Не место для бабочек III: Клинок доблести

Комната командора, пожалуй, была единственным помещением во всей Дрезенской цитадели, которая силами культистов была приведена практически в изначальный вид. Здесь было чисто и тихо — Минаго, скалясь и шипя, доходчиво объяснила подчиненным, что мешать отдыху «командора Дрезена» запрещено. И они, конечно же, послушались. Сам Стонтон уделял общению с «подчиненными» мало внимания — и совершенно перестал с ними общаться после неудачи в Утраченном святилище. Теперь они ходили на поклон только лично к Минаго — или одной из ее рогатых заместительниц. Вейн же почти не выходил из комнаты, разве что навещал брата, так же безвылазно торчащего в своей кузнице. Комнату командора помимо него посещала только сама Минаго — и сейчас она, приняв знакомый и когда-то любимый облик полуэльфийской красавицы, танцевала перед ним, одетая только в прозрачный шелковый шарф. Каждый изгиб тела демоницы манил; чего таить, она была красива в любом облике. Но этот Вейн ненавидел особенно — наверное, потому что слишком напоминал о времени, когда он еще не был предателем крестовых походов. Просто влюбленным молодым дворфом, рядовым, от которого ничего толком не зависело. По крайней мере, так казалось, и от этого делать милые глупости было очень легко и приятно. — Перестань, — собственный голос скрипит, будто Стонтон прожил за последние пару месяцев несколько столетий кряду. Минаго улыбается чуть шире, демонстрируя ряд ровных жемчужных зубок, и продолжает свой танец, будто не расслышав. — Я сказал, перестань! Выходит громче; лилиту вздрагивает всем телом, улыбается чуть растерянно — сама оскорбленная невинность. Но Стонтона этот театр уже не способен провести; он поднимается с кресла, знавшего зады более достойных, ступает по мягкому ковру босыми пятками и приближается к демонице, стыдливо прикрывшейся прозрачной тряпкой. Чтобы ухватить ее за подбородок, приходится высоко задрать голову; Вейн тянет к себе ее лицо, полуэльфийское, тонкое и испуганное, и шипит прямо в пухлые губки, которые когда-то любил целовать: — Прекрати, Минаго. Это не ты. Испуг исчезает с ее лица; оно меняется, подернувшись вуалью морока. Ясные синие глаза мерцают и исчезают, оставляя на своем месте гладкую молочно-белую кожу, рассадненную клеймом Бафомета. Идеальные, насыщенно-красные губы изгибаются в похотливой улыбке. Демоница скалит заостренные зубки и тянет узкую ладонь с длинными алыми когтями к шее своего избранника. На секунду Стонтону кажется, что она его наконец-то убьет. Но вместо этого коготки только прохладно касаются задубевшей от многих лет походов и лишений кожи. — Мне казалось, маленькая полуэльфийка нравится тебе, зайчонок, — сладко тянет лилиту, высвобождаясь из его хватки. Когда она поднимает голову, мелодично звенят колечки на ее рогах. — Я просто хотела поднять тебе настроение. В ней не осталось ни напускного стыда, ни легкой юной неловкости — перед Стонтоном снова стоит уверенная в себе соблазнительница, в прямом и переносном смысле сожравшая тысячи мужских сердец. Она ведет обнаженным бедром, ловя изгибами тела неожиданно теплые лучи кутонского солнца из расшторенного окна. Изгибается в призывном танце, и теперь Вейн видит только ее упругие груди, увенчанные маленькими острыми сосками. Но вместо похоти ощущается раздражение; хочется немедленно отвернуться и не видеть ее, не слышать. Не знать о ней ничего. Что ему там сказали? «Она не любит тебя»? Все честно, Стонтон тоже никого не любит, как и Минаго. Кажется, он давно уже на это не способен — только на ненависть… Хотя и на нее уже едва хватает сил. Напускную идиллию разрушает торопливый, робкий стук в дверь. — Госпожа, крестоносцы двигаются к городу! Прикажете встретить на подходах? Голос принадлежит мужчине — их среди высоких чинов окружения Минаго не так уж и много. Помимо Стонтона, остальных мужчин лилиту почему-то терпеть не может. Особенно голарионцев. Как этот парень попал сюда Стонтон думать не хочет. Он испытал бы к нему подобие жалости, но давно уже забыл, что это такое. Минаго предсказуемо скалится, от соблазнительной улыбки не осталось и следа. Вейн делает шаг назад, чтобы увидеть ее лицо в этот момент — сейчас демоница настоящая, без напускной, чуждой ей нежности. Чтобы еще раз напомнить себе, с кем имеет дело, чтобы нанести себе еще один удар — далеко не первый и не последний. — Дендивар вернулась? Командор заглотила наживку? — Нифеластот еще не привел ее, госпожа, — торопливо оправдывается докладчик. — Он ушел больше часа назад. Прикажете отправить за Дендивар кого-то еще? Минаго бросается к двери, рывком распахивает ее; испуганному культисту хватает выдержки не броситься наутек и такта — не пялиться на обнаженную грудь патронессы. А может, его просто приковало к месту ужасом. Демоница выпускает длинный заостренный язычок и почти нежно проводит им по щеке подчиненного. Медленно, очень медленно, несколько неизбывно долгих мгновений стоит тишина. Потом лилиту шепчет: — Встретьте наших гостей у