Мне жаль

Есенин вновь пришёл в Метрополь, но в этот раз один. Сел в дальний конец ресторана, заказал выпить и стал рассматривать приходящих. Вот дама, разодетая и расфуфыренная, по последней моде, вот какой-то бывший военный, с осанкой-колесом: живот впереди, спина сзади прогнулась. Поэт отвёл свой взгляд, дабы не засмущать. В конце концов, чин-то наверно высокий. Постепенно прибывали ещё какие-то молодые поэты, художники. Все пока малоизвестные, но зато какие талантливые! Сергей разглядывал их с какой-то белой завистью, чувствовал, как жизнь, не запятнанная и не запутанная, била ключом. Как их глаза быстро бегали и искрились, желали, любили и горели. И, сам того не понимая, предавался своим старым сладким тревогам и чувствам. Они тихими тенями шагали медленным караванном, давали упоение. Много молодых подошло поздороваться, пожать руку и просто постоять рядом. Не каждый же день увидишь такого человека. Есенин бойко глядел на них и разговаривал, спорил и острил. Казалось, что он вновь тот самый юноша, с пламенным сердцем и без страха в глазах. А тем временем народ усаживался, чтобы слушать и любоваться. Разговоры становились всё тише да глуше, выступали пока новички. Поэт остался с небольшим кругом людей и стал слушать, пока в другом центре не раздался гулкий бас. Гремел, не подчинялся рокоту толпы, Маяковский. Лицо Есенина быстро поменялось: жгучее чувство прошло, появилась грустная радость. Он считал, что Маяковский единственный, кто может понять и помочь найти место в этом новом и стальном мире. Владимир сел рядом, напротив, ещё не увидев своего соседа. Говорил уже тише, но так же пылко и жарко, что некоторые слова всё-таки долетали до Сергея. Очередь дошла и до Есенина. В полной тишине сладкого ожидания толпы он вышел, поправил рукава и начал читать. Далеко и громко летел его голос, рассказывал о милой и далёкой деревне, о её лугах и полях, о лесе. Проскальзывал иногда и стальной город, со своими непривычными правилами. Когда чтение закончилось, зал рукоплескал. Есенин выпил кружку пива залпом, довольно поморщился. Горло горело, но не сильно. Да и эффект от выступления ещё не спал, ощущение затупилось. К нему подсел Маяковский, Есенин по глупому заулыбался. Собрался позвать официанта, но Владимир остановил жестом. — Ругать будете, что я пью много? Или что стихи не те? — красное лицо белокурого поэта неприятно контрастировало с его аккуратным костюмом. Есенин был пьян в стельку, пахло от него пивом, аж тошнило. Вышли проветриться, опять молчали, пока Сергей внезапно не вскричал: — Нет мне житья! Ни здесь, на Родине, ни там, заграницей. Везде чужой, старый и забытый! И сам я не тот, что прежде, пишу и злюсь! Да никуда я не гожусь! Ни-ку-да! — тело тряслось мелкой рябью. Дыхание сбилось, кудри растрепались. Действительно, Есенину некуда поддаться. Брошенный, остался на перепутье времён, так и до конца не понимал, что лучше для него. — Мне жаль, — только и смог сказать Маяковский. Слова не плелись в предложения, да даже если б и сплелись, то всё это глупо. Ни слова, ни предложения, ни тексты, ничего не поможет ему. Маяковский закурил толстую папиросу, посмотрел на серенького поэта. Тело его не тряслось, а сжалось в кучу. На земле виднелось несколько маленьких тёмных точек. Владимир протянул ему толстую папиросу и Есенин благодарно затянулся. — Ужасные папиросы всё-таки, — произнёс Маяковский.