Дары истинной любви

Когда Малефисента спит, она всегда кладёт руку рядом с ним, почти-не-касаясь его — хотя порой, после особенно трудного и напряжённого дня, она легонько гладит его по голове или крыльям самыми подушечками пальцев. Поначалу это озадачивает новоиспечённого человека — бодрствующая, она не терпит никаких поползновений, но Диаваль — ворон, и он не просто любит всякие драгоценные побрякушки, он и сам наделён умом весьма блестящим. Ему требуется совсем немного времени — меньше недели ото дня, когда она берёт его в услужение — чтобы понять: пальцы госпожи дотрагиваются до него и ласкают лишь тогда, когда боль её особенно сильна. В этом она, в своём неизменно беспокойном сне, находит успокоение, ведь ей негде больше искать утешения, кроме как в себе самой, в собственном приказе — чтобы он стал её исчезнувшими крыльями. Вскоре Диаваль может сказать точно, когда крылья возвращаются к ней во снах: как она взмывает в небо, как летит… Её прикосновения уже не столь нежны, как прежде; её руки больше не гладят его; остаются лишь когти, что впиваются в кожу, притягивая его ближе, мучительно и жестоко встрёпывая оперение, терзая его тело; пальцы её настойчиво вонзаются в плоть, ведомые воспоминаниями — и воплощение этих воспоминаний он способен дать ей, ведь это единственный способ её утешить. В такие ночи он сам будто становится её частью: он сплетается с ней воедино, будучи приглашён слиться с её ранами так, как иной мог бы слиться с её телом, рождая не новую жизнь — но смирение с утерей и утешение. Малефисента никогда не просит прощения за боль, причинённую ему — но и не пытается уберечь от неё, отослав прочь… В общем, и поэтому тоже: не так уж и сильно она его ранит, и всякий раз, проснувшись, Диаваль обнаруживает, что полностью исцелён, и пёрышко лежит к пёрышку. По прошествии первого года он даже начинает приветствовать боль, что приходит к нему во тьме; точно сокровище, хранит на оперении бусинки запёкшейся крови — ведь ими Малефисента выкупила себе несколько мгновений покоя. А по прошествии ещё нескольких лет чувство его развивается ещё глубже: теперь он не только приветствует боль эту — но любит её так же, как любит саму Малефисенту; теперь это не только акт служения — но дар, который он преподносит ей. И ощущения эти куда более интимны и сладостны (пускай, должен он признать, и неприятны сперва), нежели любая не блещущая новизной фантазия, которую только может породить его скудное воображение. Но — лишь когда она спит. Днём она не запускает когтей ни в его волосы, ни в его перья. Этому она предпочитает выплёскивать гнев в особо ядовитых, раздражающих и своего рода забавных вспышках, обращённых на куда менее красивых и наделённых чувством собственного достоинства созданий. Когда она бодрствует, а он обращён в человека, тело его не дарует ей того же утешения, что воронье; днём он просто выполняет её приказы, как обычный слуга. Проходит год с лишним, в течение которого не меняется ровным счётом ничего — чтобы вдруг перемениться за один день. Теперь он не только её соглядатай — он должен стать живым напоминанием, клятвой во плоти, но не для неё и не для людского народа, а для одного лишь врага, очень и очень конкретного. И однажды боль приходит к нему не под покровом ночи: когда наступает день крестин, Малефисента, Защитница Топких Болот, стоит перед своим врагом, царственная, гордо расправившая плечи, и гладит Диаваля. И когти её вонзаются в его плоть, и он знает: мысленно она взмывает в небо, и чарующая сила полёта, память о нём, порождённая мучениями Диаваля, разжигает ярость в её нечеловечески свирепом взоре. «Ты отнял их», — безмолвно говорит она жалкому трясущемуся негодяю, преклонившему колена перед ней. Диаваль думает, что его корону можно было начистить и получше. «Но тебе не одержать верх. Я помню всё. А теперь — ближе к делу…». Я ничего не забыла. В тот день крестин Малефисента, Защитница Топких Болот, преподносит дочери своего врага смертельное проклятие — то её дар младенцу. Боль, что она причиняет Диавалю, когда накладывает чары, — дар ворона ей. Она исцеляет его одним лишь прикосновением перед тем, как уйти восвояси, исцеляет не глядя, не признавая этой боли — и, конечно, они никогда не обмениваются и словом об этом. Но когда вскоре после крестин он, в человечьей ипостаси, купается в озере, то вдруг замечает на правом плече свежий рубец. Диаваль касается его собственным пальцем и чуть надавливает. Пускай боль теперь живёт лишь в его воображении — но он всё равно улыбается и прихорашивается в тот вечер особенно тщательно — её услады ради (и неважно, услады взора её — или чего-либо иного), прежде чем вернуться в