Минуй нас пуще всех печалей

      

Он стоял пред нею в двух шагах, ждал и смотрел на нее с дикою решимостью, воспаленно-страстным, тяжелым взглядом. Дуня поняла, что он скорее умрет, чем отпустит ее. «И… и, уж конечно, она убьет его теперь, в двух шагах!..»

Ах — резкий звук отскочил от стен полупустой, затенённой комнаты. След его, тяжёлый, глухой, задержался в памяти ещё на несколько лишних мгновений… секунд, позволяющих осознать — то ни крик, ни оглушающий рёв выстрела — лишь бесчувственный, стальной стук откинутого в сторону револьвера. Горячий взор проследил за порывистым взмахом руки, и сердце — замершее — стремительно застучало вновь. Она не станет. Нет… — Вот как? Дунин обзор размыт. Она тяжело дышит, картинка перед глазами мелко трясётся, несмотря на отчаянную, безуспешную попытку не прерывать взгляд, изучить его обновлённое лицо… Впрочем, едва ли сам Свидригайлов смог бы узнать себя в своём теперешнем отражении. Мрачное, болезненное выражение упоения тенью расцвело на его лице: широко раскрытые воспалённые глаза, улыбка — по-дьявольски уверенная — улыбка человека циничного, улыбка, сдающая его подсознание более, чем всякое неосторожное слово — так смотрят люди, слишком давно растратившие смысл своего существования. Аркадий Иванович не до конца сознавал, что в самом деле ждал смерти, на этот раз удачного выстрела, и в горящем, решительном ожидании внимательно всматривался в глаза искренне потрясённой девицы. Свидригайлов, пожалуй, всей сохранившейся душой желал, но ненавидел Дуню, свою к ней недолюбовь — столь сильно, что внутренне был вполне готов ценой собственной жизни напоследок извратить её душу пороком. Он бы многое отдал ради наблюдения за трагедией последующих дней девичьего разрушения — вовсе не из желания её страданий, лишь безмерного любопытства… Но краткое явление безумия прошло по мучительному взмаху Дуниной ручки — она откинула не одно лишь оружие, но бесполезную, грешную ношу, лета на каторге, лета сумасшествия — и все лишние грязные измышления. Пускай так…       Девичья грудь с трудом вздымалась и резковато, порывисто опускалась; ноги заметно подкашивались. Свидригайлов — в секунде от того, чтобы протянуть к ней свои руки, предотвратить падение; но сдерживает бессознательное, почти смеясь теперь, очнувшись и поминая нынешние обстоятельства. Она не боится… не боится… она скользит рукой вдоль стенки, чтобы удержаться на ногах. Дуня ненавидит Свидригайлова. Ненавидит себя, что доверилась его обещанию безопасности — ведь это глупо, глупо, глупо… разве не знает?.. Ненавидит эту бесконечно-пустую комнату, сжавшуюся до девчачьей клетки. И бесстрашный ум всё равно пробивает дрожь, и потрясение перетекает в горячий, скользящий ужас… перед собой. Она бледнеет, понимая, что была так близка… она могла… правда могла совершить что-то ужасное. «Почему же вы остановились, Авдотья?» — желал было спросить Аркадий Иванович, но вовремя прикусил язык, оборвав своё нетерпеливое, почти детское желание помучить возлюбленную душу. Нет, нет, одна лишь тишина должна измотать её мысли! Пусть её собственный разум родит этот вопрос, разовьёт колючее противоречие — и обернётся Дуниным врагом.       