ворот. И позаботьтесь, чтобы командора взяли живой — я хочу насладиться ее смертью сама. — Я… я… — культист мямлит, косится на оскаленную пасть демоницы и шумно сглатывает, мазнув взглядом по тяжело вздымающейся обнаженной груди. Кажется, он уже пожалел, что решил постучать в эту дверь — должно быть, его сознательно отправили на убой. Что же, это объясняет, почему докладчица — не одна из суккуб и даже не женщина-культистка. Это так по-женски — использовать кого-то для грязной и опасной работы… Должно быть, между голарионскими женщинами и демоницами не так уж много разницы. Стонтон отмечает это с каким-то отстраненным спокойствием, будто бы уже давно не принадлежит этому миру. А может, и не принадлежал никогда — другая, «нормальная» жизнь давно стала для него чем-то вроде полузабытого бредового сна. Реальность всколыхнулась робкой, дурацкой надеждой быть нужным, понятым, когда демоница забрала его из серого гарнизона, но снова скатилась в рутину в течение каких-то пары дней. — Иди! — бросает Минаго истерично, почти с визгом, и с силой захлопывает дверь перед его носом, почему-то на этот раз оставляя в живых. Когда она оборачивается, на губах снова милейшая из улыбок, на какую способна лилиту. — Зайчонок, мне нужно уйти. Не бойся, мы обязательно победим. Стонтон сдержанно кивает. Демоница торопливо надевает платье, поправляет яркие золотистые локоны и выходит из комнаты, наконец-то оставляя предателя крестовых походов в покое. Наедине с мыслями, что ему-то как раз давно уже хочется проиграть — окончательно, насовсем. Потому что ни месть, ни похоть не принесли ему успокоения — кажется, только одна женщина в этом мире способна подарить ему мир в душе. Фаразма. И Стонтон чувствует, что уже надеется на скорое с ней свидание. Пожалуй, это единственное, на что еще получается надеяться. *** Сгусток темноты мечется по пустой комнате; лучи голарионского солнца больно обжигают длинные темные отростки, беспорядочно колышущиеся по его сторонам. Нифеластот снова касается странного рисунка, очертившего облюбованный им угол — угольная черта, усыпанная значками-ограничителями, мешает выйти прочь, запрещает телепортироваться или «перетечь» в другую тень, которой поутру и так почти не осталось. Теневой демон бесится в агонии — прямо сейчас он не умрет, но к вечеру солнце обязательно сожжет его, обреченного оставаться на одном месте. Длинные когтистые руки тянутся к невидимому барьеру, когти плавятся от прикосновения к ритуальной силе и демон шипит, отдергиваясь обратно к стене, тоже расписанной Нурой за долгую ночь. Почему она сделала это с ним, куда ушла? Неужели ей, как и всем в Голарионе, нельзя доверить даже простейшее задание? Минаго стоило подумать об этом, когда Ну-ра так легко вызвалась рискнуть своей драгоценной единственной жизнью. Стоило предположить, прежде чем отправлять за предательницей Нифеластота… и самому ему не стоило оставлять девчонку в одиночестве. Как так получилось, как он вообще смог переместиться на место, защищенное от демонических перемещений? Откуда простая бардесса знает древние ритуалы такой силы?.. Тьма мечется, шипит, уродливая голова, уже лишенная скрывающей черты иллюзорной вуали, оборачивается к сияющему светом окну. Нифеластот чувствует страх, впервые за долгую, очень долгую жизнь. Смертные становятся лярвами, лярвы жрут друг друга, чтобы обратиться демоном — и Нифеластоту повезло стать одним из сильнейших. Но какой в этом толк, если смертная, стоящая на другом краю пищевой цепочки, умудрилась сковать его и обречь на уничтожение? На низком столике, за которым в последнюю их встречу сидела Ну-ра, покоится листок желтоватой бумаги с мастерски выведенным угольным портретом Минаго. Лицо нарисованной лилиту искажает боль, свежеобретенный символ лорда Бафомета истекает черной кровью; Нифеластот что-то понимает, дергается к барьеру снова, но опять, шипя, отступает в центр отведенной ему области. Ну-ра сделала походу столько гадостей — и теперь вдруг одумалась? Как такое возможно? Почему на рисунке бьется в агонии Минаго, а не Гол-л-фри или командор, имя которой никак не получалось запомнить? Зачем кому-то предавать две силы сразу, неужели Ну-ра представляет интересы третьей? Но кого, дьяволов? Элизиума?.. — Кто т-ты такая-а… — шипит Нифеластот в отчаянии. Его не заботит то, что кто-то может его услышать — дверь в комнатку открыта настежь, и в коридоре тоже, похоже, совсем никого нет. Он прислушивается, ощутив что-то, что смертные назвали бы надеждой. Один смертный, один… любой… пусть хоть кто-то войдет сюда раньше, чем солнечные лучи испепелят его окончательно. У Нифеластота достаточно сил, чтобы сломить любую волю, заставить кого-нибудь с другой стороны круга стереть всего одну угольную закорючку... И Ну-ра заплатит за двойную игру, заплатит за его унижение и боль. Он разорвет ее на кусочки, медленно, наслаждаясь каждым криком и каждой мольбой о быстрой смерти. Пусть хоть кто-нибудь войдет. Но в коридоре за распахнутой дверью все еще почему-то совсем тихо.