Бесцветные

      Корво, отравленный предателями, на лодке доплывает до границ Затопленного Района.       Там его находят Китобои, отводят к Дауду — ожидаемо.       Дауд выбрасывает его оружие и маску — странно, но ожидаемо.       Яд заставляет веки тяжелеть, сознание ускальзывает.       Это ожидаемо, да.       То, как он выбирается из клетки, как проходит сквозь Китобоев — ожидаемо.       То, как он бьётся с Даудом, словно озлобленный волкодав.       То, как он загоняет лидера Китобоев в угол, ранив, заставив упасть на пол, прислониться спиной к стене.       То, как льдом колют его глаза из-под синих стёкол маски железного черепа.       То, как клинок прислоняется к шее Дауда, заставляя того едва ли не перестать дышать.       То, как Дауд молит его сохранить жизнь Китобоям.       Это то, что определяет тёмный образ в ночи как мстителя.       Не Корво Аттано.       Не Королевский Защитник.       Мститель.       Холодный и безжалостный.       Кровавый убийца.       Не сказать, что Дауд действительно не понимает причины этого, нет.       Но знать, что в один день придёт расплата за все его свершённые грехи, и ощущать эту расплату, остриём клинка вжимающуюся в его горло, — разные вещи.              И Дауду действительно страшно.       До постыдной дрожи.       До звериного инстинкта.       Ему страшно смотреть в пустые стёкла линз.       За ними попусту не видно человека — лишь то немногое, что осталось от некогда человека.       Дауду страшно и больно, что именно он подтолкнул Аттано к такому существованию.       Королевский Защитник сидит на носках, — ботинки слишком слышно скрипят, — меж его раздвинутых и согнутых ног, держит клинок у шеи, второй рукой удерживая руки над головой. Всё так же величественно возвышается.       Больно.       Слишком много его крови пролилось.       Веки слипаются, но Дауд старается сфокусировать взгляд на своём Лорде Смерти. Руки зажимают кровоточащий бок.       Если бы ему хоть раз представилось видеть эту сторону Аттано в действии с первых рядов, — и не быть целью этой бури, — он бы воздвиг в его честь небольшой алтарь, возможно, в уголке, что называет своей комнатой. И молился бы.       Аттано был бы куда более действенным и божественным, нежели Чужой.       Метка зудит под перчаткой, светится, когда мана стекается в неё.       Метка Аттано вторит.       Смерть в железной маске замирает, тяжело выдохнув.       Дауд боится, что кто-то из Китобоев ослушался его приказа и убил Аттано.       Но Королевский Защитник всё ещё дышит, — Дауд всё ещё может слышать его сердцебиение, чувствовать его мёртвую хватку на своих истерзанных запястьях, — жив.       Дауд слышит, как Аттано начинает тяжело дышать через рот. Плечи то поднимаются, то опускаются.       Держать глаза открытыми всё сложнее.       Но стоит векам сомкнуться дольше, чем на мгновение, Аттано судорожно сжимает ладони сильнее, придвигается чуть ближе, словно его волнует, умер ли Дауд в этот самый момент. Словно ему важно видеть глаза Дауда.       Лидер Китобоев остаётся там безвольной куклой, позволяя Аттано править. Выбор не в его руках. Нет смысла рыпаться сейчас, когда он позволил загнать себя в клетку когтей хищника.       Когда держать голову прямо, не позволять глазам закрыться, попусту дышать становится совсем невмоготу, Дауд откидывается назад, стараясь найти положение, в коем не пришлось бы делать хоть что-нибудь из этого — хотя бы, чтобы он мог позволить себе расслабить шею, не концентрируя внимания на положении головы.       Аттано наконец-то двигается — привстаёт, отодвигается в сторону, отпуская руки и отводя клинок.       Заставляет Дауда вытянуть ноги, свести их поближе.       И усаживается чуть выше колен, очевидно, посчитав ноги Дауда более удобным сидением, нежели стояние в столь воровской позе.       