Они сохраняют взаимное молчание, но контрастно-отличное в своём значении: Дуня пытается справиться с тревогой, Свидригайлов же чувствует, как с каждой секундой теряет поддерживаемое тишиной самообладание. И за шумным взволнованным дыханием, взаимным ожиданием перемены действия, мужчина пристально разглядывает её, ошарашенную, и жестоко, снисходительно улыбается — почти по-отечески гордясь её поступком. Всё же, как родитель считает себя руководителем жизни своего ребёнка, он, внутренне, всё ещё почитал себя негласным властителем той молоденькой и малоопытной гувернантки, какой она пришла в его дом… Прозрение же совсем перешло в восхищение, когда мужчина мгновенно заключил, что внутри милой девушки покоится сила куда более опасная и серьёзная, нежели у её тщеславного братца — Дуне на отчаянно-верные поступки не требовались никакие поддерживающие теории. И прицелилась, и выстрелила она вовсе не от того, что себя перебороть хотела, а ведь способна, ещё как способна! — то, что не попала — совершенная случайность, Аркадий столь ясно это сознавал, что его тело бросило в жар. Он чувствовал, что Дуня сильнее своего брата. Несомненно разумнее, душевно взрослее, устойчивее, пускай и пережила куда более… безобразные и тяжёлые события, нежели Родион — кому, как не Свидригайлову, несомненно значительному лицу и источнику бед в жизни Дунечки, — не знать об этом? Не сражённый нечестным судом, рассудок её лишь многократно укрепился. — Я не возьму себе на сердце этот грех, — Дунин голос дрожит, но остаётся спокойным. Она не поднимает на него взора, не восполняет жажды Свидригайлова её внимания. То, что он принимал за силу — Дуня нарекала слабостью. Любой порок человеческий — чрезмерно лёгок в свершении; поддаться искушению, низменному желанию — чувству ярости, гневу — проще, чем заставить себя найти успокоение. Единственная сила, которую ей нужно было приложить — физическая, и это так смешно — уж с револьвером она справиться бы могла… у неё был хороший учитель. Но — повезло. Зло — проигрыш. Примирение с никчёмностью, собственным упадком. И Свидригайлов едва ли не довёл её до помутнения, раздразнил, подставился под грех… его смерть стала бы его над Дуней победой. Но сам Господь уберёг её от свершения секундной ошибки, ошибки запутанного сознания… да… да?       Свидригайлов отвечает ей мрачной решимостью. — Какая жалость, — улыбается, тяжело глядя исподлобья. — быть может, это-то и был единственный мыслимый способ пробраться в ваше сердце. А, впрочем…       И без того просторная, пустая комната показалась длинным коридором, когда безупречная фигура, очерченная закатным светом, двинулась в её сторону. Дуня инстинктивно произвела ответный шаг назад, но лишь слабо ударилась боком об угол стола. Боль, мгновенно разойдясь по всему телу, угасла без внимания — не до неё. Мельтешащий девичий взгляд впился в складки дорогой, опрятной одежды, прикрывавшей его проклятую чёрную душу — цепко, пристально, но ни на сантиметр выше, не в лицо — будто на грани отчаяния Дуня уверовала в невозможное и в самом деле надеялась продырявить его грудь своей колкой ненавистью… но мимолетная фантазия обрывается, когда мучитель подходит вплотную. — Вспомните, Дуня. Тёмная комната, угрозы и обещания… Он оглядывает её внимательно, находясь неприлично близко, но не довершая тактильного контакта. Дунечка отводит от него гордый, но заметно дрогнувший взгляд. Свидригайлов понимающе кивает, но ответно молчит. Слов было сказано достаточно... возможно, интенсивнее память отзовётся на близость.       Чужие прикосновения бессовестны, бесцеремонны: до сего момента разум словно бы ещё спал, но лёгкость дерзости дворянина задевает душу. Дыхание Дуни сбивается, когда вспорхнувшие пальцы мужчины вдруг ненадолго слабо сдавливают её тонкое горло, но затем тянутся вниз и сквозь ткань его широкая ладонь накрывает взволнованным холодом её грудную клетку. Дуня дрожит и нервно закусывает губу, когда Свидригайлов замирает, на мгновение ловя её бешеное сердцебиение, и заглядывает ей в глаза. Зло стискивает зубы. Он снова слегка клонит голову вбок: "хорошо, Дуня," и продолжает настаивать на ощущениях. Пальцы поддевают ворот платья, едва задевая горячую, нежную кожу… жестокий, прямой взгляд испытывает её. Отвечать нельзя. Дышать