so close and real

Фастос с мужем и сыном располагаются в спальне бывшей хозяйки, равнодушная ко всякому комфорту Фина ночует в амбаре, над стойлами, в которых похрапывают во сне осиротевшие лошади Аяк. Маккари предпочла бы остаться на корабле, но Фастос попросил ее этого не делать из соображений, что характер повреждений еще не ясен и может быть опасен для пассажиров. Маккари скользит взглядом по невероятно скучной обстановке комнаты, в которой несколько десятилетий жила Спрайт, и оттого ей еще больше хочется оказаться в захламленном, но уютном и знакомом главном зале корабля. Она присаживается на кровать, проводит пальцами по атласу покрывала и чувствует все: как задувает ветер в щелях старого дома, как прогибается пружинный матрас под весом ворочащегося Фастоса, еще не оправившегося от битвы, каким мерным и спокойным становится дыхание занявшего диван в гостинной Друига. Она выжидает четверть часа, а затем легкой тенью скользит вниз по лестнице, через коридор и склоняется над спящим в круге желтого света, что отбрасывает непогашенная лампа. На тихо вздымающейся груди лежит раскрытый выцветшей обложкой вверх журнал. Маккари осторожно присаживается на краешек дивана, убирает журнал и, не сдержавшись, кончиками пальцев невесомо проводит по лицу Друига от виска к подбородку. Стоило почти потерять его, чтобы признаться самой себе, что в основе их вечной игры лежало нечто большее. На руку Маккари вдруг ложится ладонь Друига, и он ведет по ней вверх, прижимает ее ладонь к своей щеке и нежно целует холмик под большим пальцем. Маккари замирает, а он смотрит на нее своими удивительными глазами цвета морской воды в солнечный день. Смотрит так, как дети всех континентов смотрели представления Спрайт — будто не видел ничего прекраснее за все семь тысяч лет. «У тебя ошеломленный вид», — показывает Друиг свободной рукой и отпускает ее запястье. Маккари хочется кричать, но не так, как во время битвы — не от отчаяния и гнева, а просто потому, что никаких жестов не хватит выразить все, что ей хочется сказать. Было бы славно сейчас выйти за порог этого дома и спастись бегством в холодных степях, что лежат вокруг. — Прости, — словно чувствуя вибрацию ее нетерпения, Друиг садится и говорит, — Все ведь может быть по-старому… Она прижимает указательный палец к его губам. Оба вздрагивают. Потом Маккари складывает три пальца в горсть: «Нет». Друиг — словно тень ложится на белое полотно Луны — мрачнеет, поджимает губы, но не может отвести взгляда от той, что всегда светила для него ярче Солнца. Быстро так, что он едва разбирает в лихорадочном сплетение пальцев отдельные слова: «века подряд», «когда тебя не было рядом», «глупо отрицать», Маккари пытается втиснуть в свою речь сотни лет опыта, пока наконец не останавливается со вздохом. Несколько мгновений медлит. Затем указывает на себя. «Я». Скрещивает руки на груди. Когда-то она научила этому жесту племя ваканды и он, пройдя сквозь тысячелетия, превратился в приветствие. Но на языке Маккари он означает «любить». Указывает на Друига. «Тебя». Друиг, привыкший отвергать и быть отвергнутым, не одну сотню лет скрывающий настоящую, почти болезненную привязанность под маской беспечного флирта, целует пальцы Маккари, не в силах говорить. Что ж, Землю, это холодное небесное тело, стоило спасать только ради этого.