Трое в Ангбанде, не считая собаки

      На следующий день люди рода Беора готовили пир — доставали из погребов припасы, радовались, что недавно охотники вернулись с хорошей добычей, вот как знали, точили ножи, топили печи и таскали воду. Гостям тоже нашлось дело, конечно: нет, никто не заставлял и даже не просил, но неудобно сидеть без дела, когда вокруг тебя суета. Келегорм, увидев, как выносят на воздух столы и собираются на них разделывать мясо, расцвел, ухватил брата за рукав и объявил, что сейчас покажет чудеса. Мол, никто не сравнится в стряпне с охотниками нолдор. Женщины переглянулись, посмеиваясь, но к столам      обоих пустили.       Лутиэн же, как почетной гостье, усталой с дороги и почти родне, досталось дело попроще. Вместе с Хириль и еще двумя она толкла пряные сушеные травы, до которых беоринги были большие охотники: тут был и пахучий розмарин, и анис, и даже с весны засушенный дикий чеснок. Пахло как дома, на кухнях, и Лутиэн на миг испытала тоску — что ж там отец? Простил ли, примет ли ее, когда она вернется с Камнем, зажатым в ладони? А мать? Она поймет, она всегда понимала, но наверняка ж извелась от тревоги и бессилия… А у Берена было свое дело. Его, раненого, чуть не силой усадили чистить и точить вертела и ножи, но это был только предлог. То одна, то другая женщины подходили к нему, словно случайно, среди суеты, замирали напротив и что-то спрашивали. Тихо, чтоб не услышал никто. Получали ответ, такой же негромкий, и отходили. Одни злились, другие утирали глаза, но многие вскидывали голову и стискивали то, что держали в руках. Лутиэн знала эту манеру — Берен сам так делал, чтоб не показывать слезы.       Одна из женщин, моловшая травы и соль (ее звали Анарен, как удалось узнать, и она была совсем молода), вернулась, узнав свой ответ, и принялась с такой яростью бить пестиком, будто в ее ступке были кости морготовых слуг. Кусала губы, вытирала краем передника глаза, но дела своего не прекращала, и Лутиэн не выдержала:       — Скажи, госпожа Анарен. О ком ты спрашивала?       — Об отце, — глухо отозвалась та, не поднимая глаз, — и о старшем брате. Я и до того знала ответ, но теперь… Я, наверное, в глубине души все-таки надеялась. Зря. Доброй им дороги.       Лутиэн попыталась представить себе, что отец ее вот так пропал в лесах, полных злых тварей, и ей стало дурно. Тингол всегда казался вечным, как сам Дориат, непоколебимым и бессмертным, и верилось, что он будет всегда. А ведь эта аданет даже похоронить не могла их и оплакать.       — Прости, — повинилась она, — мне не стоило задавать вопросов. Надеюсь, твое горе не сломит тебя.       И тут Анарен неожиданно улыбнулась, и это выглядело, будто сквозь зимнюю бурю глянуло солнце:       — Нет уж, госпожа Лутиэн, я до смерти исплакаться не собираюсь. Глядите. Она поймала ладонь Лутиэн, положила себе на живот, под ребра, и та поняла. Анарен носила дитя, и эта маленькая, нерожденная жизнь звучала звонко и       сильно.       — Я здесь встретила хорошего человека, — сказала аданет, — и стала его женой. Лекари говорят, что я жду мальчика, и я дам ему имя моего брата, Амар. Я расскажу ему, что он носит имя героя, храбро сражавшегося против Врага, я научу его всем нашим песням. И никто не скажет, что род мой угас!       Она выпрямилась, и в глазах ее сверкнул упрямый вызов, сделав эту совсем молодую, в простом платье женщину до странного похожей на воина перед лицом врага.       — Это хороший повод жить, — ответила ей Лутиэн, — пусть Варда благословит Амара. Я верю, он вырастет достойным своего имени.       Странный это был вечер, и странный был пир, в котором пополам оказалось горя и радости. Пожелания счастья перемежались с поминанием ушедших, и смех смешивался со слезами. И неясно, чему радовались больше — тому, что хоть кто-то вернулся, или тому, что ни один из невернувшихся не посрамил род Беора. И Берен ощущал себя странно. Вроде бы он был среди своих, он вернулся домой, но это был не его дом. Десять проклятых лет отделяли его от тех. Те, кого он помнил детьми, выросли, те, кого помнил женами в пору расцвета — состарились от невзгод раньше срока, и даже Хириль, младшая его сестра, которую он помнил смешливой беспечной девочкой, теперь была слишком взрослой и смотрела так серьезно и горько. Словно он пропустил слишком много и теперь нагнать не мог.       — Что такое? — Лутиэн, как всегда чуткая, коснулась его руки.       — Я как над рекой стою, — признался Берен, — и смотрю на всех с того берега. Не знаю, чего я ждал, но я кажусь себе чужим… Как с того края смерти вернулся.       — Чужих так не принимают, — возразила ему Лутиэн, — и не устраивают пир, и не зовут братом. Давай сегодня будем радоваться? Я повстречала твой народ и твою сестру, и они такие, как ты рассказывал. А еще ты рассказывал, что на пирах вы любили петь? И на праздниках, и на тризнах.       — Ты хочешь…? — Берен встревожился. Куда, она ж еле на ногах вчера стояла! Но Лутиэн только улыбнулась в ответ:       — Я гораздо больше хочу петь для них, чем для Врага! А еще — ты знаешь, ты очень похож на свою матушку.       