Трое в Ангбанде, не считая собаки

      Они дошли. Они сумели — добрались через смерть, через отравленные больные земли Тол-Сириона, через мертвую равнину бывшего Ард-Галена, где среди черной, как уголь, и ломкой, как стекло, земли высился курган. Там не было ни воды, ни тени, и сам воздух обратился в отравленную пыль. Равнина выпила из них все силы, и эльфы спотыкались, а Лутиэн Берен и вовсе вез на спине. И все-таки они дошли.       Впереди были ворота Ангбанда — звериная пасть с железными зубами. Когда-то совсем мальчиком Берен слышал от старой Андрет страшную сказку о зверях Востока — той земле, откуда бежали его предки. Мол, есть там жуткие черви длиной в сотни шагов, что грызут норы в скалах и прячутся там. И стоит путнику или беспечному зверю подойти ближе, приняв нору за пещеру, распахивают пасть и одним броском пожирают несчастного заживо. Тогда казалось, что это одна из тех баек, которой в Долгой Дороге пугали детей, чтоб не отходили от взрослых далеко. Но сейчас впору было поверить: вот-вот распахнется чудовищный зев и поглотит их, как мошек.       И ворота и правда распахнулись, но Ангбанд не спешил. На мост вышел волколак. Он был огромен — если волк Саурона мог ударом лапы сломать лошади хребет, то этот одним небрежным взмахом перебить спину ему — и при том уродлив. Мышцы бугрились, будто им было тесно под шкурой, шкура была мала, и от того тело выглядело не ладным и не крепким — несоразмерным и даже кривым, глаза были слишком малы, а клыки не помещались в пасть. И во взгляде горели почти разумная злоба и бесконечный голод.       Волк зарычал, и к своему ужасу Берен понял его — страж ворот спрашивал, кто идет, и насмехался над незваными гостями. Берен прижал было уши, оскалил клыки, готовясь драться, услышал, как потянулись к оружию эльфы…       Но тут Лутиэн соскользнула с его спины и встала во весь рост. Чужая шкура соскользнула к ее ногам, и Соловушка снова стала — свет. На этот раз свет далеких, спокойных звёзд летней ночью, беспечной и ясной.       — Спи, — просто сказала она и шагнула к волку, — ты ведь Кархарот, да? Спи, Кархарот, и пусть тебе снится свобода, которую ты не знаешь. Спи, и во сне ты будешь снова щенок, знающий только вкус молока. Забудь про голод и мрак. Спи.       И ее чары сработали — волколак качнулся, а следом и вовсе лег. Горящие глаза его закрылись, тяжёлое, полное муки дыхание выровнялось, и он уснул. Безмятежно, как молочный щенок в материнском логове.       — Я не знаю, сколько простоят чары, — сказала Лутиэн, — надо идти.       И они пошли, отбросив чужие обличья. Внутри Ангбанд был лабиринтом, в котором ни время, ни расстояние не имели значения. Коридоры свивались, как клубки змей, раздваивались, растраивались и смыкались в кольца. Факелы не горели — чадили, и давали только удушливый дым, и следующего поворота и то не было видно. Темнота шла за ними по пятам, глушила голоса, прятала следы, и казалось — они идут внутри утробы. Крепость была живой — извращённой, невозможной жизнью, причинявшей только муки и построенной на чужой боли и смерти. Как омела-паразит, она могла существовать, только пока тянула силы из тысячи пленников в своих недрах. Даже Берен, привыкший дышать злым воздухом Дортониона, ощущал это, а каково было прочим — лучше и не думать.       — Он знает, что мы здесь, — вдруг сказала Лютиэн, и ее слова поглотила темнота, — он ждет. Ждет новые игрушки.       Тьма стала ближе, и в полной тишине вдруг заскользили еле слышные звуки. Стоны, звон металла, хрипы… Как на грани сна и яви. И тогда Куруфин заговорил:       — Берен, скажи, правда, что Дом Беора всегда выходил в бой с песней? Финрод рассказывал. Не помнишь слов, а то тут очень тихо.       — Что? — Берен растерялся, но понял. — Да, боевая похвальба, мы… Дай вспомнить.       Он завел было песню, сбился раз, другой, но его поддержал Куруфин, и Келегорм — на два голоса, и Лутиэн со смешком подхватила напев. До гимнов и стихов эльдар ему было далеко, это была разудалая хвала, которую легко орать в десяток глоток. В ней даже мелодии не было и слова частенько подбирались на ходу, кого вспомнил, того хулю. Но в ней было лихое безбашенное веселье, и победы, и храбрость, и память о тех, кто не склонился перед владыкой этой крепости, и темнота испугалась. Она шарахнулась прочь от звонких злых слов, затихла в углах, бессильная, и стало легче.       