Городу понравится

— Повтори, пожалуйста, — мрачно попросил Стефан. — Медленно и по порядку. Что у вас получилось? Катастрофы и бедствия всегда подкрадываются именно так. Если на четвёртом этаже Полицейского комиссариата по улице Альгирдо с утра оказывается Иоганн-Георг, растрёпанный и возбуждённый, да ещё и врывается в кабинет самого Стефана с радостным и торжествующим «У нас получилось!», то это верный признак: стоит ждать беды. Когда у этих двоих получается что-то хорошее, он выглядит не совсем так. Иоганн-Георг нашёл в себе силы придвинуть стул, сесть и перевести дыхание. — Мы научились развешивать Сети не только в нашем времени. Но и в разные времена, от самого основания Вильнюса! Теперь они хоть при самом князе Гедиминасе висеть могут, хоть во время войны с Наполеоном. — Так, — нахмурился Стефан. — И ты думаешь, что это хорошо? — Ну да! Город обрадуется! Теперь по всей его исторической перспективе будут постоянно случаться счастливые случайности. А чем их больше, тем ему лучше. Тем полнее гармония. Это же хорошо. — Как заговорил-то, — вздохнул Стефан, — «по всей исторической перспективе». И где научился только?.. Имей в виду, если что-то будет не так, я оторву тебе голову. — Да всё будет так, — заверил Иоганн-Георг. — Городу понравится, вот увидишь! Хочешь, сварю тебе кофе в искупление своих грехов? *** Городу действительно понравилось. Город с любопытством смотрел на худенького русоволосого мальчишку лет шестнадцати, одетого в военный мундир Великой армии Наполеона. Мальчик был на своём логичном месте, в той точке исторической перспективы, которая датировалась концом июня 1812 года. Мальчик вступил на территорию Города со своей армией, со своим императором, возомнившим себя непобедимым властителем целого мира. Мальчик был воодушевлён и счастлив и с энтузиазмом оглядывался по сторонам. Всё вокруг было ему в новинку, всё казалось диковинным, всё восхищало. Он стоял посреди неширокой улицы, посреди нарушенного войной городского ритма, посреди усугубившейся суматохи. Население Города не слишком-то радостно отнеслось к завоевателям, и мальчику стоило бы опасаться. Но он смотрел вокруг доверчиво и радостно, как маленький ребёнок на подарки, горой сваленные под рождественской елью. Мальчик не знал, что русой своей вихрастой головой уже зацепил Сеть счастливых случайностей, с любовью сплетённую Духами-хранителями между двух невысоких деревьев. Мальчик не знал, а Город знал и теперь улыбался по-доброму, наблюдая, как подходят к мальчику ещё двое, того же возраста, что и он, но местные, Городом воспитанные, выросшие на его улицах, плоть от плоти его, в гимназических мундирах Первой Виленской гимназии. И как изумлённо округляются глаза у французского гостя. — Смотри, Станек, чудной какой! — бросил, смеясь, один из коренных виленцев приятелю по-русски. И добавил уже на французском, с хорошим правильным выговором, обращаясь к юному воину Великой армии: — Ну, чего уставился? Тот смотрел так, как будто увидел чудо, мираж, который сейчас растает в воздухе, и явно не мог подобрать слова для выражения переполнявших его чувств: — Это правда вы… — Мы — это мы, — легко согласился гимназист. Тот же, что говорил до этого. — А тебе-то до нас какое дело? *** В лицее, где учился Мишель, постоянно твердили воспитанникам, что им посчастливилось расти в необыкновенное время, когда могущество и слава милой Франции необычайно велики. Мишель давно затвердил наизусть эти наставления, неизменно состоявшие почти что из одних и тех же слов, но про себя часто думал, что, если бы он был властен выбирать, он предпочёл бы другое время. Более обычное. То, в котором у него были бы отец и мать, были бы дом и простая счастливая жизнь. Отец Мишеля погиб в одном из тех бесчисленных военных походов, которые стали обычным делом для армии революционной Франции. Мать слегла в постель в день получения известия о его смерти и уже не встала. Опекуном оставшегося сиротой Мишеля стал его дядя, брат матери. Но жил он в лицейском пансионе, потому что отношения с тёткой совершенно не задались. Правда, и в лицее оказалось не то чтобы так уж лучше. Товарищи по классу казались Мишелю глупыми и пустыми, а он им, напротив, нелюдимым и заносчивым. Пару раз его поколотили, потом почти отстали — Мишель оказался неинтересным развлечением, он игнорировал побои и насмешки и