archon's bride

пальцы ласковые перья в ситцевых крыльях бережно пересчитывают, лунный прозрачный свет нитями по ним прыгает, краской ночи рисует тени на белом синие-синие, да тишина о несбыточном поёт элегии. и хоть сколько будь звонче их голоса — ни ей, ни ему не посметь перебить. барбара так на невесту похожа — платьицем своим кипенным, улыбкой сияющей, шёлковой, да клятвами самозабвенными, честными и отчаянными. такие слышны только у алтарей в самые счастливые дни девичьих жизней. "твоя". была ею всегда, вернее — с момента принятия обета монахини. половина минуты в день для себя, едва ли не всё время мира для людей вокруг, но для бога — неизменно целая жизнь, с рукой и сердцем в придачу. барбатос учил забирать свободу собственной волей, но свою барбара пейдж дарит в раскрытых ладонях ему вместо кольца, а в приданое — родник-голосок, песни о переменах и ладони самые нежные, тщетно бинтующие раны тысячелетние. — твоя, — шепчет барбара пейдж, сплетая пальцы его, от струн да тетивы мозолистые, со своими натруженными. — твоя, — шепчет, губами тихо касаясь между лопаток, где крылья берут начало. в маленьком мире смертной всё так чисто и просто, два обещания притоками в одно полноводное, сильное и искрящееся сливаются, и всё будто бы самое замечательное ждёт впереди. дважды "твоя" — одно для барда и для архонта второе. "навечно", сказал бы он, если бы захотел соврать, но знает — возложит на её сердце ещё одну ложь, и оно непременно сломается, треснет хрупкой стрелочкой на часах, которыми пасторка злополучные тридцать секунд для слёз отслеживает, и тогда вовек они не закончатся. бедная, верная, светлая барбара пейдж — обручилась не с тем человеком. без сердца, без собственного лица, да и не с человеком, в общем-то, вовсе. как бы сильно он в ответ ни любил, сколько бы ни делил поцелуев, лунных ночей на руинах старого города, музыки и стихов переливов, ни "вечно", ни старость не разделить ему с ней никогда. и всё же барбара любит. нежит так, как умеет, всем своим естеством, обнимает, сквозь пальцы пропускает синеву кос и смотрит так мягко, снисходительно, будто на самом деле всё понимает и простила его давным-давно. а потом точёного запястья касается и к пустому алтарю неторопливо ведёт — луна дарит камню мертвенно-бледный свет, и барбатос так страшится момента, когда время этим же светом сотрёт румянец с девичьих щёк неизбежно. наверное, поэтому он так редко возвращался к её могиле, поросшей одуванчиковым цветом — не прижились там сесилии, не по душе гордым, в холодные ветра влюблённым цветам оказалась её тёплая, тихая гладь. божеству же не по душе скорбеть. лицо барбары в его внутреннем взоре натиска веков не выдерживает, тает, как воск в свече, улыбкой кроткой и всепрощающей расплывается, а голосок эхом теряется в птичьей трели и песнях церковного хора. память тысячелетняя рассыпет, укроет многое, вот только руки — эти руки ласковые, так упорно и понапрасну старающиеся исцелить его застарелые шрамы — кажется, рядом с ними случайно оставили свежий, глубокий порез.

***

— в горе и радости, в богатстве и бедности, в болезни и здравии, — барбара шепчет, уткнувшись в его плечо. и замолкает — свидетелями её слову станут опустевшие ввечеру стены собора. на том, что в ту ночь не существует для них у клятвы финальной строки, архонт и его пасторка сходятся молча.