Волшебство момента

— Какое странное ощущение: мне не хочется уходить. Давно я такого не испытывал. — Тогда не уходи. Виктория Шваб, «Незримая жизнь Адди Ларю»

Апрель, 1952 год. Его смех ласкает слух, словно хозяйская рука, приглаживающая шерсть забравшейся на колени кошки. Адди подавляет желание зажмуриться и издать тот самый, схожий с мурлыканьем звук. На самом деле, она уже не может вспомнить, продумывала ли смех своего идеального незнакомца в голове когда-то давно, делясь мечтами лишь с бумагой и под покровом ночи, представляя чужие прикосновения, запах и то, как бы звучало её имя из тщательно вырисовываемых губ. Только теперь вполне материальные, огранённые прошедшими годами в своём совершенстве руки Люка обнимают её за плечи. Он проходится костяшками пальцев вдоль позвоночника, и Адди невольно прогибается. В попытке избежать прикосновения, в попытке урвать ещё больше: смеха, поцелуев, оттенков зелёного — слишком яркого даже в темноте. — Когда-то ты прогоняла меня всеми знакомыми тебе словами, а теперь, — Люк ведёт губами по её подбородку, туда и обратно, целует влажно в шею, словно клеймит, — сама не хочешь отпускать. Адди зарывается пальцами в его густые кудри, тянет, массирует, за ухом его чешет, пока они плавятся друг в друге, притянутые-привязанные-намагниченные. У неё каждый раз дух захватывает, стоит Люку прижаться вплотную, одним движением закрывая все существующие в ней бреши. Для неё созданный. Ею сотворённый. Пленённый её же поцелуями бог. Сама ночь. Возможно, что-то гораздо древнее. — Осторожнее, — Адди кусает его за пальцы, стоит Люку потянуться ими к её губам, обвести по контуру. Так бы к скульптурам прикасаться. И к тому, что до кончиков волос только ему одному принадлежит. Адди хочет думать, что она от него не зависит. (Адди отчаянно желает в его объятиях раствориться.) — Не спугни волшебство момента, — она шепчет, усаживаясь на него сверху, избавляясь от простыней. Её нагота для Люка — не секрет, в особенности когда его ладони проходятся по талии, поднимаются выше и касаются так, что у Адди темнеет в глазах. Или, возможно, её со всех сторон охватывает тьмой, что подчиняется чужой воле; тьмой, которой Люк сам принадлежит. Адди не знает, приходит ли он подобным образом к другим мечтателям да глупцам, заключившим сделку. Но мысль о том, что Люк, отчасти принадлежащий тёмной стороне мира, принадлежит и ей, будоражит касанием серебра. С губ срывается оханье, когда он садится, встречая её судорожный выдох — своим вдохом. Адди вцепляется ногтями ему в спину, ведь их тела снова и снова образуют нечто непостижимое, отторгаемо-идеальное; что-то сродни искусству, заставляющего смотрящего содрогаться. — У нас всё время мира, моя Аделин, — Люк улыбается. Осоловело, почти пьяно, как если бы в самом деле мог испытывать что-то сродни влюблённости. Что бьётся в груди у мрака вместо сердца, чтобы стрела чувств заставила его сбиться со своего хода? — Волшебство от нас никуда не убежит. Адди бы не терять бдительности. Но до того, как разгорится голодное пламя Нового Орлеана, у них есть всё: время мира и его волшебство, подаренное темнейшим богом. И в эту секунду Адди Ларю почти ему верит.