И выскользнула из-за стола прежде, чем Берен понял ее слова. Поднялась на помост, где играл на нехитрой арфе музыкант, и заговорила:       — Люди дома Беора, люди дома Халет! — и сразу стало так тихо, что ее слова зазвучали в воздухе, как рог. — Я Лутиэн Тинувиэль, и я благодарна вам за гостеприимство и счастлива быть на этом пиру. Так позвольте ж воспеть тех, кого вы вспоминали!       И запела, закружилась на грубом помосте, легкая и светлая, как утро. Она пела о людях с глазами цвета стали и зимнего неба, уроженцах неласкового, но прекрасного края лесов и снегов. О женщинах и мужчинах, чья воля была крепче гранита, а дух был свободнее ветра. О тех, кто встал на пути врага заслоном надежным, как сам лес, и тех, кто шел сквозь тьму и нес на руках младенцев. О земле, которую враг так и не смог сделать своей — лишь терзать в бессильной злобе, и о том, что так и не смог он отнять у детей этой непокорной земли. О любви и о памяти, которую они сохранили, как сокровище, и несли, как знамя, через все беды. И казалось, все, о ком когда-то горько плакали эти гордые изгнанники, стояли здесь, за ее спиной, на зыбкой границе света и мрака, и протягивали руки, чтоб осушить эти слезы.       Келегорму было дурно. Нет, пир удался — еще б не удался, когда делалось все по его указке и даже его руками. И вино было хорошим, и та крепкая и горькая настойка на десяти травах, которую щедро подливали всем, но все равно было тяжко. Наверно, от того, что во главе стола сидели Берен и Лутиэн, и это было так похоже на свадебный пир, что выть было впору. И даже ненавидеть смертного не получалось. Не его в том вина, да и попробуй возненавидь того, с кем прошел в Ангбанд и обратно. Поэтому Келегорм выбрался из-за стола, отговорился тем, что хватил лишку, и незаметно ушел на стену в темноту. Должно быть, не так и незаметно — вскоре заскрипела позади лестница и раздался негромкий женский голос:       — Вам не понравилось угощение? Так вы же и делали. Или наше питье слишком крепкое?       — Все в порядке, госпожа, — Келегорм обернулся и увидел сестру Берена. Хириль, кажется, ее звали. Они были очень похожи, эти двое — и чертами лица, и манерой смотреть, чуть наклонив голову. Почти как Ириссэ и ее братья.       — Просто там, — Келегорм качнул головой, указав на столы, — слишком шумно для меня, и говорят о Дагор Браголлах. А мне ее помнить не хочется.       — Не вам одному, — Хириль плотнее запахнула шаль, — позволите я тоже спрячусь тут в темноте, пока меня не ищут? Давно у нас не было пиров, и я отвыкла. Пока все подготовишь, устанешь так, что и веселиться неохота.       Люди ведь и без того живут так мало, подумал Келегорм, подавая ей руку, а война отняла у них последние крохи радости на короткий их век. Каково это — жить, зная, что ты никогда не увидишь падения Твердыни, и те, кого ты любишь, не вернутся? А ведь им даже милости встретить умерших не обещано. И все равно — дрались рядом тогда, в пламени и дыму Дагор Браголлах, и сейчас живут. Умудряются растить детей, ковать оружие, ставить эту их настойку с можжевельником и дикой мятой.       — Скажите, госпожа Хириль, — спросил он, — ваш людской век так короток, что вы и жизни порадоваться всласть не успеваете. И после смерти ваши дороги тайна даже для вас. Но все равно ваши мужчины сражались рядом с нами тогда, и после не отступили. Почему вы берете оружие?       Хириль помолчала. Закуталась в шаль, отвернулась к темному, спящему лесу, и Келегорм уже подумал, что обидел ее, но аданет заговорила:       — Когда мы уходили из Ладроса, мы клялись нашим мужчинам, что лучше умрем, чем будем рабынями. Но там, во мраке, на горных тропах, голодая, в страхе, в горе, не зная, что нас ждет, мы обещали друг другу выжить. Выжить и вырастить детей, и сделать все, чтоб род Беора не угас, вопреки желанию Врага. И если нужно будет, мы сами возьмем оружие и будем биться. Не за вас, господин. За Белерианд. За колыбели наших детей. Это наша земля, и нам с нее бежать некуда. А вы? — она развернулась обратно и взглянула ему в лицо. — Почему вы идете в бой? Вы ведь можете жить веками, правда? Вы вечно молоды и красивы, и не знаете болезней, и если не умрете в бою, то будете всегда. Почему вы воюете?       Келегорм хотел ответить знакомыми словами — про месть, про Клятву, про то, что долг их — сражаться с Морготом, и вернуть похищенные Сильмариллы, и о крови, за которую Моргот должен сторицей ответить, но в лицо ему ударил порыв ветра, и вспомнилось совершенно другое. Ородрет — в грязи, в крови своей и орочьей, стоявший в обнимку с женой и спрятавший лицо в ее волосах. Шпили Химринга, взметнувшиеся в низкое небо, точно боевой клич, и Маэдрос, пальцами здоровой руки гладивший каменную кладку нежно, как живую. И Химлад вспомнился. В нем всегда была весна, какой не встретишь в Валиноре — буйная и торопливая. Буквально за ночь голые ветви одевались в нежную зелень, и из промерзшей земли рвались к солнцу ростки, и все словно смеялось над северным ветром, бессильным вернуть холода. И даже Хуан в те дни дурел — носился, не чуя лап, лаял на птиц, ловил лягушек в разлившихся реках… И сам Келегорм в такие дни пропадал в лесу. Не охоты ради — какая охота, когда у всех либо любовные игры, либо детеныши, ради этого запаха первой листвы и радости жизни. И как же горько и больно было бросить эти леса врагу.       — Это наша земля, — сказал Келегорм, — нам с нее бежать некуда.