Клинок, хоть и не столь же агрессивно, возвращается на место, к горлу, однако камнем упавшие руки наёмного убийцы Защитник не трогает — теперь только лишь кладёт руку на плечо, нервно двигая кончиком большого пальца, — даже через плотный макинтош Дауд чувствует, как палец ходит туда-сюда, туда-сюда, — будто пытается грязь отколупать, запекшуюся кровь.       Дауд не может заставить себя что-либо делать.       Голова падает набок, ладони остаются на найденном для них самим Аттано, — быть может, не совсем осмысленно, — месте на его коленях, веки смыкаются, окончательно налившись свинцом.       — Я… помню тебя.       Первые слова за всё это время.       Аттано никогда не отвечал на его восклики во время боя, ничего не говорил ему, когда Дауд проходил рядом с ним, сидящим в клетке.       Не сказал он ничего и в момент убийства Императрицы…       «Ч… что..?» — хочет… спрашивает у себя в голове Дауд.       На волю выходит лишь хрип.       Следы сражения беспощадно болят, кровь на особо глубоких ранах только-только свёртывается, в ушах звенит, руки трясутся, зрение мутнеет.       Так ли Аттано чувствовал себя после пыток в Колдридже..?       — Тогда… В Карнаке. Ты укрыл нас от дождя и починил мяч…       Глаза распахиваются.       Прошлое всегда гонится за Даудом.       Весь день он успешно укрывается от него, убегает.       Но с наступлением ночи, когда он бессильно падает на кровать, не всегда находя в себе даже простое желание снять верхнюю одежду, воспоминания… они нагоняют его, окружают, словно стая волков, окутывают, словно туман, топят, словно морские девы.       И сейчас его утопило — дышать невозможно, хоть клинок теперь и не впивался в открытую кожу.       На плечах свинцовой тяжестью оседает вся пролитая им кровь.       Больно.       Его сейчас сломает.       Аттано, — взгляд Дауда цепляется то за пустые стёкла, словно он или нечто иное может разжечь в них огонь жизни, то за плечи, что начинают дрожать, резко опускаясь и поднимаясь, едва ли не сюрреалистически, когда он, казалось, что-то вспоминает, видит какое-то подтверждение в реакциях Дауда, — кивает сам себе. А затем отодвигает клинок ещё дальше, — у Дауда не остаётся сомнений, теперь клинок здесь не более, чем условность, — наклоняет свою голову, пробегается левой рукой от плеча по шее и к затылку Дауда, наклоняя его лицо.       — Спасибо…       Пауза растягивается, словно дорогой и густой мёд, затягивается, словно боевая рана.       Болит, как старый шрам.       Дауд уже хочет попытаться прохрипеть что-то. Говорить слишком больно. Нет смысла.       — …убийца.       Единственное дополнение к предыдущей фразе.       Очевидно, грехи ему не простили — он и мечтать об этом не смеет, но лишь на долю секунды, на мгновение, ему показалось, что Защитник его пощадит.       Опустив чуть ниже голову, Аттано, — Дауду не нужно видеть его лицо, чтобы знать, — шевелит губами, раскачиваясь то влево, то вправо, вторя словам из прошлого.       — Ты сказал, что тебе одиноко дома…       — У тебя были такие светло-серые глаза…       — И волосы подлиннее… Чёрные, как ночь…       — И не было этого… уродливого шрама…       Палец скользит вдоль неровной линии на правой стороне его лица. Он помнит и ощущает ту боль, что сопровождала появление этого шрама.       Но комментарий про шрам несколько больно задевает его прогнившее и истлевшие после пламени предательства сердце. По-детски больно.       — Обидно, так-то… — кашель, — телохранитель.       Голова того приподнимается, смотрит на него, в него. В его серые и пустые глаза. Бесцветные, как заметил Томас.       — Ты… не так уж и изменился. Дау́д.       Звучание имени, — правильное звучание, — заставляет его слабо вздрогнуть. Он успевает подавить реакцию. Частично.       Корво, — словно ворона, Дауд клянётся, — наклоняет голову вбок, смотрит на него по-птичьи.       Вспоминает что-то.       — Твою… Твою мать называли ведьмой. Верно ведь..? Мальчик, на три года старше меня…       Он отворачивается куда-то назад и в сторону, куда-то на вход в офис смотрит.       