вообще, казалось, жил в каком-то своём, выдуманном мире. Чтобы удержаться от настоящего отчаяния, Мишель иногда думал, что, конечно, не все мальчишки в мире такие же, как те, с кем ему пришлось учиться. Где-то есть и другие. Не здесь, конечно, где-нибудь далеко-далеко, например, — однажды он наугад ткнул в карту, — например, в городе Вильна, на окраине огромной и загадочной России. Почему бы там, в Вильне, не жить мальчишкам, с которыми он мог бы по-настоящему подружиться. Пусть одного зовут, например, Александр, как их русского императора, а второго… Вильна же — это бывшие польские земли?.. Второго пусть зовут Станислав, как многих польских королей. С такими именами они просто обязаны быть хорошими людьми. Поначалу его выдуманные друзья очень помогали Мишелю держаться. Целый день он усердно учился, был таким, каким хотели его видеть старшие. Потому что знал, что вечером, после отбоя, накроется одеялом с головой, закроет глаза и, не обращая уже внимания на шёпот и смех соседей по дортуару, мысленно перенесётся на виленские улицы. Туда, где ждут его друзья. Его настоящие друзья. Иногда ему даже казалось, что они, Александр и Станислав, есть на самом деле. Что он их не выдумал, а действительно дружит с ними. Позже собственные детские придумки Мишель начал воспринимать как неподобающие глупости. Сосредоточился на учёбе, задумался о карьере. Какие уж тут выдуманные друзья, стыдно понапрасну растрачивать драгоценное время на подобное. Он хотел на войну. Хотел военную карьеру. Мечтал об офицерских погонах. О том, что однажды, через много лет нелёгкой службы, увидит на своих плечах генеральские погоны, а может — мечтать о таком дерзко, но очень уж хочется — даже маршальские. Куда только делись его детские мысли о том, что он хотел бы жить в более обычном времени? Мишель грезил военными победами, почти боготворил императора и его доблестных маршалов, жадно читал новости в газетах, касающиеся войны. А после и сам оказался в строю. И вдруг, когда была пересечена граница Российской Империи и почти сразу же взята Вильна, нахлынуло вот это старое детское чувство. Ощущение реальности своих детских выдумок, ожидание предстоящего чуда. *** Если бы Сашка и Станек узнали о том, что они — всего лишь выдумка мальчишки с севера Франции, они бы очень удивились. Франция была где-то недосягаемо далеко, а вот улицы города, который из уважения к патриотическим чувствам Станека Сашка тоже называл Вильнюсом, а не Вильной, напротив, так и дышали пронзительной реальностью. И посреди этой реальности как безусловная её часть были они двое, Станек и Сашка. А вот в существовании выдумавшего их Мишеля стоило бы серьёзно усомниться, и не сомневались они исключительно потому, что вовсе о нём не знали. Хотя о самой Франции временами всё же думалось. Особенно Сашке. В Европе уже вовсю гремели кровопролитные сражения, в которых принимала участие в том числе и Россия. И Сашке отчаянно хотелось тоже оказаться там. Каждое утро, спускаясь к завтраку, Сашка встречался взглядом с отцом. Отец, не вернувшийся из Швейцарского похода, смотрел на Сашку с портрета любовно и требовательно. Словно спрашивал: каким ты растёшь, сын? Что за человек из тебя получится? Вот увидишь, мысленно обещал Сашка отцу, человек из меня получится что надо. Я стану офицером, как ты. И на мой век тоже хватит славных боёв и побед. Обязательно. Пока что бои и победы были в далёком будущем. В таком далёком, что казались чем-то несбыточным. Мать, оставшаяся вдовой с маленьким сыном на руках, была теперь категорически против того, чтобы подросший Сашка пошёл по военной стезе. Он просился в кадетский корпус, но мать была неумолима: сначала он кончит гимназию, а уже потом может делать со своей жизнью что хочет. Он понимал, что она просто боится потерять ещё и его, но всё равно злился. Гимназия казалась Сашке пустой тратой времени. Он ненавидел её всей душой. Пожалуй, единственное, за что Сашка готов был терпеть гимназию — это понимание, что без неё у него не было бы Станека. Трудно было найти людей более непохожих, чем они, Сашка и Станек, но Первая Виленская гимназия, видимо, была создана для того, чтобы сводить противоположности. Станек ненавидел Россию. Ненавидел русский язык, наводнивших родной Вильнюс русских чиновников, русского императора, строго взиравшего на гимназистов с большого портрета. Станек