Открытки вечны

Открытки со слоганами Кёна продаются лучше других; не то чтобы он этим гордится, просто начинать лучше с голых фактов. К Той Самой Девушке он впервые обращается только на четвертый день, и едва ли это можно назвать разговором — кабина лифта бесшумно ползет на восьмой этаж, бесконечность-восьмерка светится красным на выпуклой кнопке у самых дверей, а Харухи Судзумия рассеянно смотрит куда-то вверх и притопывает в такт гремящей в наушниках музыке, сама того не замечая (или просто не заботясь о чужом мнении; это даже ближе к правде, Кён это понимает почти сразу, день эдак на десятый). Он мысленно отсчитывает несколько тактов — та-та, та-та, «rain day, may day, may day, stormy may day»,— прежде чем все-таки спрашивает девушку, почти перекрикивая вокалиста: «это же AC/DC?», как будто бы мог расслышать что-то другое. Та удостаивает его сердитым взглядом и выходит из лифта, чеканя шаг, стоит дверям открыться; на лодыжке ее правой ноги бряцает серебряный браслет с подвеской-пришельцем — детский и почти аляповатый, не подходящей к ее узкой клетчатой юбке и застегнутой на все пуговицы белой рубашке, бросающийся в глаза: смотри-смотри-смотри-смотри-на-меня. Кён с неудовольствием отмечает: 1-0 в пользу нахальной грубиянки, пусть и Той Самой. Она целует его первой, и это уже 2-0. Недели ежедневных коротеньких разговоров в обеденный перерыв, несколько улыбок и неловкое скомканное признание вроде как в любви не попадают на пленку 8 миллиметров, оставшись за кадром. Сонно гудящий ксерокс делает свою грязную работу, выбрасывая в пластиковый лоток копии документов, копии копий копий копий копий, одинаково пачкающих свежими чернилами пальцы — естественный ход серой офисной жизни, сами знаете (намекнуть бы начальнику впредь заказывать менее дешевые катриджи, чтобы качество печати было лучше). Едва уловимый запах ее шампуня и маленькая узкая ладонь на его пояснице — прекраснейшие из мимолетных вещей, и Кён не поверил бы себе, если бы в этот момент закрыл глаза, потому что… (я люблю нас) Потому что открытки вечны, вот такая вот правда жизни, приятель, а они с Судзумией оба так отчаянно бегут от повседневной суеты и удушающей скуки, что до смерти нуждаются в чем-то постоянном, даже если это просто глупые надписи на цветном картоне, купленном в книжном или киоске у дома, печать 4+4, 300 тысяч экземпляров в первом тираже. Первое — всегда больно и прямо в сердце; первой школьной влюбленностью Харухи был семиклашка из соседней школы с брелоком в виде покемона на портфеле и геймбоем с играми про человека-паука, а самые короткие в жизни отношения продлились шесть минут (тот парень правда так и не понял, что именно сделал не так). Кён два года безнадежно сох — вернее, думал, что сох — по девочке на класс старше, а потом та закончила школу и переехала в поселок у моря; если верить инстаграму, Асахина Микуру все такая же рыжая, милая и улыбчивая, а он, Кён, ее практически забыл. С ней-то они ни разу не разговаривали. Разноцветные журавли-оригами, сложенные Судзумией, вытесняют с его письменного стола набитую шариковыми ручками карандашницу, счета за съемную квартиру и ноутбук, грея под маленькой лампой бумажные крылья. Ворох пестрых открыток объясняется девушке в любви яснее слов. Ее квартирка еще в состоянии недавнего переезда: цветок в кадке неизвестной породы, шкаф и кровать окружены плотным лабиринтом коробок и коробочек, раскрытых и плотно заклеенных скотчем в три слоя — она всегда обещает себе, что распакует все (или хоть что-то) завтра; или в понедельник; или в воскресенье утром, встав в половине восьмого, сделав зарядку, позавтракав, вымыв окна и выстирав накопившиеся в корзине грязное белье. У Кёна в квартире трехцветный ленивый кот, спящий в солнечном квадрате окна на ковре, любопытная младшая сестра и висящие в спальне постеры с любимыми рок-группами — привет из прошлого, — а зеркале живет парнишка-циник с прилипшей ко рту гримасой раздражения, которого пора бы уже гнать взашей, да все как-то не. На двести девяностый день все идет прахом без всякой причины, без раскачки вверх-вниз. Офисный ксерокс отвратительно качественно печатает, печатает, печатает какие-то бланки, договоры, макеты, пока реальность бьется на фрагменты мозаики и трещит по швам. Когда Кён включает на рабочем компьютере припев «anything goes» — не слишком громко, но так, чтобы проходящая мимо его стола Судзумия точно услышала, — она делает вид, будто ничего не замечает; это «ничего» отчетливо висит в воздухе, обретая плоть и кровь, карие глаза и досадливо поджатые губы («…и никто, никто, никто не знает, куда же она уходит»). Он дает ей шанс, боги свидетели, даже десятки шансов — уметь бы видеть; не удивительно, что именно Харухи хватает силы, хватает слабости прервать эту агонию, забрать оставленные в чужой квартире массажную расческу, запасную зарядку от телефона, пару футболок и бог знает какие еще мелочи — парень не сверяется со списком. (я ненавижу нас) Кён думает: за два года можно было бы наконец-то ее забыть, выдрать Харухи Судзумию из себя с корнем, против воли проросшую в сердце сорняком, но главных героев не спасают, потому что некому и незачем — спросите это у кого угодно. Чудес не бывает, никакой судьбы нет, ни что не предрешено заранее, а разговор в лифте на четвертый день так и остается праздной болтовней офисных рабов, на минуту-две запертых в узкой коробке с кнопками. Двери открываются, и подвеска на ножном браслете девушки бряцает в такт ее шагам: смотри-смотри-смотри-на-меня. Смотри, как я ухожу.