И возвращает взгляд, откладывая клинок в сторону, на пол. В пределах досягаемости.       Но не сложил, — устало отмечает Дауд.       — А потом ты помог мне скрыться от рыбаков.       — От мясника.       Дауд поправляет его автоматически, даже не задумывается, поправляет так же, как поправил бы любого своего Китобоя, — тоже об этом вспоминает тёмными ночами, но лишь теперь понимает, что невольно помог тому, чью жизнь разрушил в одно мгновение.       Убил любимую женщину, похитил ребёнка, бросил в тюрьму, на пытки.       Да, технически, он совершил лишь первые два пункта, но…       Он понимает, что ему достаточно немного отвести воротник Аттано, — он может это сделать прямо сейчас, — и он увидит следы пыток. Шрамы и ожоги.       И он знает, что Аттано не произнес тогда ни слова.       Холодная дрожь бьёт сотней игол в пояснице. Холодно.       Он кашляет, пытаясь рассмеяться.       — Кажется, я положил начало, — кашель, — традиции — спасать твою семью…       Линзы маски, кажется, засияли льдом ненависти. Холодным, но жгущим до самой сути.       — В последний раз, когда ты видел мою семью…       — Телохранитель.       — Ты убил её!       — И её сестричку-ведьму. Кхах... Картина в сундуке.       И внутренне он хвалит себя за то, что смог выговорить это спокойным голосом, ничего не выдавая, не считая кашель.       — Картина?       — Увидишь.       Аттано нервно порывается сделать что-то руками, — левая всё ещё несколько мягко придерживает голову Дауда, к коей тот беззастенчиво прильнул, иногда чуть сильнее вжимаясь пальцами в кожу, правая то опускается ближе к ладони Дауда с Меткой, то взмывает в воздух, — и в конце концов он поправляет положение большого пальца на щеке Дауда и второй рукой спешно снимает с себя маску, чувствуя себя, кажется, достаточно комфортно для этого. Достаточно безопасно.       Аттано смотрит ему в лицо ещё немного и встаёт на ноги. Быстро, словно дикая кошка Пандуссии, идёт на второй этаж, где располагается небольшая, в своё время наспех собранная спальня Дауда.       Лидер Китобоев слышит, как скрипит сундук, открываясь. Как стучат вещи о стенки, когда Защитник ищет портрет.       Дауд тихо хрипит себе под нос саркастично замечание. Больно.       Раздаётся всего два или три шага, — крышка сундука очень громко хлопает, — и Корво спрыгивает вниз, в нескольких шагах от ног Дауда.       Расправляет холст.       Показывает его Дауду, словно тот его впервые видит.       — Что это значит?!       Аттано рычит, не говорит.       Дауд через больно усмехается. Трясущимися руками достаёт из внутренних карманов сигарету и спички.       Ему чертовски срочно нужно закурить.       Руки не слушаются.       Аттано разъярённо подходит, вновь садится, — теперь ниже колен, — бережно отложив портрет в сторону, к клинку, чуть дальше, зажигает отнятую из слабых ныне рук спичку, подносит к едва зажатой меж зубов Дауда сигарете.       И выдергивает её, удобнее перехватывая.       — Сначала ответы.       Кончик сигареты светится, Защитник поднимает её на уровень глаз Дауда. А затем, обхватывая кончик губами, выдыхает.       Дауд едва успевает закрыть глаза и отвернуться, зашипев.       — Ответы.       — Делайла хотела захва-кха-ватить власть, переселившись в, кх-хах, тело Леди Эмили. Это всё, что мн, кх, мне, кхарх, известно.       Руки, ослабевшие после боя, разговоров и воспоминаний, приподнимаются в слабой надежде вновь зажать рану. Хоть немного.       — Но ты её остановил?       Дауд, считает он сам, либо спятил, либо в голосе Королевского Защитника действительно слышен намёк на мольбу.       Он кивает.       — Почему?       — Я устал убивать, телохранитель, у моих действий и без неё слишком много последствий.       И Дауд понимает, что силы покидают его окончательно.       Он позволяет глазам закрыться.       Темнота обволакивает сознание.       Слова Аттано растворяются.       Он уже почти не чувствует, как его взяли за грудки и ударили об стену. Несколько раз.