нельзя. Сердцебиению так учащаться — нельзя. Рука мужчины плавно ведёт вниз, рваной полосой скользя вдоль солнечного сплетения. «Хочешь в мою душу?» — Не слишком ли просто для вас, господин Свидригайлов? Дуня грубо перехватывает его запястье, больно сжимая в своих ладонях. Протест фактически бесполезен, но… Свидригайлов прекращает ёрничать — уверенная улыбка сходит с лица, оставляя возможность взглянуть на него, уставшего, безо всяких прикрас. Без напускного великодушия и снисходительности, безо всякого завлекающего, обманчивого озорства, что ловко скрывали беспощадные и намного более, чем бездушные желания. Он настоящий — циничный и жёсткий, порочный, не желающий играть роль благожелательного барина, не просящий, а требующий — такой, каким был… тогда. Глаза — безрадостные, и расширенные зрачки топят радужку. — О, не принижайтесь. Вы уже достаточно постарались, чтобы это было не «просто», Дунечка. Каждая фраза — точная попытка напомнить события прошлого. Дуня не хочет… не хочет ничего вспоминать. Воспоминание о том Свидригайлове возвращало из омута, стирало неразличимое сомнение, нараставшую, но поныне слабую тревогу — и вводило в… в осознание его намерений, в осознание чужого непоколебимого желания. И если в юности своей Дуня не дала загнать себя в эту бездну, смогла вытравить ростки интереса к странному дворянину, уверив себя в том, что все оказанные господином Свидригайловым знаки внимания — проявления его минутной похо… прихоти, что она — лишь случайная жертва, и всё исчезнет, стоит только скрыться из поля зрения мужчины… то в эту минуту… теперь — почему? Зачем он следует за ней? Быть может, Дуня и так всё знает. — В таком случае… не могу не оценить и ваших стараний… Ответная усмешка мужчины выдалась кривоватой. О, она слишком очевидно сознаёт, насколько Свидригайлову, дожившему до этого дня и искусно подведшему к происходящим событиям, небезразличен исход этих мгновений. …это ему неприятно. Дворянин пользуется лёгкой радостью девицы по случаю крошечного словесного поединка, чтобы высвободить ладонь из её охладевших рук — и сильнее прижать Дуню к стене, не оставляя просвета между их телами. — Так, наконец, воздайте мне благодарность.       Когда Свидригайлов приник к её щеке в кратком, почти невинном поцелуе — Дуня дёрнулась — но более не шелохнулась. И мягкое ощущение тёплых губ на коже, неожиданный ощутимый укус, сжимающие талию объятия… контрастны попытке расстегнуть верх платья. Ей кажется, словно не было разлуки, словно она всё ещё в его доме, и всё ещё почти боится, но… Было кое-что, серьёзно отличавшее Авдотью из прошлого от той, что теперь находилась в плену Свидригайлова. Она повзрослела. Теперь она понимает, кто он. Что он сделает с ней — затем, когда получит своё. Знает, что всё, Свидригайловым свершенное, могло быть использовано её сердцем и разумом против него. Повзрослевшая Дуня хорошо знает, как в этой жизни должно быть, и как — нет… Авдотье Романовне, взрослой, страшно понимать больше прежнего, что приобретённые знания не вытравили чувства. Сознание безнравственности происходившего не могло отторгнуть разрушительную симпатию. — Вы… настолько отчаялись? — алые губы Дунечки едва шевелятся от этого тяжёлого шепота, и он зачарованно взирает на них, вторя рваному дыханию. Полагает, этой фразой она думает заставить его на мгновение воззриться на себя со стороны и осознать, как совершенно бесстыдно, развращенно тот касался её тела, как неприкрыто высказывал безудержное желание взглядом, неосторожными фразами, порывистыми, необдуманными действиями. Но это наивно, особенно для Дуни — Свидригайлову плевать, как бы ужасно недостойно он сейчас ни выглядел. — Отчаялся!.. как любопытно слово подобрали. Так ты это сейчас