Трое в Ангбанде, не считая собаки

      Несмотря на холодный вечер, в королевском шатре было тепло. Пылали жаровни, гобеленовые стены не пропускали сквозняк, и ждало на подносе горячее вино. Но Тинголу казалось, что уютный шатер стыл и темен, как ночь в Железных Горах. После полудня в лагерь прискакал гонец из Нагротронда и привез письмо. Тонкий лист с печатью Фелагунда и собственное Тинголово послание, разорванное надвое и перевязанное полосой такого знакомого синего шелка. Тингол перечитывал строки и не мог, словно злыми чарами захваченный, перестать.       «Я знаю, родич мой и государь Дориата, — гласили они, — что вы с отрядом движетесь в Нагротронд, чтобы освободить и вернуть в отчий дом мятежную свою дочь, принцессу Лутиэн. Я понимаю вашу тревогу, но не могу помочь вам в этом. Как я могу освободить ту, что и мгновения не провела в плену? И как я могу вернуть отцу, словно потерявшееся дитя, взрослую нис, что отправилась в путь по доброй воле?       Говорю вам и готов поклясться в этом своим именем и нашим родством, что я встретил Лутиэн на пути к Ангбанду, идущую по следам Берена, и говорил с ней, — утверждалось далее, — и так же готов поклясться, что она была в добром здравии и ясном уме, и не было на ней ни тени принуждения и злых чар.       Я не осмелился остановить ее и лишь пожелал ей удачи. Ибо есть путь, ступив на который, нельзя повернуть обратно. Путь, который изменит того, кто идёт по нему. И остаётся лишь надеяться, что выбравший этот путь дойдёт до конца.       С поклоном, ваш родич и государь Нарготронда, Финрод Фелагунд».       Зашуршал полог, в душный шатер ворвался ветер, но не смог разогнать дым и застоявшийся воздух. В проеме появилась Мелиан, светлая на фоне ночи в сером плаще и дорожном платье.       — Государь мой? Элу?       Тингол не ответил, только мотнул головой, указав на письмо. Мелиан молча села рядом, обняла мужа за плечи, и это стало последней каплей. Тингол рвано выдохнул, сгорбился, закрыв лицо руками, и ощутил, как клокочут внутри, поднимаясь к горлу, рыдания.       — Почему Соловей, почему?! Почему именно Лутиэн, моя звезда, почему она?! Видит Эру, не этого я желал для нее! Я не хотел быть ей тюремщиком, и такого тоже! Я лишь хотел, чтобы она росла без страха! Чтобы ей не пришлось дрожать у костра, и держать оружие, и помнить имена! Знаешь, я их всех помню, всех, кто отстал и кого не нашли! Я до сих пор боюсь в орочьих мордах узнать их лица! Я хотел, чтобы это ее не коснулось, чтоб она была счастлива, точно в землях за морем!       Слезы прорвались, дыхание перехватило, и Тингол добавил шепотом, обессиленный:       — Я лишь хотел, чтобы она не боялась темноты.       Мелиан обняла его крепче, погладила по волосам, прижала голову к плечу:       — Я не знаю, почему, Элу. Есть вещи, что выше моего ведома и ведома Валар, и мы бессильны перед ними. Но Лутиэн — твоя дочь. И как ты, она смела в словах, в поступках и в любви. И не боится темноты.       — И что теперь? — так же тихо спросил ее Тингол. — Что теперь, Мелиан?       — Ждать, — коротко ответила та, — ждать и надеяться.       Крылья у Лутиэн были, а вот остальным маскировку стоило добыть, и для того отряд переправился, который уже раз, через Сирион. Освобожденная река текла широко и спокойно, вода была до самого дна прозрачна, и Келегорм невольно подумал, что следующей весной на берега наверняка вернётся зелень. А с ней и жизнь — и птицы, и водные зверьки… Но на Тол-ин-Гаурхот они пришли не пейзажами любоваться, и там любоваться было нечем. Разве что развалинами да стаями ворон, при виде которых у Келегорма руки чесались. Даже стрелы не тратить, праща и камень…       Но некогда было. Пока Берен по указанию Лутиэн снимал шкуру с волкодлака размером с лошадь, Келегорм с братом отыскали среди развалин мертвых двух чудищ. Хорошо, что холод и остатки чар остановили почти разложение, иначе б вонь стояла невозможная. Твари и без нее были настоящая дрянь — орки не орки, тролли не тролли, с рожами редкой мерзости. Зато такого роста, что доспех одного налез даже на Куруфина. А потом, тем же вечером, в безжизненной пока лощине Лутиэн начала свое колдовство. Вряд ли Келегорм смог бы это описать — она словно строила вокруг иное, как умелый художник. Умом Келегорм понимал, что перед ним — Берен в шкуре на плечах, но глаза видели волка. Огромного, жуткого, со слишком разумным взглядом… И первым же шагом наступившим себе на лапы. Явно к такому методу непривычный смертный заворчал, сделал еще шаг и на этот раз о лапы запнулся. Хвост он при этом держал трубой так, будто еще и на него наступить боялся. Зрелище было настолько уморительное, что Келегорм не сдержал смеха. Не он, правда, один — Куруфин то и дело фыркал, прикрывая рот рукой, и Хуан ворчал как-то очень весело. Берен рыкнул на них шутливо — на себя, мол, посмотрите — и ткнулся в Лутиэн лбом. Та, сама едва сдерживая веселье, почесала лобастую голову меж ушей, и хвост волка-смертного совершенно по-собачьи завилял в воздухе. Это было последней каплей. Келегорм расхохотался от всей души:       — Грозный волк Ангбанда, пожиратель плоти! Нет, ты так ни одного орка не напугаешь! Разве что они от умиления полопаются! Может, еще венок из ромашек?       — А ему и не надо пугать, — вмешался Куруфин, — для этого у нас ты! Себя-то в отражении видел? Орки до Второй Песни со светом спать будут!       — Себя не видел, но видел тебя, — не остался Келегорм в долгу, — вот ты даже как-то симпатичнее стал! Тебя точно заколдовали, а не наоборот?       — А ну тихо вы! — шикнула на них Лутиэн, умело передразнивая холодно-презрительный тон Морготовой посланницы. Глаза ее при этом смеялись, а руки чесали волку то за ушами, то шею, то под подбородком. — Разгалделись тут! Пора выступать, эти чары не вечны.       — Повинуюсь, госпожа посланник, — Келегорм скорчил самую зверскую рожу, какую сумел, и нарочито неуклюже поклонился.