мечтал о свободе и былом величии Речи Посполитой, о том дне, когда ни один русский не посмеет указывать ему, как ему жить. Он ненавидел всех русских без разбора. Но — вот незадача — его лучший друг был русским. Тёзкой этого глупого русского императора. Сыном русского офицера. Станек должен был ненавидеть и его, но ближе Сашки у Станека никого не было. Станек жил с отцом и младшей сестрёнкой. Матери не стало, когда ему было лет пять — умерла родами, оставив на руках у отца новорожденную Ясю и его, Станека, не по-детски серьёзного, молчаливого, не проронившего ни одной слезинки на её похоронах. Отец, преданнейший патриот оказавшейся в столь непростых условиях родины, детьми занимался мало. У Яси была нянька — то есть считалось, что это их общая нянька, Яси и Станека, но Станек, которому не нравилась чужая забота, рано научился быть самостоятельным. Плохо было только то, что совершенно не с кем поговорить. Он любил, конечно, и отца, и Яську, но отцу вечно не хватало на него времени, а сестрёнка была ещё слишком мала. В первом классе гимназии Станек демонстративно не разговаривал с русскими одноклассниками, всем своим видом выражая, как он презирает их. Русских в классе было больше, чем поляков и литовцев: сказывалась национальная политика, проводимая императором Александром. Станек не разговаривал с русскими две недели. А на третьей угораздило его сцепиться с Войташем, ставшим уже негласным лидером польской части класса. Сейчас и не вспомнить уже, что не поделили. Мелочь какую-то. Вот только оказалось, что все, абсолютно все на стороне Войташа. И вот уже Станек стоит, окружённый плотным кольцом бросающих на него недобрые взгляды одноклассников, и понимает, что выхода нет. А потом к нему протиснулся невысокий светловолосый мальчишка. Встал с ним плечом к плечу и сказал Войташу и его свите: — Смелые, да? Толпой на одного? Да на своего, к тому же? Думаете, ваш легендарный Миндовг одобрил бы такое? Или, может, вы бы вашему Тадеушу Костюшко понравились? Драка, конечно, была, но недолгая. Кто-то и правда устыдился слов неожиданного станекова защитника, другие посмотрели, как он яростно машет кулаками, и тоже сочли за благо отойти. И они остались вдвоём. Станек, потирающий плечо, и его заступник, на лице которого расплывался огромный синяк. И Станек спросил: — Как тебя зовут? А тот улыбнулся и назвал абсолютно русское, самое ненавистное Станеку из всех русских имён имя: — Александр. Можно Сашка. И уже невозможно было просто замкнуться в привычной неприязни и отойти. И Станек протянул ему руку. С тех пор их всегда было двое, Сашка и Станек. *** И вот теперь, когда их любимый город захватили вражеские войска, когда война пришла на территорию Российской Империи, они двое стояли напротив своего французского ровесника. И наблюдали — Станек хмуро, Сашка с искренним любопытством — как юный наполеоновский солдат пытается подбирать слова. А потом он сказал — на русском, с чудовищным акцентом: — Я вас знаю. Тебя зовут Александр, а тебя Станислав. Я в вас играл в детстве. И оба они так изумились от такой постановки проблемы, что даже не оскорбились на это его «ты». И Сашка не нашёл ничего лучше, как спросить — тоже по-русски, но на всякий случай как можно более чётко произнося слова: — Допустим. Но ты нас знаешь, а мы тебя нет. Француз улыбнулся по-детски застенчиво: — Я Мишель. Я не думал, что вы настоящие. — Это мы-то не настоящие?! — возмутился Станек. Сашка положил руку ему на плечо, успокаивая. Сашка слишком хорошо знал радикальный настрой друга и его способность подраться с кем угодно абсолютно ни за что. Поэтому торопливо сказал Мишелю, снова по-французски, чтобы тот уж точно всё понял: — Мы, сам понимаешь, удивлены тем, что ты говоришь. Но просто сказать, что ты нам врёшь, было бы опрометчиво. Врать тебе вроде незачем, да и имена наши ты правильно назвал. Я думаю, тебе стоит рассказать нам подробнее. — Сашка, он же враг! — взвыл Станек. По инерции тоже на французском. Но Сашка жёстко и непреклонно посмотрел на друга: — Тебе все враги. Русские враги, французы враги. Император Наполеон враг, но и император Александр враг. Да и я тоже враг. Но со мной ты общаешься, вот и с ним поговоришь, ничего с тобой от этого не случится. Надо по крайней мере выслушать человека. *** Мишелю казалось, что все его детские мечтания вдруг в одночасье