её гнездо. В ночь шестнадцатилетия Авроры они возвращаются на Болота, не просто одержав победу, они — само воплощение победы, она устраивается в их гнезде и щёлкает пальцами. Диаваль, в вороньем обличье усевшийся рядом с ней, почти-не-касаясь неё, взвивается и отскакивает прочь, когда она оборачивает его человеком; сбивчиво извиняется, закрывает лицо ладонями и изо всех сил старается не подглядывать на неё сквозь пальцы — что малость сложновато, когда у тебя нет перьев. Она смотрит на него — отнюдь не так отстранённо, как в те моменты, когда он принимает воронью ипостась. Нет, совсем не так; и впервые за все эти годы он оказывается так близко к ней, когда она снимает своё накладное оперение, чтобы искупаться. И он слышит звук, что могла бы она издать, не будь она его госпожой — тихий, искренне нежный, весёлый смех. — Возьми себя в руки, Диаваль, — приказывает она. И — вновь этот снисходительный тон, что никогда, ровным счётом никогда не сулил ничего хорошего; да ещё и сопровождает его, как всегда, её чересчур обострённое и намётанное чувство, что что-то не так. — Не могу, — прямо, без обиняков отвечает он. — Даже если мне нужно это? — лукаво спрашивает она. — Что же стряслось с твоим вечным «Всё, что вам ни понадобится, госпожа», а? — Человеком я пробыл среди людей шестнадцать лет кряду, госпожа, — говорит он. — И несколько уроков за эти годы я усвоил. К примеру, ценность исключительно человеческого самосохранения. С чисто прагматической точки зрения… Мёртвым я не смогу служить вам, верно? — Ты боишься, Диаваль? — Да, она определённо почуяла что-то и приняла к сведению. И, по правде сказать, кошек он любит не больше, чем собак, и потому мурлычущий тон её звучит откровенно вызывающе. — Меня боишься? — Да, госпожа. — Она молчит. Диаваль воровато косится на неё. — Простите, госпожа. Но это ведь был правильный ответ? — Конечно, — мягко отвечает она. — Что же ещё ты мог мне ответить? Диаваль нервно сглатывает. За годы среди людей он узнал не только о самосохранении. Люди, как правило, любят эти тайные встречи в потаённых закутках, где можно обменяться ценными сведениями. Но они также любят обмениваться кое-чем другим, но не менее ценным — как в закутках этих, так и вне их. Наблюдать за этим было весьма познавательно и порой даже не очень тревожаще, так что он благодарил небеса за то, что родился вороном. Крепко зажмурившись, он опускает руки. Малефисента вздыхает. — Диаваль, — решительно окликает его она. — Слушаю, госпожа. — Стефан был просто отвратителен в полётах в небесах и на земле, как в самом конце — так и в самом начале, если уж на то пошло, — говорит она. — По правде говоря, я была весьма разочарована его неспособностью удовлетворить меня в кульминационные моменты. И была бы весьма разочарована, если бы и ты подвёл меня сейчас, когда дело дойдёт до постели. Если можно так выразиться. — Может, он и не умел летать, но и у меня нет крыльев, госпожа. И если вы выпихнете меня из своей постели, то некому больше будет навести там порядок. — Но это — не твоя забота, не так ли? Позволь мне самой позаботиться об этом, — отчеканивает она. — Обо всём этом. — Госпожа… — Диаваль… — передразнивает она. — Да, госпожа? — Открой глаза. Он неохотно косится на неё, чуть приподняв веки. Она притворяется, будто щёлкает пальцами. — В мою постель, — шепчет она. Удивительно — но магия, кажется, подводит её. Диаваль по-прежнему стоит там, где и стоял. — Гм, — он окидывает её взглядом снизу вверх. — Почему чары не сработали? — Потому что это не то, что мне нужно, — терпеливо объясняет она. — Это то, чего я хочу. — Оу. — Он поневоле обдумывает грядущую перспективу. И она весьма… интригует. — Даже не знаю, госпожа. Быть может, любезное «Ты нужен мне, Диаваль»? «Куда же я без тебя, Диаваль»? — Да куда угодно, — говорит она. Это не угроза; после стольких лет — он знает, как звучала бы её угроза. Он колеблется — и переставляет ногу. Ещё два шага к ней. Он опускается на колени перед ней, и горло вновь перехватывает. — Чем могу я служить вам, госпожа? — И голос вдруг отчего-то становится низким, хриплым, и она спросила — боится ли он её, и да, это был правильный ответ, да и что же ещё он мог ответить? Поначалу она молчит. Но затем… — Если хочешь — можешь называть меня Малефисентой. В конце концов, ты спас мне жизнь. Все долги сочтены. — А если я не хочу? Я имею в виду, — поспешно поправляется он, — что, если я буду звать вас иначе? Будет ли это уместно? Она неторопливо протягивает руку и легонько поглаживает его по волосам. — Милая птичка. — А затем… — Милый мой мальчик. И когти впиваются в затылок, и она притягивает его к себе, и земля будто уходит из-под ног.