рассматриваешь? Звучит много лучше прежнего «обезумел»… однако же, я бы повысил до «потерял сердце». Боже… Дуня кривится, отворачивая голову. Проклятый… лжец. Сердце? Что ему до сердца!.. одно влечение, один ничтожный азартишко — он готов извести её душу ради одной ночи, за которой — пустота. И бьёт фразочками, и строит почти любящие взоры, а за ними — одно лишь страстное, маниакальное желание. Сколько раз сердце не подчинялось разуму. Сколько ночей Авдотья истратила на молитвы, на просьбу о спасении души, увлечённой порочным любопытством — она скрывала каждое крошечное явление собственной заинтересованности, тогда как искушающий змей не испытывал никаких угрызений совести за грубые, полые высказывания чувств. Ему — ничего за это не будет. И он готов сломать ей жизнь, измучить, довести мелкую игру до конца — потому что привык к этому. …отчаялся… почему она так сказала? Ведь он и вправду всего лишь сошёл с ума. Весь этот путь… впрочем… почему Дуня заключила, что дворянин здесь — ради неё? Увидел знакомую юбку — и взыграли старые желания. «Никакой закономерности. Просто удачно под руку попалась.» Слишком реалистичная мысль точно отравила её. Сердце… сердце. никакого сердца. Никаких чувств. Ни у него — ни у неё. Горячо желает, чтобы смирилась. Но верит ли сам, что она может? Свидригайлов осторожен и предусмотрителен до всего, что касается действий… но что — желания? Чувство страсти ослепляет и доводит до забытья. Чем больше ощущений — тем туманнее разум. — Господин Свидригайлов. Девичья ручка мягко ложится на ладонь мужчины, замершую на её груди. Она задирает голову, открывая тонкую шею — и взирает на него почти бесстрашно. — Я так отчаянно стремилась доказать вам, что не смогу переступить эту грань, но… вы невыносимы. Вы вынуждаете меня вспомнить прошлое. Ваши слова… — её голос — тише, его внимание — острее. — и всё же, прошу… обещайте, что спасёте Родиона. И тогда… Свидригайлов смотрит на неё мутным, неясным взглядом, словно пытаясь осмыслить причину столь резкой перемены; Дуня не шевелится, ожидая… на чем бы в итоге ни сошлись его мысли — не имело значения — скоро он ответно сжимает её руку и ласково шепчет на ухо: «обещаю», с жадностью приникая к её горлу. Принимает жертву без лишних вопросов. Дунечка терпеливо выносит ласки, осторожно отвечает, задерживая ладони на широкой спине мужчины; от этого его бьёт легкая дрожь. Сердце стучит слишком громко. Верит? Он бесстыдно задирает тканный кринолин — и Дуня молчаливо дозволяет… голова предательски туманится от прикосновений, но она лишь ответно сминает ткань его пиджака. Свидригайлов занят — в суете и шорохе одежд и юбок, он воспринимает касания девицы жарко-неопытными, вездесущими… так легко купился? Даже… разочаровывающе. Свидригайлов занят — и пока правая рука Дунечки вырисовывает узоры на его спине, левая скользит по тканевому боку… К карману. Раскольникова аккуратна. Она даже дерзит отвлечь его трогательным поцелуем в плечо, чем вызывает незамедлительный ответ — мужчина тянется за поцелуем в губы… Дуня замирает. Никакого… никакого сердца… никакого значения. И трепет мертвеет, когда взгляд полуприкрытых глаз падает на дверь в другом конце комнаты. «Ради вас я готов пойти на преступление». Против вас, господин Свидригайлов. От его настойчивого укуса рта не раскрывает — и в целом, выглядит, верно, как-то глупо — точно, вынося пытку, набрала воздуха и не может выдохнуть. Только вот искренне не может дышать. «Я влюблён в вас.» С каждым воспоминанием — всё злее. Но это уже неважно. Ещё чуть-чуть… пока горячий язык слизывает с её губы капли крови — холодный металл касается кончиков девичьих пальцев… — Послушайте… — хриплый голос Свидригайлова заставил её замереть. — вы настоящая умница, я бесконечно люблю вас за это. Но, право… — губы коснулись её уха, — ведь и я далеко не дурак.       