стали реальностью. Сашка и Станек, отлично ориентировавшиеся в родном городе, привели его в большой парк, где помогли забраться на раскидистое дерево. И сейчас они втроём сидели в ветвях, среди зелёной листвы. Рука Сашки лежала на плече у Станека. Станек нервно сжимал в руках гимназическую фуражку и смотрел куда-то в сторону, не на Мишеля, а вот Сашка смотрел на Мишеля и улыбался тепло и задумчиво. И Мишель рассказывал то, что не рассказывал никому и никогда. О том, как остался в детстве без родителей, как тошно было в лицее, и как он, ткнув наугад в карту, придумал себе их. Как верил в них отчаянно, представлял, что они дружат втроём. Мишель говорил много и взахлёб. А когда говорить становилось сложно, когда почти перехватывало горло от непрошенных слёз, просто смотрел на Сашку, на его тонкие губы, изогнутые в светлой улыбке, и тут же становилось легче. — …Ну а потом я как-то вырос, что ли. Прежние детские мечты показались неуместными глупостями. Я отвлёкся на учёбу, ну и не вспоминал больше. А потом армия, поход на Россию… — А зачем тебе понадобилось в армию? — перебил вдруг Станек. Разговор шёл по-французски, и Станек говорил с акцентом, что очень контрастировало с безупречным выговором Сашки. Знал язык он, впрочем, хорошо, куда лучше, чем Мишель знал русский, Мишель-то учил сам, просто для себя, а Станек и понимал, и говорил спокойно, а к его инородным интонациям в родной французской речи Мишель уже, в сущности, притерпелся. — То есть — зачем? — Мишель даже растерялся. — Вы пришли сюда как завоеватели. Неужели тебе это нравится? Сашка сильнее сжал пальцы на плече Станека, глаза которого начали загораться нехорошим огнём. А Мишель понял, что Станек имеет в виду. Улыбнулся ему: — Видишь ли, завоевания бывают разными. Император Наполеон — великий человек, и его цель — великая Европа. Не раздробленная на части, не терзаемая внутренними противоречиями, как прежде, а единая, великая и сильная. В которой каждая нация ценна сама по себе, и всё-таки все они вместе. В глазах Станека вспыхнул вдруг какой-то удивительный яростный огонь. Но тут вмешался молчавший до сих пор Сашка. Проговорил задумчиво: — Станек, а помнишь. Когда мы играли в походы Суворова… — Ой, да! — изумился Станек. — Получается, это не только он нас придумал, но и мы его? — Получается, так, — кивнул Сашка. И объяснил Мишелю: — Мы играли, и я хотел быть русским полководцем и героем. Как отец. Как сам Суворов. Станек согласился на роль союзника-австрийца. Но на роль главного врага у нас никого не было. Звать кого-то ещё нам не хотелось, и тогда мы придумали, как будто с нами играет ещё один мальчик. А чтобы этому выдуманному мальчику было не так обидно играть француза, мы придумали, что он сам и есть француз. — Мы тогда не придумали, как тебя звали. Но я уверен, что придумали мы тебя! — добавил Станек. И почему-то у Станека совершенно изменился тон. Только что он говорил так, как будто терпит Мишеля только ради Сашки. И вот уже заулыбался так, как будто принял за своего и готов дружить. В другой ситуации это бы насторожило, но это был его Станек, с которым Мишель мысленно дружил уже много лет, и Мишель просто принял эту перемену как должное. Она хорошо встраивалась в череду происходящих чудес. *** Если бы всё объяснялось одними лишь чудесами, было бы слишком просто. У перемен в настроении Станека была причина. Они прощались, Сашка и Станек, вечером на углу, перед тем, как разойтись каждый к своему дому. Станек смотрел на друга нерешительно, сомневаясь, стоит ли говорить с ним об этом. Но привычка доверять Сашке всё же одержала верх над здравым смыслом. И Станек сказал: — Мне кажется, Мишель прав. — В чём именно? — Про Империю Наполеона. Про великую Европу. Это так и должно выглядеть. Все европейские страны под верховной властью великого человека. — И в числе прочих стран равноправная с ними, восстановленная в прежних границах Речь Посполитая? — горько усмехнулся Сашка, слишком хорошо знавший друга. — Да! — Ты просто сменишь одну верховную власть на другую. Почему-то быть частью Российской Империи тебя не привлекает, а Французской — пожалуйста. — Не Французской! Общеевропейской! Это же совсем другое! Вся Европа, объединённая в единое целое! — Объединённая под властью Франции, не забывай. Мишель, может быть, и верит в равноправие. Я думаю, он был с тобой