***

      Когда Дауд просыпается, под спиной ощущается не жёсткость стены, а жёсткость его матраса.       Вес, столь обыденно давящий на него, — слои одежды, ремни, оружие, припасы, — отсутствует.       Глаза открывать больно.       Шевелиться — больно.       Слышать рядом с собой приветственное «хм» — неожиданно.       Последующие шорох и звуки удаляющихся шагов, дарят временный покой.       Полчаса проходят в священной тишине.       Только когда Дауд, шатаясь, едва ли не падая, встаёт и направляется вниз, его под локоть железной хваткой ловит Аттано, приставляя лезвие к нижним рёбрам.       Дауд мог бы выбраться, мог бы…       Не хочет. Не видит смысла.       — Телохранитель.       Голос ещё более хриплый, чем обычно.       Запах табачного дыма немного расслабляет.       — М?       Дауд медленно поворачивается лицом к нему — рука с локтя исчезает.       Клинок у груди — нет.       Это ему и не нужно.       Его руки, слабые и дрожащие, — перебинтованные и обработанные, — ложатся на согнутый локоть и запястье руки Защитника, ещё крепче сжавшей рукоять.       — Дау́д.       Вновь правильное произношение его имени отдаётся теплом где-то в животе, словно хороший алкоголь в студёный зимний день. Но звучит это так... предостерегающе, будто ещё немного и Дауд зайдёт за какую-то незримую черту.       Рука в его мягкой хватке напряжена.       Он же просто направляет остриё нескольким выше — к сердцу.       И немного давит, словно прося, чтобы Аттано вонзил клинок в него.       Кончик лезвия упирается в ткань майки.       — Пожалуйста, не трогай их, — Китобоев, он имеет в виду, Корво понимает, — они не виноваты.       Он прикрывает глаза.       Сигарета, прижатая к его запястью, заставляет его зашипеть и вновь посмотреть на Аттано.       И скорее от неожиданности толкает сильнее, пока лезвие не пронзает ткань, пробираясь к тёплой плоти.       Левая ладонь Аттано внезапно появляется на шее Дауда и сжимает. Сильно, устрашающе.       Невозможно дышать.       Дауда толкают к стене, но не давят на клинок, что столь яростно пронзает плоть, лишь удерживают, когда ослабевшие руки наёмника не могут держать прежней хватки.       И он беззвучно хрипит от боли.       Перевязи скрывают новые раны, что всё ещё болят, горят адским пламенем.       Дауду страшно.       Перед ним живой человек.       Корво Аттано.       Перед ним не призрак мщения в железной маске.       Это ещё страшнее. Ещё больнее. Вина вгрызается стаей крыс.       Он наклоняется, сокращая и без того малое расстояние между ними, и кладёт голову на плечо Защитника.       И, отмечает он, действительно Защитника.       Аттано защищает Дауда от прошлого и мыслей, что преследуют его в столь частые часы одиночества.       Он освобождает его от вины и боли.       Жмёт клинок увереннее, но медленно, позволяя Дауду почувствовать это мгновение меж смертью и жизнью.       И Дауд едва ли не лениво задаётся вопросом, а успела ли об этом подумать Императрица — о столь сладостном покое после мгновения боли? Проклинала ли она своего убийцу или пыталась перетерпеть боль? Боялась ли она за себя или за дочь и любовника?       — Спасибо, телохранитель.       Хрип раздаётся неуверенно, тихо, словно скрип петель старой двери. Прозвище придаёт моменту ту самую детскость, кою они разделили много десятков лет назад в Карнаке.       Лезвие пронзает его сердце.       На языке появляется железный привкус, затем им полнится весь рот.       Кровь течёт на рубашку Аттано, храбро стоящего на месте и придерживающего Дауда за талию.       Многое остаётся невысказанным, остаётся висеть в воздухе пылью.       Но оба это понимают и знают.       Самое важное Чужой поведает Корво, если потребуются дополнительные толкования.       Аттано аккуратно отрывает от своего плеча лицо, смотрит в глаза и видит в них последнюю искру освобождения и конец.       «Действительно», — думает он, — «бесцветные».