В голове зазвенело. Дунечка резко выдыхает сквозь стиснутые зубы, сильно содрогаясь — левую руку, точно ожог, прошибает боль. Что? Что это? Что это? Не понимает секунду, и не может разжать кулак, пока ключ из кармана — от двери — болезненно впивается в нежную кожу ладони. Свидригайлов сжимает её пальцы. — Что же вы, Дунечка, по чужим карманам пошли? Неужто жених на ваши нужды скупится? — Дуню от его дерзости, от грязной, давящей злости скрутило ещё сильнее. Но насмешливый тон чувствовался фальшивым — сильно дрожал от волнения. Даже в безусловном ожидании всяческой ловушки, Свидригайлов разомлел чрезвычайно, забылся. Что-то пошло вопреки выстроенному плану — ещё совсем немного — и всё бы сорвалось!.. уголки губ растянуты в напряженной, подрагивающей усмешке; но нет, нет… — Но это ничего, ничего! Вы были вполне убедительны… настолько, что вам и самой стоит задуматься. Он выдерживал много лет, месяцев — невзгоды, нелюбовь, обманчивые имитации чувств, дурные временные обстоятельства — и оттого умел быть терпеливым, в своём ожидании предвкушая грядущие удовольствия. За годы скуки и вседозволенности, Свидригайлов ясно осознал, что невозможно достичь истинного ощущения, не приложив серьёзных усилий — мимолётные страсти, купленные деньгами, может и увлекали его бурную юность, но и тогда — не долго, не сильно… нужно взращивать наслаждение, шаг за шагом. О, ради этого мгновения он преодолел многие неприятные препятствия: дурочку-жену, больного мальчишку-убийцу, бессмысленные лица, менее значимое — расстояние, и время… было совершенно не сложно растянуть и эти секунды — теперь, когда пойманное в клетку ожидание лишь приятно обжигало воображение, и томило, завлекая эфемерным будущим… почти ставшим настоящим. — Я совершил ошибку, когда позволил себе сорваться. Тогда. Вы переменились за время разлуки… быть может, сильнее, чем я допускал. Может, невозвратно. Если так… Дуня едва дышала. Допускал? Ошибка? Ради чего это всё? Она отчаянно пыталась не дать волю чувствам, и всё же не смогла сдержать слёз, что заволокли распахнутые глаза. Лицо более не выражало прежней напускной холодности, и в своей ярой, открытой ненависти черты её казались столь честными, обнаженными, и от того — искренними, что Аркадий замер. Зачем? — Хватит. Отпусти меня. Беспросветное сумасшествие. Безграничная вседозволенность. Дунечка не может удержать слёз злости — она позволила себе испытывать симпатию к подобному мерзавцу. Жалко саму себя, свои надежды, мечты, тело. Жалко… до раздражения… и лучше бы она ненавидела себя за успешный выстрел из револьвера, нежели за принятие самоубийственного влечения. — Я ненавижу… всё это помнить… это невозможно… глаза её сверкают. …ах. Вот оно. "Ненавижу это помнить." Но она помнит. И любая ненависть... насколько сильным бы ни было это сопротивление, насколько сильно бы разум ни пытался предостеречь от этой боли — воспоминания о чувствах всегда поводят разум. Пальцы Свидригайлова разжались, осторожно выскользнув из кармана… он задержал дыхание — какая последует реакция? Но Дунина ладонь осталась, как прежде, сомкнувшись вокруг ключа только сильнее. Он рассмотрел выражение её лица. Дуня не понимает. Не знает, что теперь — всё переменилось. Наклонился ближе… — Ну, оставишь ключ? — ласковый шёпот вновь обжег ухо. — Ни за что. — Прошу, — железо плотнее вошло в девичью ладонь. — я не хочу твоей боли. Мучение лишь ожесточило её. Слёзы заливали щёки, ладонь точно держали над огнём, но она не могла, не могла, не могла отпустить этот проклятый, колючий, ранящий ключ! Она знает, что не должна быть здесь, что Свидригайлов — не должен, что