искренним, зачем бы ему врать. Но он говорил то, что думает он. А не то, что думает его император. А желание Наполеона понятно. Владеть всем миром. Как Александр Македонский, пересечь всю Азию и найти выход к океану. Он не остановится. И он не будет ни с кем делиться властью. — Ты предвзят! Ты просто не простил, что твой отец погиб на войне с ним, вот и стремишься его очернить! Сашка сделал глубокий вдох. Посмотрел на Станека тяжело: — Да, я не простил. Мой отец погиб. А сейчас этот человек идёт войной на мою страну. И я намерен с ним воевать. — А мама… — начал было Станек. И осёкся на полуслове. — А мама поймёт, — жёстко сказал Сашка. — Обстоятельства изменились. Идёт война. Я не могу оставаться в стороне и вечно сидеть при маме. Я иду воевать. И очень желаю тебе того же, но ты наверняка меня не послушаешь. Станек внимательно посмотрел на него: — Здесь наши пути расходятся. Мне жаль, Саш. Я не хочу сражаться за Россию. Я хочу увидеть сильную Речь Посполитую в составе Империи Наполеона. — Я думаю, это зрелище тебе бы не понравилось. — Не суди о том, чего не понимаешь! Сашка положил ладонь на плечо Станеку: — Давай не будем. Наши пути расходятся. Но ты мой друг. Не знаю, увидимся ли мы когда-нибудь. И не будет ли вынужден один из нас убить другого, если увидимся. Но я не хочу расставаться со ссорой и взаимными оскорблениями. Слишком много хорошего у нас было. Слишком много хорошего нас связывает. — Прости, — вздохнул Станек. — Да, наверное, ты прав. Я… очень хотел бы идти с тобой… но… — Но тебе в другую сторону. Так случается. Я буду надеяться на встречу. Рано или поздно, при тех или иных обстоятельствах. Я надеюсь увидеть тебя ещё раз. Прощай. Сашка убрал руку и пошёл не оглядываясь прочь по улице, к своему дому. И Станек стоял и бессильно смотрел, как он уходит. И хотел идти с ним. И не мог, потому что величие родной страны было ему дороже. Дороже всего, даже этой дружбы, даже Сашки. А Сашке больше всего хотелось остаться и быть рядом со Станеком. Но он был сыном своего отца и должен был идти на эту войну. Хотел идти на эту войну. Сражаться за независимость своей страны. Но как-нибудь так, чтобы не надо было для этого расставаться со Станеком. Чтобы не приходилось довольствоваться одной лишь надеждой на встречу, которая, может быть, однажды случится, непонятно где и через сколько лет, а может, и не случится её вообще, может, они увиделись сейчас вообще в последний раз. И вся их детская дружба, получается, была понапрасну, раз так легко развела их в разные стороны судьба. *** Позже, когда они пытались собрать впечатления воедино, выяснилось вдруг, что все рассыпается и ускользает, что остались в памяти лишь отдельные фрагменты, отрывки, как пёстрое лоскутное одеяло. *** Россия была действительно огромной. Мишель ужасно устал от продвижения вперёд, от бесконечных, день за днём, переходов. И когда грянул наконец долгожданный решающий бой, его охватило какое-то необыкновенное счастливое воодушевление. Конечно же, они победят, они не могут не победить. *** Отступление. Опять. Сашка не мог в это поверить. Да, бой был тяжёлым. Да, много потерь. Но не так же, не так. Сашка ещё не знал, что скоро прозвучит зловещим набатом приказ сдать Москву. «Упокой, Господи, души усопших раб твоих…» Имена погибших однополчан, которые перечислял Сашка, исчислялись десятками. Скоро дойдёт и до сотен. За Станека и за Мишеля он упрямо молился как за живых. Как будто это могло помочь им выжить. *** Французы хозяйничали в Вильне. Французы не считались ни с мнением русских, ни с мнением поляков. Станек уже понимал, что сильной Речи Посполитой быть не может. Не в этих условиях. Не при Наполеоне, которому она не нужна. Презрительное отношение французских офицеров к полякам. Голод. Мародёрство. Постоянная усталость. Над Вильной начинали накрапывать осенние дожди. Первые жёлтые листья облетали на мостовые. И у Станека было ощущение, что город медленно умирает под властью французов. *** Москва горела. Всё происходящее казалось Мишелю абсолютно ирреальным. Пустой город. Огонь. Колокольни церквей над маревом пожара. И французские войска, пытающиеся выжить в этом аду. Могло ли быть такое место на земле? Наверное, нет. Наверное, его создавал сам дьявол. Из него хотелось бежать. Бежать хоть куда. Но приказа об отступлении всё не было. *** Станек стоял у