. Дуня молчит. Взор её неуклонно направлен за стекло, движений же – почти никаких, кроме непроизвольного трепета в ответ на лёгкие касания мужчины, и Свидригайлов вдруг кратко задумывается – не устала ли девица бесконечно стоять на одном месте… всё не решается сойти. Разум в бесконечном, неумолкаемом конфликте. Кажется, пускай – это не слишком предпочтительно, однако он обождёт и до завтра… Но затем чувствует, как девичьи ладони ложатся поверх его рук. Она осторожно, точно изучающе, оглаживает его длинные пальцы, прежде чем переплести их со своими. От этого простого, невинного, и, вероятнее всего, бездумного жеста, сторонние мысли Аркадия размываются точно в тумане. — Не думаете ли вы, господин Свидригайлов… что и мной руководит, прежде всего… нужда? Свидригайлов улыбается чуть шире, чем позволял себе разумом. — После ваших-то пылких фраз про чувства и любовь? Впрочем, даже так, в точности я этого знать не могу. Может, и любовь родилась из необходимости, всё же приспособляемость человеческой души безгранична... но пока оставим это, за один день мы с вами и так зашли дальше ожидаемого. — Так вы ожидали этого? Больно сжимает его пальцы. — Этого – никак. Я лишь питал довольно отчаянную надежду о взаимности, но и в ярчайших своих фантазиях не воображал, что ваша попытка моего убийства обернётся чрезвычайно грязным признанием в нежных чувствах. Дуня поспешно высвобождается из его хватки и оборачивается к нему лицом. — А если бы я тебя убила? Свидригайлов мрачно усмехается, но сам едва ли улавливает, какая именно эмоция таилась в её вопросе. — Это было бы и мне чрезвычайно любопытно, Дунечка. — Всё шутите... — С моей стороны могу сказать, что если бы и не убили, но ушли – всё одним бы кончилось. Вы верно сказали, что до моего уровня опустились. И всё произошедшее – верно, безумная попытка вынырнуть из вязкого мрака к свету. Это всё так. Нужда или нет, кто из нас кого спас... думаю, мы можем назвать наши отношения взаимовыгодными. Авдотья стала заметно тише. Глубокое раздумье тронуло её мысли – перестарался? О чём она думает? Дунечка вглядывается в его лицо. Она могла уверенно отметить, что со временем стала распознавать его эмоции лучше, зорче – но и по сей день, взгляд его порой казался совершенно непроницаемым. Очевидная разница во взглядах с окружавшими его людьми, верно, привела его постоянное непонимание к забаве, а затем – к разочарованию. Разочарование же постепенно переросло в равнодушие и отчуждение – господин Свидригайлов в достаточной мере ознакомился с разными сторонами людских душ, чтобы не испытывать иллюзий по поводу исправления человечества. Никаких иллюзий и никакого желания. Так что Дуне, несомненно, льстило, что господин Свидригайлов разглядел в ней нечто, что заставляло его теперь идти на достаточно радикальные меры, безрассудные даже в рамках его собственных убеждений. "Освобождение от скудоумия", стало быть... Так Свидригайлов лишён морали? Нет… не так. Не то пугает... он знает это, он сознательно отступился от правил общества? Теперь казалось неважным, убил ли он жену в действительности или нет, ведь признание в отсутствии всяких границ было равносильно чистосердечному – ссылка на ум – словно оправдание. Ведь рассудок не статичен, всякое сильное желание потревожит его внутренность, и определение между самоличным обдуманным решением и импульсом тела – будут граничить на расстоянии потоньше волоса. Дуня когда-то боялась Свидригайлова инстинктивно. Так же всякий человек, подчинённый неуклонным обстоятельствам, испытывает страх пред неподвластными высшими силами природы... Однако – и в разрушительных всполохах огня, и в бесконтрольном потоке воды человек обнаруживает для себя нечто манящее – так и Авдотья, страшась, не могла удержать любопытства к пугающему дворянину. Теперь же Дуня боялась с пониманием дела. Не стихии, не божественного вмешательства – живого человека... Человека, настаивающего на том, что нечто похожее он увидел и в ней. — Господин Свидригайлов... как же вы поймёте, что увязли во мраке, если в вашей философии нет понятий ни тьмы, ни света? Честно, прямо, не задумываясь: — Никак. Дуня даже опешила от резкого ответа, на сразу вняв заключённому в кратком слове смыслу. — Поэтому мне нужна ты. Она задирает голову, чтобы взглянуть на него. Господин Свидригайлов улыбался. Мысль о подчинении неподвластного жгла сердце. Как маняще... повелевать такой силой. "только ты сможешь меня остановить" – мысленно интерпретирует девушка, вздрагивая. Но поднятый взор сталкивается с чёрными, бессветными зрачками Свидригайлова... И разомлевшая Дуня уже тогда понимает, что нарывается на капкан.