он, несомненно, лишился остатков своего рассудка, ведь никакой совести, сострадания и страха перед Богом, что сдержали бы и последнего падшего человека, Аркадий не имел от рождения. — Не хочешь! Не хочешь… ты не можешь не делать больно… пусти меня!.. Ни боль, ни страх, ни злость не были главными причинами этой борьбы. Дуня не могла… не могла собственноручно отдать ему очередную возможность увериться в своем всевластии, в своей совершенной безнаказанности. Он приложил столько усилий единственно из того, что знал, что результат будет стоить всех затрат — знал, ведь так было всегда. — Перестань меня мучить, хватит! Ты знаешь, что это невозможно, здесь не может быть иначе, никак… и снова пытаешься… — Для кого это невозможно, Дунечка? «Я не смогу» — Дунечка ясно сознавала, что до чего-то ужасного оставалось совсем немного — по периферии зрения засвистели искры, ноги сильно дрожали, едва удерживая согнутое тело. Хочется простонать от боли — и она закусывает губы, сгибаясь лишь сильнее. Как глупо. Теперь её лоб прижат к груди Свидригайлова, правая ладонь сжимает его рукав, левая — в чужом кармане. Стиснутые, обнаженные в оскале зубы клацают по его металлическим пуговицам — совершенная случайность, ведь лицо девушки уткнулось в его пальто — но Свидригайлов в очередной раз испытывает сильное чувство. Она ощущает его трепет, касание к спине… — Ты болен, болен… — Дуня поднимает голову, обращая к нему мокрое, раскрасневшееся лицо. Глаза блестят. — Вероятно. Как и… все мы, Дунечка, — красивые пальцы оглаживают её щеку и слегка надавливают, заставляя повернуть голову вбок — к стоявшему у стены зеркалу. Она… прижатая к стенке, с растрепанными волосами, мятым платьем, подол которого — задран коленом Свидригайлова; мужчина обнимает Дуню обеими руками, а та сжимает его предплечье — будто не отводит от себя, а тянет ближе. Зарделась, разомкнула алые губы, тронутые чужими пальцами — ещё немного — и укусит. Всё выглядело неправильно… отражение врало. Отражение, показывающее её — не страдающей от боли, а принимающей её с любовью. И… его объятия… ладони… ладони? — Я давно отпустил вашу руку. Дуня вздрагивает. Испуганный взгляд скользит книзу… дрожащая, влажная от нескольких капель крови ладошка выпутывается из кармана — и сердце болезненно колет, когда та сознаёт, что всё это время стискивала ключ сама. Но теперь никак не может разжать пальцы… ключ… ключ у неё… И что? Свидригайлов подхватывает Дунечку, когда та начинает оседать на пол. Деревянные доски слышно скрипят. — Дуня… Авдотья не может смотреть ему в лицо, но видит отражение его глаз в зеркале… зеркала, стёкла картин, окна — непрямые взгляды — точно единственное искреннее, что осталось со времён жизни в доме Свидригайловых. Случайная игра… «Если бы на вашем месте была другая девушка…» Взгляды благосклонности, интереса, страсти — никогда не смущали, и не были ясны до тех пор, пока он сам не совершил грубую ошибку. привязанность к нему мешала ей вполне оправданно его ненавидеть. и тогда — в своей неопытной, не обличенной в ясность симпатии, и сейчас… — Я знаю, что лгал в жизни достаточно. Безрассудно лгал и тебе. Но в этом я всегда был честен, Дунечка — я готов пойти ради тебя на всё. Только скажи мне, прикажи. Дунечка помнит фразы, подобные этим. Ту неподдельную неспешность, его аккуратность в выражениях — позже ей откроются мотивы подобного поведения, и она, вспоминая дни и ночи в странном доме, заключит, что неторопливая последовательность Свидригайлова — часть вдумчивого, тщательного подхода. Но — для чего все эти старания? Он мог бы взять её и тогда — власть позволяла, обстоятельства — на его стороне, стоило лишь выдумать какую-нибудь близкую к правде ложь… иную, чем та, что вышла в итоге. Свидригайлов