свежей могилы. В могиле лежал его отец, обвинённый французами в государственной измене и казнённый. Яська сжимала руку брата и плакала. Станек не плакал. Слёз не было. Не было даже желания отомстить. Только злость, отчаяние и усталость. *** Постоянный холод. Лютые русские морозы, которых французы не выдерживали. Хотелось в тепло. Хотелось согреться. Больше не хотелось уже ничего. Надо было идти вперёд, постоянно вперёд — то есть назад, потому что они отступали. Мишель невероятно устал. *** Французы бежали, и русские их преследовали. Вот только лютые морозы и нехватка продовольствия донимали и русских тоже. И вместо гордости победами поднималось в Сашке только одно отчаянное желание: поскорее закончить эту войну. Слишком уж сильно он устал от неё. *** Отступали снова через Вильну. Уже почти бежали, торопясь уйти с негостеприимных русских земель. Хотелось скорее домой, в милую Францию. И дневная остановка в Вильне никого не обрадовала. Никого, кроме, пожалуй, Мишеля. Пусть он и отчаянно устал от войны, а всё же был рад ещё на день оказаться в городе, полгода назад подарившем ему такое чудо. Город звенел и переливался над головой, как и тогда, но сейчас чувствовалась в нём, декабрьском, промозглом, накопившаяся усталость от затянувшейся войны. Город тоже хотел, чтобы она кончилась. Местные жители смотрели на них с жалостью и презрением. И поэтому, когда один из них вдруг бросился к нему, окликнув по имени, Мишель сначала растерялся. Потом присмотрелся и узнал Станека. Сильно вытянувшегося вверх и исхудавшего, с хмурым отчаянием в серых глазах. — Ты живой! — выпалил Станек первым делом, крепко сжимая его в объятиях. И Мишель удивился, потому что разве могли перекрыть тяжесть случившейся войны короткая мимолётная встреча и детские фантазии. Разве мог Станек, порывистый и бескомпромиссный, после всего, что было, относиться к нему хорошо. Но Станек, разжавший всё-таки объятия, улыбался тепло и немного горько, разглядывая его: — Я так устал от войны, Мишель, ты бы знал. От вашей чёртовой оккупации, от партизанящих русских, от того, что Польшу снова поставили между двух огней. Просто устал. От всего вообще. Устал бороться. Хочу, чтобы этого никогда не было. Мишель отметил про себя, что за полгода оккупации у Станека почти исчез акцент, сказалась постоянная практика во французском. А вслух сказал: — Понимаю тебя. Я тоже устал от войны. Очень устал. Пожалуй, она — не главное в жизни. — Я тоже об этом много думал. Хочу сказать это Сашке. Когда он вернётся. Если он вернётся. — Вы не виделись? — Откуда бы. Он умчался в армию — и всё. Даже не писал. Я совершенно не знаю, что с ним. Его матери последнее письмо пришло после Бородинской битвы. Бородино он пережил, даже ранен не был. Дальше не знаю. И не знаю, хочу знать или боюсь. Боюсь, конечно, очень. Но хочу. Станек не знал, что, пока говорил всё это на ходу, задел головой очередную Сеть счастливых случайностей, из тех, что в изобилии развешивали по исторической перспективе Города его Духи-Хранители. Если бы он мог знать что-то подобное, решил бы, что сошёл с ума. Впрочем, в следующую секунду он и без того решил, что сошёл с ума. Потому что из-за угла вывернул уверенным шагом молодой офицер русской армии. Станек засмотрелся было на форму, так давно он не видел этих мундиров, таких, оказывается, родных. И не сразу посмотрел офицеру в лицо. Только тогда, когда Мишель дёрнул его за рукав: — Смотри. Это Сашка или мне чудится? И Станек бросился к другу с отчаянным криком: — Сашка! Живой! Кричал он по-русски, но на этом уровне Мишель русский язык ещё понимал. Дальше они сжимали друг друга в объятиях, Сашка и Станек, и говорили о чём-то, быстро, взахлёб, торопливо, по-русски. И Мишель их уже не понимал, улавливал только отдельные слова: — …прости… — …это моя вина… — …я устал… — …не хватало хлеба… — …смерть… — …скучал… — …не писал… — …уже и не надеялся… — …наконец встретились… Мишель не вмешивался. Сейчас он был, пожалуй, действительно немного лишним, невольным свидетелем встречи двух самых близких друг другу людей. Он смущённо стоял рядом и думал о том, что надо бы отойти и дать им поговорить, когда Сашка тряхнул головой и перешёл на французский: — Прости, Мишель. Ух, и омерзителен мне ваш язык. Но язык, а не ты. Я хочу, чтобы ты тоже нас понимал. — Зачем, — нерешительно отозвался Мишель. — Вам