Не место для бабочек III: Клинок доблести

Арушалай внимательно следит за сном командора, с жадностью впитывая каждую деталь. Так на самом деле спят смертные? Она никогда не смотрела на них достаточно долго, и сон, как правило, был не совсем здоровым. А как должно быть, чтобы на самом деле? Мерисиэль чему-то улыбается во сне так мечтательно, что Арушалай вдруг чувствует себя самой наглой в мире самозванкой, приобщенной к тайне, на которую не имеет никакого права. Что снится этой жрице — то же, что той, безымянной? Зеленые кущи Элизиума? Дом, окруженный маленькими ручными уточками? Может, командору снится один из спутников — Дейран или вот этот, с чешуей? Хочется коснуться ее бледной щеки — должно быть, она теплая и мягкая, слишком нежная для острых когтей суккубы. Украсть бы один поцелуй, без капельки порочной страсти, только из любопытства… но Арушалай отводит взгляд и даже прикрывает глаза, сцепляет пальцы на коленях, медленно вдыхает промозглый кутонский воздух, пропитанный заалтарной пылью и вонью прозелитской крови. Тонкая нотка сладких духов все еще щекочет нос; Арушалай думает о несчастной, скрывавшей лицо шелковым шарфом. Была ли она счастлива стать полудемоном, мечтала ли умереть вот так, от волчьих клыков, в старой часовне Дрезена? Видела ли она сны накануне и что могло сниться такой, как она? Улыбалась ли прозелитка так же безмятежно, как сейчас улыбается во сне командор крестового похода? В этом есть своя ирония: кто еще мог спасти суккубу от демонов? Только кто-то еще менее возможный, чем вся эта ситуация. Почему бы и не та самая командор, от упоминания которой Минаго шла красными пятнами и начинала вопить втрое истеричнее обычного? А ее питомцу, Стонтону, снятся настоящие сны, как и остальным смертным?.. Арушалай снова с усилием закрывает глаза, жмурится изо всех сил и тихонько мычит под нос напев, что свел ее с Мерисиэль. Легкая мелодия, продиктованная, кажется, самой Сновидицей, укутывает заблудшую суккубу не хуже настоящего одеяла. Становится тепло и очень спокойно, будто огромная птица заботливо укрыла широким чешуйчатым крылом. — Так и будешь на нее пялиться? — однорогий парень недоверчиво поглядывает на Арушалай, и она понимает, что в задумчивости снова уставилась на командора. Чешуя его выглядит точь-в-точь так, как крыло птицы, способной укрыть потерянную душу от одиночества. Арушалай трясет головой и понимает, что смотрела на командора, наверное, слишком долго, и теперь тем же долгим взглядом изучает чешую освещенной магическим светляком половины лица ее спутника. — Прости, — бормочет суккуба и разворачивается к нему спиной. Колени отзываются болью от долгого сидения в неподвижности — без привычной «душевной» диеты демон слабеет, становясь до жуткого похожим на человека. Чешуйчатый больше ничего не говорит, но Арушалай чувствует его настороженный взгляд. И его не за что винить — Арушалай и сама не знает, можно ли ей доверять. Она послушно сидит на коленях лицом к стене, лишь чуть колышутся беспокойные крылья, давно ослабшие и не годные к полету. Сколько спят люди? Два световых цикла, три?.. Дейрану, кажется, хватило всего пары часов. Он сменил на посту однорогого, оставив его приглядывать за суккубой и оберегать командорский сон. Должно быть, Арушалай что-то поняла совсем неправильно, и для людей нормально отдавать возлюбленных друзьям? Но разве сама Мерисиэль не тянется к светлому аазимару всем своим существом, разве в таких вещах суккуба могла ошибиться? В прежние времена она бы развлеклась, сыграв на их чувствах друг к другу. Вот только кого бы выбрала второй жертвой, Дейрана или… Ланна? Его зовут Ланн, и он ничья не жертва, а Арушалай больше никому не причинит боли. Негромкий напев успокаивает суккубу, уносит боль и сомнения, позволяя наконец-то погрузиться в блаженное оцепенение, чем-то похожее на человеческий сон. Но без чудесных видений — под веками демоницы существует лишь чернейшая пустота, беззвучная и абсолютно никакая. Но суккуба на всякий случай улыбается — так же, как командор. Вдруг, это и есть ключ к настоящему сну? *** — Не лучшее время, — замечает Иламин. Вопреки сказанному, его руки подхватывают бедра Камелии, прижимают ближе. Она целует его губы так горячо и страстно, как только может. — И место тоже отвратительное, — соглашается она послушно, выдыхая в самое ухо Иламину слабый, очень тихий стон, когда его губы скользят по чувствительной шее. Это узкая келья, наполовину заваленная пробитым потолком; наверху — только беззубая крыша старой часовни, ровно за дверью беспокойно, будто призрак, бродит выставленный в патруль едва проснувшийся Арендей. Здесь и сейчас совершенно нельзя предаться и при этом невозможно удержаться от сладкого и желанного. Камелии кажется, что они с алхимиком не оставались наедине слишком долго. Эта глупая привязанность превращается в зависимость, болезненно необходимую привычку. Поцелуев становится преступно мало, Дейрана в коридоре совсем не слышно, и