Трое в Ангбанде, не считая собаки

      Перед самим собой Куруфин должен был признать — он едва ли знал, что делать теперь. Вырваться они вырвались, но дальше что? Они сумели найти в развалинах немного оружия, но у многих все так же были одни обноски. Не было ни еды, ни лечебных трав, ни чистых тряпиц для повязок, ни теплых вещей. Многие из пленных были взяты ещё тогда, когда пал Тол-Сирион, а то и раньше, и были измучены и сломлены, и Куруфин боялся, что им не хватит сил и воли дожить до помощи. Некоторых и вовсе бывшие товарищи по заключению только что не за руку водили — те замкнулись в себе и словно не замечали мира вокруг. Куруфин уже видел такой взгляд — пустой, будто фэа изнутри сгорела — у Маэдроса. Маэдрос, конечно, выжил и исцелился — но у него была воля и та самая семейная дурь и ярость, и все они, и Финголфин. А что осталось у этих несчастных?       Отряд сумел переправиться через Тол-Сирион. Связали обрывками одежды обломки дерева (Куруфин очень не хотел думать, чем эти обломки были раньше), отправили Хуана вплавь, чтобы дотянул веревку до того берега, и кое-как пересекли реку. В долине их не тронули ни орки, ни волки (наверное, разбежались или не рискнули напасть на большой отряд). Но Куруфин не переставал думать. Казалось отчаянно неправильным и несправедливым до ярости, что эти эльдар пережили плен, пережили пытки и мрак темниц и теперь умрут не от ран, не от холода, но от того, что незачем жить.       — Правда, что вы ничего не забываете? — спросил его Берен. Они сидели у костра — хоть топлива хватало, сухого дерева было в избытке — и смотрели в ночь. Куруфин не слишком боялся нападения, но с постовыми было спокойнее.       — Правда, — согласился Куруфин, — только радости от этого никакой. Больше на ношу похоже, чем на благо.       — С чего бы? — Берен, похоже, удивился. — Я б хотел так уметь. А то ни юность, ни дом уже и не помню толком.       — А мне всегда казалось, что ваше умение забывать — это дар, — Куруфин качнул головой, — да, мы хорошее помним. Только и плохое тоже. Так, будто оно было вчера. Я Дагор Браголлах помню в каждой детали, по часам рассказать могу. И каждое имя помню и лицо. И как из Келебримбора стрелы вытаскивал. За то, чтоб последнее забыть, отдал бы что угодно.       — А я хотел бы помнить, — медленно проговорил Берен, — я бы каждую минуту хотел помнить. И каждого.       — Зачем? — нет, Куруфин не мог понять. Память ему самому порой напоминала раны, которые так и не исцелились до конца. Вроде б и не болит, но неловкое движение, и боль приходит опять. Неужели можно добровольно хотеть такого?       — Затем, что у меня ничего, кроме памяти, — глаза Берена сверкнули, и худое, измученное его лицо стало странно ясным, — если я забуду, что Тар-ну-плевал-я-как-его-кличут был Дортонионом, то легко будет поверить, что он и не был Дортонионом никогда. Если я забуду всех, кто за него умирал, то Враг сможет брехать, что не было таких, что перед ним на брюхе ползали и сами просили спины топтать. Если я забуду, что отца орки живьём разорвали — кем я буду? Он замолчал, стиснул в кулаке ладанку с кольцом и добавил тихо и горько:       — И пока я их помню — они словно… И не совсем мертвы. И умерли не зря, хотя б память оставили.       — Хотя бы память, — медленно повторил Куруфин и понял, что улыбается, — спасибо, Берен. Память — это не хотя бы, это очень много.       Я скажу им, чтобы они жили ради памяти, подумал Куруфин. Пусть они расскажут писцам все, что было. Все имена, все зло, спрятанное в темноте. А потом я скажу, что будут и хорошие дни, и нужно жить, чтобы суметь запомнить и их.       Куруфину казалось, что они идут слишком медленно — бывшие пленники не могли идти быстро, и не одного Келегорма приходилось тащить на волокушах — но оказалось, что путь до Тол-Сириона не так и длинен. И их ждали — разведчик в цветах Третьего Дома спешил навстречу, не таясь. Поменялся в лице, увидев всех, но только спросил, сколько из них нуждается в целителе, развернулся и погнал коня так, что пыль столбом стояла.       А потом был лагерь, и горячее питье, и теплая вода, чтоб умыться, и наконец-то защита, частокол и свежие, полные сил воины, и лекари. И радость пополам с горечью. Слишком много среди вернувшихся было тех, кого уже посчитали мертвым и оплакали. Слишком многие оплакивали друзей, родню и товарищей. И теперь одни радовались, другие ужасались рассказам, а третьи хотели вызнать, что сталось с теми, кто не вернулся. Это была память. И ради нее стоило хотя бы вернуться к своим. Все утихло только тогда, когда жаждущих поговорить разгонали целители и отправили подопечных спать, раздав всем по кружке отвара. Куруфин отвар отставил и от лекарей сбежал. Выспаться успеет, но сейчас бы пройтись. Побыть под небом, а то и полог палатки кажется слишком низким, а воздух внутри — спертым.       Не ему одному, похоже — у костра, качая в руках кружку, сидел Берен. Встретил глазами Куруфина и кивнул:       — Лутиэн спит наконец, уговорил ее поспать. Она устала — сначала Саурон, потом крепость, а потом одна на всех целительница. Пусть поспит. И с братом твоим, говорят, все хорошо будет.       — Этого и лось не забодает, — Куруфин сел рядом, протянул руки к огню, — сам-то почему не идешь? Дурных снов боишься?       — Кошмаров бояться — спать не ложиться. Я с ними скоро здороваться буду, как с добрыми товарищами, — Берен скорчил отвару в руках рожу, — думаю я. Ваши к своим вернутся. Мне б только окрепнуть немного, и я опять пойду… Дальше. Второй раз просить не буду, уже глупо, и не знаю, пойдет ли кто…       Куруфин смерил его, уставшего, сгорбившегося, взглядом, и посоветовал:       — Кружку поставь, еще обваришься.       И когда смертный и впрямь отставил отвар, размахнулся и отвесил подзатыльник. Не слишком сильный, еще дух выбьет, но крепкий. Такой, чтобы все дрянные мысли вылетели.       — Ты, сын медведя, думай, что говоришь! — рассердился Куруфин почти всерьез. — Или ты один такой, Эру отмеченный? Мы тебе слово дали? Дали. Мы обещали, что пойдем? Обещали. И ты нам обещал, что Камень отдашь, а теперь что, на попятный пошел, решил один его искать? Я гляжу, у меня брат дурак и ты туда же? Нет уж. Первый Дом слово держит. Раз обещали, что дойдем вместе — вместе и отправимся. Мы ещё на вашей свадьбе рассказывать будем, как над теми листками смеялись.       Берен вскинулся было, схватившись за ушибленное место, но промолчал. Выслушал речь, озадаченный, а под конец протянул руку:       — Спасибо. Вместе так вместе. Все веселее.