надо поговорить. Я понимаю. — Нам надо поговорить. Нам всем надо поговорить, раз уж эта встреча произошла втроём. Я думаю, мы связаны куда сильнее, чем кажется. Судьба не случайно снова сводит нас втроём. — Да, — кивнул Станек. — Раз уж ты придумал, что нас трое, и судьба с тобой согласилась, то нас и должно быть трое. — И я больше никого не хочу терять, — добавил Сашка. — Больше всего на свете я устал терять. — Откуда ты здесь взялся вообще? — Станек продолжал смотреть на Сашку так, словно не верил, что он не растворится в воздухе в следующую секунду. — В городе французы! А тут ты, как снег на голову. — Так вышло. Специальное задание. Очень быстро всё произошло и очень глупо, мне вон даже во что переодеться не нашли. В глаза бросается, что я русский офицер. Но плевать. Я даже не очень рассчитывал порученное выполнить. Надеялся увидеть тебя и маму, прежде чем меня убьют. — Мама уехала, Саш. Осенью не стало моего отца. Поссорился с французскими властями. Казнили как изменника. И тогда твоя мама сказала, что Яська не должна расти дочерью изменника. Она должна гордиться отцом и жить в тихом безопасном месте, подальше от войны. Она и меня хотела забрать. Но я должен был похоронить отца. И… и дождаться тебя. — Куда они уехали? — Куда пропустит война. Собирались на юг, к морю. А докуда добрались, кто же знает. Сашка вздохнул: — И искать смысла нет. В такой обстановке. Только ждать, пока война кончится. А кончится ли она вообще. — Должна. Силы французов на исходе, — вставил Мишель. — Силы французов. Но не амбиции императора Наполеона. И не амбиции императора Александра. Не думаю, что всё решится так просто. Эта война кончится или в Париже, или в Петербурге, когда одна из сторон будет повержена окончательно. А это едва ли случится скоро. — Думаешь, война перенесётся в Европу? — Сейчас — да. А там или долетит до Парижа, или вернётся обратно в Россию. И я не хочу видеть ни то, ни другое. — Я тоже не хочу, — кивнул Мишель. — И я, — согласился Станек. — А как же величие Речи Посполитой? — не удержался Сашка, пристально глядя на Станека. — Я много думал об этом, Саш, — вздохнул тот. — И, знаешь, это, кажется, не главное. Если проливаются такие реки крови, то… никакое величие того не стоит, наверное. Сашка посмотрел на него с изумлением, а потом, не говоря ни слова, просто молча сжал в объятиях. — Я хочу, чтобы было как-нибудь не так, — тихо проговорил Станек, когда Сашка отпустил его. — Я слишком устал от этого. От бесконечных войн, крови, от постоянного выяснения, кто сильнее и главнее, кто кем достоин править. — Вот бы было такое место на земле, — сказал неожиданно для самого себя Мишель, — где можно было бы просто счастливо жить. Сашка и Станек согласно кивнули. И вдруг Сашка крикнул: — Смотрите! — и указал рукой на неведомую конструкцию, напоминающую то ли сарайчик на колёсах, то ли огромную карету без лошади. Конструкция приближалась к ним с весёлым металлическим звоном. — Это потом будет называться трамвай, — сказал вдруг Мишель. Слово пришло само собой, из ниоткуда. — Откуда ты знаешь? — Просто знаю. И нам стоит на нём поехать. Уютно устроившиеся на одной из виленских крыш Духи-Хранители с изумлением наблюдали за тем, как трое мальчишек из 1812 года садятся в трамвай, приехавший за ними с Этой Стороны. Из чёрт его разберёт какого её исторического времени. Потому что во времени, параллельном 1812 году, радостно позвякивающих трамваев, отвозящих местных жителей к Зыбкому морю, в городе ещё не было. Кажется. И что сейчас произойдёт, объяснить не могли даже Духи-Хранители. Но Сашка, Станек и Мишель просто доверяли случившемуся с ними чуду, не ища ему логического объяснения. Они твёрдо знали, что всё теперь будет хорошо. *** Люси хотела отказаться от этой экскурсии. Хотела, но отчего-то не отказалась. Несмотря на завал на работе и отсутствие настроения, всё же согласилась встретиться с экскурсанткой. Та оказалась невысокой хрупкой девушкой с копной тёмных кудрей, рассыпавшихся по плечам. С виду всего лет двадцать, а может, и меньше, но при этом казалась какой-то поразительно несовременной, словно сошедшей со старинного портрета, так держала себя, так смотрела. Хотя одета была девушка в обычную тёмно-синюю рубашку и слегка потёртые джинсы, ничего, казалось бы, необычного, среднестатистическая туристка. Разве что бросался в глаза