Камелия нетерпеливо перехватывает застежки поножей, тянет за ремешки торопливо и неловко. Не сказано больше ни слова, но алхимик будто читает ее мысли, помогая вытолкнуть из пазов металлические крючки. Камелия резко выдыхает, прерывая слишком долгий поцелуй — каждая секунда, потраченная на одежду, заставляет шаманку истово ее ненавидеть. На уцелевший угол провалившейся под весом толстенной балки кровати наброшен плащ, и мягкая оторочка щекочет обнаженные ягодицы. Иламин в этот раз будто ведет себя иначе, чем обычно. Камелия не может вцепиться ногтями в его кожу, не может больно, до крови, прикусить шею — только тянуться ближе и жалко, приторно-сладко стонать от каждого движения навстречу, бездумно скользя по тронутой кислотными ожогами спине напряженными пальцами. Он ловит ее губы поцелуем, срывая с них новый негромкий стон, огненные глаза глядят пьяно и почему-то незнакомо. В этом сексе нет ни капельки привычной боли, ни отголоска прежней ярости — и ни единого момента, о котором можно было бы пожалеть. Камелия не думает, что это странно. Она до странности счастлива и безумно влюблена в мужчину, которого поклялась убить через пару дней. Память раскрывает это неохотно, робко приоткрывая хозяйке ее истинные планы. Камелия целует обреченного жарче и бессердечнее, жадно прикусывает его губу, но снова отступает, сдается его нежности, позволяет себе короткое забвение. Мирейя молчит и не поднимает головы; Камелия вскрикивает в последний раз особенно жалко, дрожит, будто только сейчас ощутив холод обступивших их каменных стен. Он обнимает ее, неловко кутает в плащ. Ведет себя так, будто тоже… одержим. Как и она сама. Но что это меняет для той, кто всегда хочет крови? Камелия обещает ей, клянется напоить допьяна, но молит — не сейчас. Только не сейчас. *** Это и дозор, и жалкое его подобие — с пользой проведя два часа, рассчитанные на сон, Лим с Камелией продолжали игнорировать свой пост, прямо не сходя с него. К огромному сожалению, разводить костер оказалось строго «нельзя» — даже затуманенный обаянием момента, разум Иламина все еще продолжал предостерегать и предупреждать. Они старались быть тихими, и, кажется, даже пронесло — но дым можно увидеть куда с большего расстояния, чем расслышать происходящее за парочкой толстых стен в городе, утонувшем в крови. По-своему в развороченной келье было даже уютно, несмотря на собачий холод и гул ветра в прохудившейся часовенной крыше, похожий на вой охрипшего волколака. Но вообще — они бдят. По крайней мере, действительно все это время не спали. Лим смотри на Камелию и думает, что она действительно изменилась. Из всего секса, что у них был, только этот раз вышел настолько… настоящим. Полноценным, без навязчивого ощущения, что тебя цинично отымели, использовали, как деревенские девки — продолговатый отполированный сук, затянутый в бычий пузырь. Не то, чтобы оно и раньше слишком-то беспокоило Лима — поначалу это даже почему-то нравилось, — но со временем как-то надоело. Хотелось чего-то… обычного? Да, хоть чего-то обычного в их странных, полных шкафов со скелетами, отношениях. Женщина, занимающая его мысли, брезгливо хмурится, вертит в руке шмат вяленого мяса, похожий на засохший ящеричий язык. Презрительно интересуется, как можно есть эту дрянь, заранее не разварив. Замечает в его руке флягу, выхватывает и делает большой глоток, тут же принимается кашлять и с аппетитом впивается зубами в «дрянь», только что вызывавшую у нее гастрономический ужас. Потом хлопает покрасневшими глазами и сообщает, что в этом состоял ее план все-таки поужинать этой чудесной ночью. И еще спрашивает, над чем он смеется. Короткий привал должен подойти к концу — выходя в коридор, Иламин зачем-то крепче кутает Камелию в плащ. Оправдывается то ли перед собой, то ли перед ней: — Так теплее. И думает, что вообще-то просто сочинил еще один предлог ее коснуться, пока она не высказала ему все, что думает о «нежностях для глупых девочек». Дейран смеривает их ироничным взглядом, криво усмехается и демонстративно разворачивается на пятках, следуя к комнате, где, кажется, только просыпается командор. Мимо проносится звенящая латами, как всегда бодрая и полная сил Сиила, из комнаты недовольно что-то шутит Ланн и щебечет, оправдываясь за какую-то глупость, самая странная суккуба в Голарионе. Все ведь хорошо? Значит, будет еще лучше. А по улицам носятся перепуганные дретчи, в небесах, должно быть, матерятся обалдевшие гаргульи, королева Голфри трубит в рожок и злобно топает ножкой, глядя, как носильщики тарана выкуривают по второму десятку самокруток перед воротами, которые никто не может открыть. Но совсем скоро это изменится, ведь командор и ее бравая команда наконец-то поспали и переделали все дела, оказавшиеся куда более важными, чем спасение… или захват? В общем, освобождение Дрезена. И Лиму за это совсем не стыдно. Какой может быть стыд, если они и так сделали для крестоносного войска больше, чем оно того заслуживает?