А потом перед ними развернулся тронный зал. Он был огромен — там можно было бы крепость разместить — и до краев полон мрака. Колонны, как ребра, держали невидимый в высоте потолок, и вокруг них клубился все тот же дым от факелов. Резьба на темном камне светилась красным и от того походила на воспалённые раны, не способные зажить, или плющ, который пьет соки из дерева, где вырос. Рваные, почерневшие от копоти знамена колыхались, как крылья огромных летунов, готовых броситься на добычу и разорвать ее. Орды рабов Мелькора толпились среди этих коллон — тролли, орки, странные существа, изуродованные до неузнаваемости, волки и крысы. А впереди, под охраной балрогов, высился трон из костей и железа. Моргот, он же Мелькор, он же враг всего сущего, и в короне его пылали болезненно, точно кричали, Сильмариллы.       Он казался сам сделанным из того же камня, что и крепость — черного и еще больше почерневшего от копоти, сложенного без порядка и науки. Лицо — горные гряды, покореженные обвалом, и раны на нем — трещины, сочащиеся кровью, как лавой. Чуждый этому миру, отравляющий все, к чему прикоснется, и ненавидящий больше, чем чужую свободу, только себя самого.       Мелькор заговорил, и даже балроги сгорбились от страха, а Лутиэн со спутниками и вовсе бросило на колени:       — Что же я вижу? Вы пришли сюда незваными, в чужой личине. Разве так подобает являться принцам нолдор, вассалам нолдор и принцессе Дориата?       Взгляд его, тяжёлый и жадный, остановился на Лутиэн, и Берену стало дурно. Столько ненависти было в этом взгляде, столько зависти к тому, что она вольна и свободна, и какой-то детской жажды сломать. Изуродовать, испортить, загадить — так злые дети ломают чужие игрушки и бьют сверстников не от того, что это весело, но от бессильной зависти к чужой радости и жажде испортить то, что не их. Творить он не желал и не мог, и от того, погрязший в собственной злобе, мог только калечить. Чтоб всем было плохо, хуже, чем ему.       — Да, — ответила Лутиэн и с усилием выпрямилась, — здравствуй, Мелькор, и прости, что пришли мы к тебе тайно. Не было иной дороги.       — И обратно дороги не будет, — Мелькор в ответ засмеялся, и в такт его смеху задрожали колонны, — наивная птичка Лутиэн! Добровольно ты пришла разделить судьбу тех, кто попал в плен — так сполна ей насладишься! Говорят, у тебя голос, которому равных нет — хорошая вещь для моей сокровищницы! Славной будете вы забавой!       — Ты хотел услышать мой голос? — Лутиэн шагнула к трону, и ближе, и ещё ближе. — Тогда позволь мне спеть, Владыка Севера. Лишь для тебя. Мелькор, наслаждаясь своей игрой в милосердие, кивнул, и тогда Лутиэн запела.       Она пела не голосом — всей своей сутью, как пела ее мать в Великом Хоре, на заре мира. Пела каждым движением руки, каждым шагом, даже взглядом, кружась перед троном. Серый ее плащ мерцал во мраке клубом тумана, глаза сияли, а голос летел к потолку. Он был пением птиц, звоном ручья, он был плеском волн и ароматом цветов, и весенней травой, рвущейся ввысь на проталине, и лаской матери, и смехом влюбленных… Лутиэн пела о мире, юном, свежем и полном счастья. Мире невозможном, как сказка, и несбыточном. Мире, где родным не бросают в лицо слова, которые режут больнее клинка и в один миг превращают дружбу в пыль. Мире, где нет гордыни, которая слепит зрячих и ссорит любящих. Мире, где детей не учат сражаться, едва им исполнится семь весен, и дети не рыдают над могилами отцов, а матери не хоронят сыновей. Мире, где каждый волен творить, и творения его полны жизни и радости, и созидание — невыразимое счастье, от которого ты не тратишь силы, но их прибавляешь. Мире, где в глазах младшего брата, некогда по-ветреному беспечного — только безмерная радость, а не тоскливая ледяная боль и вина. О мечте, несбыточной, никогда не случившейся, но от того лишь более чудесной.       Последний отзвук песни смолк, и Берен вдруг понял, что может стоять. И что вокруг — тишина. Спали волки, и орки, и даже балроги у трона, убаюканные чудесными образами. Спал и Мелькор, опустив голову. И лицо его, лишившееся гримасы боли и злобы, было почти красиво.