большой, явно старинный медальон, висевший на шее. Смотрела на город девушка, представившаяся Александрой, заинтересованно, слушала Люси внимательно, но вопросы задавала редко и немногословно. Время от времени её рука сжимала медальон на массивной цепочке, словно она искала в нём поддержки. В городе она была впервые, проездом, по работе. Но Люси видела, как она на Вильнюс смотрит. Так не смотрят оказавшиеся в нём случайно. Или это любовь с первого взгляда, или всё-таки было что-то ещё, что связывало её и город. — Иногда для тех, кому Вильнюс доверяет и готов открыться, по этим улицам проезжает трамвай, — привычно рассказывала Люси. И вдруг, почувствовав прилив какого-то удивительного вдохновения, заговорила о том, чего и сама до этой секунды не знала: — А впервые, говорят, он приехал сюда в 1812 году, во время войны с Наполеоном. Тогда, конечно, трамваи ещё не изобрели, но наш, виленский, никто и не изобретал, он сам появляется, когда хочет. Впервые захотел раньше, чем само слово трамвай появилось. Молчаливая Александра вдруг щёлкнула своим медальоном: — Я знаю. В тот трамвай сели они. Из одной половинки медальона смотрела на Люси серьёзным взглядом большеглазая девочка лет двенадцати, слегка напоминающая чертами лица саму Александру. Из другой беззаботно улыбались трое мальчишек, лет по шестнадцать-семнадцать, на двоих Люси намётанным взглядом профессионала опознала старинную гимназическую форму, на третьем мундир армии Наполеона. Мгновением позже она поняла, что это не фотографии, а талантливо прорисованные гравюры. Конечно, для фотографий во времена Наполеона было ещё рано. — Эту штуку, — продолжила Александра, — отдал моей прапра… я не знаю, сколько раз пра, всё время со счёта сбиваюсь… бабушке её старший брат, когда она уезжала из оккупированного французами Вильнюса. Бабушка вот такая была тогда, — она показала на девочку, а потом на одного из гимназистов: — А это её брат. Он остался. Ждать друзей. И за ними, когда он их дождался, приехал трамвай. — Значит, ваша семья из Вильнюса? — После 1812 года никто из нас тут не был. Судьба тогда занесла бабушку в Тюмень. Я тоже там выросла. Сейчас остался только медальон, всё остальное… сами понимаете, революция, военные годы… — А брат вашей бабушки? Он её нашёл потом? — Нет. Они больше никогда не виделись. И писем от него не было. Он просто пропал. — Тогда откуда сведения про трамвай? — А, это я придумала, когда была маленькая. Я тогда ещё не знала, что трамваев тогда не было. Вот и придумала, что они тогда встретились и все вместе уехали. В какое-нибудь счастливое место, к морю. Выходит, не просто так придумала. Люси представила трамвайные рельсы, выводящие к Зыбкому морю, и улыбнулась: — Быть может, ваша придумка невероятно близка к истине. *** — Я же говорил, что Городу понравится, — Иоганн-Георг беспечно улыбнулся и поставил перед Стефаном чашку с дымящимся кофе. — Вы хоть понимаете, что вы натворили? — нахмурился Стефан. — Нет, — честно сообщил Иоганн-Георг. — Абсолютно ничего не понимаем. А ты? — И я не понимаю, — признался Стефан. — Зато Городу нравится. Так что расслабься. Стефан посмотрел на него и только махнул рукой. Вильнюсу действительно нравилось, Стефан это чувствовал. — Но если что-то пойдёт не так, голову тебе я всё-таки оторву, — констатировал он как мог строго. — Договорились, — безмятежно улыбнулся Иоганн-Георг. — А пока что мы не собираемся останавливаться. Кстати, ждём тебя вечером у Тони, он придумал какое-то там очередное необыкновенное блюдо. Если не придёшь сам, насильно тебя тащить придётся, а этого, сам понимаешь, не хотелось бы. И прежде, чем Стефан успел бы что-то сказать, он уже покинул кабинет начальника Граничной полиции. Теперь придётся всё же дойти вечером до Тони, потому что у Стефана ещё остались незаданные вопросы. *** — Скажите, Александра, — спросила зачем-то Люси, — а вы, когда ехали сюда, не ждали, что и за вами тоже приедет трамвай? Люси, честно говоря, всю прогулку напряжённо ждала трамвайного звона за спиной. Казалось, что Александра такой человек, к которому трамвай должен приехать непременно. Но он не приехал. И когда они уже прощались, Люси всё же решилась на этот вопрос. Александра светло улыбнулась и покачала головой: — К дедушке и его друзьям трамвай приехал, потому что они своё отвоевали. А мой бой пока ещё не окончен.