quédate, por favor

       Это была любовь. Рио убеждал себя в этом, пока сердце трепыхалось в груди испуганным зверем, а пальцы мельтешили по стертым клавишам привычной клавиатуры, вводя одну за одной команды, отключить силясь упрямую сигнализацию монетного двора. Отлаженным механизмом, сцепленными навеки незнакомцами, города справлялись со своими задачами. Они точно знали: одна ошибка — и шестеренки встанут мертвым бременем, а идеальное преступление — крупнейшее в истории монархии — сойдет с рельсов, на кону задрожит будущее, на кон поставятся судьбы. Дети, что еще не родились. Мечты, пока не осуществленные. Вопросы — не заданные, не услышанные и не получившие своих ответов. Потери окажутся невосполнимыми. Профессор запрещал личные отношения с завидной непреклонностью, но понимал ли он, насколько обречены подобные запреты в близком кругу людей, в котором каждому — рано ли, поздно ли — придется доверить свою жизнь незнакомцу с названием города вместо имени? Предполагал ли он — весь такой умный и рассудительно-педантичный — что этот момент наступит быстрее, чем пуля просвистит в его наушнике? Свинец из дула М-16 вылетает со скоростью 990 метров в секунду. Еще быстрее перед глазами проносится жизнь (или те минуты, когда ты чувствовал себя как никогда живым)

*

Это была любовь, говорил себе Рио, глядя в потолок, что попрощался со своей белизной и респектабельностью пару веков назад, не меньше. Это была любовь, уговаривал он себя, вдыхая остывающий постепенно воздух, отдававший страстью и — очень хотелось верить — чем-то большим. Возможностью будущего, не бессмысленными жертвами, правдивыми клятвами. Это была любовь, нашептывало несмело сердце Токио, размеренно ударяясь о ребра, и она прижималась к своему наивному IT-Моцарту сильнее. Уставшей кошкой обвивала руками его торс под чуть взмокшей футболкой. И сплетались их ноги чересчур естественно и просто, чтобы избитая камнями вера в лучшее не ужаснулась и не дернулась пойти на попятную. Но пальцы пальцами держались чересчур крепко и обреченно-необходимо, чтобы отпустить. Не сейчас. Не в ночь, что может оказаться последней тихой. Последней не испачканной дырами в бронежилетах, не изрешеченной свистами свинца и скрежетом металла. — Знаешь, а я в детстве не понимала, почему от самолетов следы в небе остаются, а от пуль нет, — сонно-тягучим, словно патока, голосом прошептала Токио. Ее голова лежала у Рио на груди и поднималась на каждый его вдох, опускалась на выдох. Глаза устало ласкали потрепанный сувенир, купленный на блошином рынке в Португалии несколько лет назад и с тех пор ни разу не покинувший ее души. — А теперь понимаешь? — моргал он редко, отвечал самую малость невнятно. Чуть нахмурившись, Рио проследил взгляд Токио до стеклянного шара, который по неведомым причинам был ей ценнее целого мира. Принялся топтать остервенело ее голос в голове: «если бы была любовь…», а своему подкручивал громкость, словно бы на колонках: «эй, здесь была любовь, я ее чувствовал». Запрещал себе сомневаться. — Да, — она закрыла веки, пряча под ними свежие страхи, которые с появлением Рио в судьбе только и делали, что множились, множились, змейками вертелись за грудиной, обвивали горло по ночам, стоило ему — такому красивому и неизлечимо-нужному — наконец, засопеть, левой рукой прижав ее к себе. — Пули летят в никуда, за ними нет продолжения. Только конец. — А как же выжившие? — снег в стеклянном шаре — слегка поцарапанном, с желтоватым отпечатком пережитых лет, — словно бы пришел в движение. Поднявшись вверх, хлопья осели вновь на микродома, укрыли их от страшной черноты, что растекалась за окнами ветхого особняка в Толедо. Снег их защитить пытался. Но от чего? — Те, кого пуля не убила? Такие же есть. — Они тоже умирают, в некотором роде, — Токио грустно улыбнулась, кончиками пальцев нежно касаясь его груди, вычерчивая под футболкой неизвестные никому пути и знаки, надеясь не спутать руны защиты и руны агрессии, которым в детстве учила ее мать. Токио в них не верила: знаки уже подвели ее однажды. Не верила и все равно продолжала, — После встречи со смертью прежним уже не станешь. Начнется новый отсчет, новая жизнь. Молчание повисло в комнате на невидимых нитях, закружило под потолком каруселью забытого детства — словно качели на длинных и прочных цепях в парке Риос Росас, на которых они детьми катались в разное время и разные года. На которых они бы обязательно однажды встретились, будь ей на двенадцать лет меньше или ему на двенадцать лет больше. Сидя на соседних сидениях, они бы обязательно смеялись и хватались за руки, чувствуя, как замирают наивные и беззаботные сердечки в полете к небесам. Прощаясь, они бы обязательно пообещали встретиться вновь (и встретились бы: может, не в назначенный день и не в назначенном месте, может, уже повзрослев, может, уже заблудившись в лабиринтах хорошего и плохого, но они бы непременно друг друга узнали). Любовь бы выбрала их в другой жизни, как выбрала и в этой. Любовь бы не отпустила их там, не отпустит здесь. — Пообещай мне, что не умрешь, — отведя взор от шара стеклянного, в котором снег был лишь игрой утомленного зрения и полумрака, Токио посмотрела на медальон, зажатый в руке. — В каком из смыслов? — сонная усмешка расползлась по лицу Анибаля. Будильник из восьмидесятых, примостившийся на тумбочке, упрямо отсчитывал время: секунда за секундой, минута за минутой приближал ночную откровенность к губительному для нее рассвету. К цифре пять на циферблате, что растворила бы искренность, цепляя на души двух людей броню и заставляя снова быть сильными. Не ради себя — ради других. Ради близких, чьих имен они не знали, но какая разница? Имена — всего лишь буквы. Буквы не определяют родство душ. — Во всех. С восходом ночь ускользнула в приоткрытую дверь, забрав с собой невесомую ирреальность, а Рио, тихо крадучись по коридору, забрел в свою комнату, рухнул на кровать и уснул до семи. Он вовсе не заметил пружин, что, выступая из старого матраца, колоть ему стали спину. Он не заметил солнца сквозь щелки потрепанных штор, бережно храня в памяти ночь. (и никто никогда не узнал, что под покровом именно этого сумрака — между закатом и рассветом, прошлым днем и будущим — легкому медальону оказалось по силам перевесить стеклянный шар, наполненный помутневшей водой)

*

Это была любовь, знал Рио наверняка, чувствуя, как дрожащие пальцы касались раны на его виске; как, окрашиваясь алым, они прижимались к его щекам, оставляя на них неровные разводы. Это была любовь, понимал он без труда, цепляясь за нее — дрожащую от дежавю и страшного повтора. Это была любовь, размеренно стучало его сердце, позволяя Токио почти задушить себя в объятиях. И губы успокаивающе шептали, что никогда он не был живее, чем сейчас. И никогда не будет. Это была любовь, выдыхал Рио ей на ухо, и больше не сомневался.