сорвался на грубую, глупейшую клевету, ведь, открывая пред ней своё истинное желание, не учёл — чувства, которые он пытался взрастить в юной девушке, сдавили его собственное горло, на Дунечке не оставив того желанного, заметного следа. Её увлечение не переломило ни обыкновенный испуг неопытной девушки, ни страх заваленной обязательствами, слишком рано повзрослевшей дочери и сестры. Свидригайлов серьезно обжегся, переоценив свою роль в жизни Раскольниковой. О, с тех пор, как всё вскрылось, общение с «распутным барином» стало Дуниным мученичеством, жертвой во имя семьи! И отныне она была в том мучительном доме, с его детьми, потому что ей нужны деньги, а не его одобрение… разумеется. Так было изначально — и так было правильно. Оттого хотелось мучить её сильнее. Изводить до конца, чтобы ни одна мысль о покорном принятии своей нелегкой доли, ни одна внутренняя жалоба не были Дуней фальшиво надуманы. Пускай так. Может, ей такая роль понравится даже больше? Свидригайлов не одобрял жизнь, посвящённую усмирению собственных желаний во имя счастия иного, однако… Высочайшая Дунина целомудренность откликалась в нём жаждой. И каждый, каждый, каждый раз проявления её чистоты и непорочности возрождали в нём, пожалуй, безбожный азарт и желание… проследить за тем, как эти черты исказятся после встречи с ним. Как её природное любопытство, готовность постоять за себя, внутренняя сила — подавят впитанную с молоком нравственность. — Я тебя ненавижу. Себя ненавижу… знаю же, что ты того-то и добивался, что ждал, когда спасение — в моих собственных руках, а я… наверное, Дунина любовь к нему — и есть результат помутнения её бесконечных добродетелей. Свидригайлов улыбается с тревожным спокойствием, только вот Дуня, щекой прижатая к чужой груди, слышит, как громко колотится его сердце. — Ключ — наиболее яркая метафора. Вернейший из способов показать, что ты пришла ко мне не ради брата. — …я не объявляла причину моего решения последовать за вами. — Ах… это верно, но послушайте… ведь вы и сами не до конца сознаёте, что побудило вас оказаться здесь в этот час. Только это всё равно. Важнее то, что вы не ушли сейчас, как не ушли бы и раньше. Солнце почти померкло. Одиннадцать? Двенадцать? Ищет ли её мать? Взгляд направлен на тусклый блеск потёртого ключа — последние огни заката теряются в портьерах, не касаясь пола… — Я хотела завершить начатое… иначе, чем тогда… — Ты умна, но недостаточно опытна. Никогда не назначай прощальных встреч, если в самом деле вздумала оборвать связи. Свобода… совсем рядом. Она поднимает на него мазаный взор, сознавая, что Свидригайлов не обращает внимания на ключ. — Но зачем же здесь вы? — Продолжить начатое. Дуня мотает головой, отмахиваясь от глупых слов. Не верит ничему. Нельзя верить. Реальность не бывает хоть сколько-то приличной — знает, знает, знает… и кривит улыбку, отводя подавленный взор. — Ты извёл меня. И всегда будешь — насмехаться, давить… ты пользуешься моей слабостью, чтобы поглумиться. — Слабостью ты называешь наклонность? Это так. Но я не посмел бы мучить тебя из одной забавы. Я желаю получить ответ, Дунечка. Честный, искренний… не покалеченный внутренней цензурой праведницы. Она останавливает его, прикасаясь пальцами к губам. — Я ненавижу тебя. Что ты хочешь услышать… что продолжить?.. унижения, глупость эту… это невозможно… голос твой… взгляд… Так близко. — Глаза… я ненавижу твои глаза. Но... Багровые отпечатки дрожащих пальцев оставляют скользящие следы на его лице, окрашивают веки, скулы… будто древний обряд, вяжущий судьбы кровью; он принимает бессознательный призыв, туманно ощущая, как довершает нечто важное - и прижимает девичью ладонь к своим губам - — Одно ваше "но" перешивает каждое ваше "ненавижу".