***

ПЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ Званый ужин в честь помолвки развивается в совершенно недвусмысленном направлении, да и то, что лежит сейчас на их тарелках, несёт в себе более чем конкретный посыл. Но именно в том и заключается роковая ошибка королевы: Малефисента не расценивает вторые блюда как угрозу для себя в частности и фейри в целом. Впрочем, следует полагать, предназначалось это послание скорее для Диаваля. «По прошествии двадцати с лишним лет», размышляет он, глядя, как сверкают клыки, «это рано или поздно должно было произойти». Принадлежность ей порождает (хотя сейчас — лишь изредка) презрение, но и чувство собственничества с её стороны порождает тоже, и ещё больше клыков сверкает в её улыбке. И даже тогда она умудряется совладать с собой. Но когда эта стерва начинает отпускать шпильки на тему семьи и материнства… «О нет», неверяще думает он. «О да!», конечно, проскальзывает в мыслях, но верх берёт «Что, правда? Правда? Она и впрямь решилась на это?». Она решилась, и последствия её решения столь же впечатляющи, сколь и предсказуемы, но затем… Ладно. Это знают даже дети. Если в ход идут рога и крылья, тебе в этой войне не победить. Особенно если ты только что перевёл её в разряд личной вражды. И наконец, после стольких лет, Малефисента возвращает его дары — все до единого — в полной мере. Когда всё заканчивается — на самом деле заканчивается — она возвращается в Альстед за кошкой. И приносит её, замотанную в светящуюся изумрудным сеть. — Мой дар тебе, — произносит она со всем любезным, царственным великодушием, которое она только может изобразить с учётом обнажённых клыков. — Делай с ней что хочешь. Диаваль размышляет, глядя на то, как кошка шипит, плюётся и всё сильнее запутывается в сети. — Ну? — нетерпеливо говорит Малефисента. — Ты так и будешь просто стоять и смотреть на неё? — Нет, — отвечает Диаваль, пристально рассматривая её. — Когти. Мне нужны когти. Она улыбается. — Не нужно её убивать, — поспешно добавляет он. Кровь — когда она не принадлежит ему — скорее раздражает, ведь потом приходится опять чистить пёрышки. Да и с собственной кровью стало полегче с недавних пор, когда Малефисента научилась владеть собой во сне. Он определённо не назвал бы её деликатной — нет, определённо никогда — но теперь у неё и самой есть крылья, и перьев на них куда как больше, и чистить их следует значительно дольше. Так что она быстро научилась обуздывать свои порывы даже во сне. — Учту, — она смеривает взглядом истошно вопящее содержимое сети — и щёлкает пальцами. — В пса. И, почти сразу же… — В пса побольше. С клыками побольше. Диаваль смотрит на неё с укоризной, высунув язык и изо всех сил стараясь не вилять хвостом. И да, с годами это становится всё труднее. Он ненавидит эту ипостась и противится ей столь же яро, сколь и когда был обращён в неё впервые, но просто она так влияет на него… и на его хвост… Малефисента выгибает бровь. — Да? Ворон (ни в коем не случае не пёс, он не пёс и никогда им не был) вновь погружается в раздумья. И вновь он чересчур затягивает с этим. Малефисента вздыхает. Сеть исчезает. Кошка пускается прочь… и преобразившиеся инстинкты Диаваля берут верх над разумом, и он мгновенно бросается в погоню прямо по горячим следам. Несколько часов спустя, когда Диавалю наскучивает забавляться, он возвращается. Малефисента щёлкает пальцами ещё раз. Диаваль, опять ставший человеком, с достоинством поднимается на ноги. — Что вы собираетесь с ней сделать? — спрашивает он, швыряя Арабеллу, потрёпанную и измученную, к ногам Малефисенты. Его госпожа, соскользнув с дерева, испытующе смотрит на кошку. — В мышь, — приказывает она. Кошка безропотно превращается, и травяные стебли сплетаются клеткой вокруг её. От выражения ужаса и смятения на мышиной мордочке Диаваль принимается хохотать так, что даже живот болит. Он падает на траву, раскинув руки в стороны, хрипло каркая-смеясь и задыхаясь от потехи; затем пытается встать — но падает вновь, обессиленно заходясь хохотом. — И что ты хочешь от меня, чтобы я сделала с ней? — вслух размышляет она, когда Диаваль немного приходит в себя. — Оберните её, — просит Диаваль. — В кошку. Между нами, она вряд ли когда-нибудь будет относиться к птицам по-прежнему. — Что толку быть твоими когтями? — надувает она губы. Она даже губы надувает царственно. — Что толку мне быть твоими когтями, если ты не дозволяешь мне обернуть их против наших врагов? — Это мои когти, — замечает Диаваль, — и потому всё будет так, как я скажу. — И, подпустив в голос толику бесстыдства… — Госпожа. Она встаёт над ним и смотрит вниз, подбоченившись, расправив крылья во весь размах. — Встань, — приказывает она. Он услужливо поднимается на ноги. По крайней мере, наполовину — он останавливается, встав на колени. — Ну? — требовательно вопрошает она. — Можете запустить их мне в волосы, — торжественно произносит Диаваль — и захлёбывается концом фразы, чуть ли не вскрикивая, когда она хватает его за волосы, тянет, впиваясь ногтями в кожу. — В меня, — шепчет она. — Немедленно. Содрогнувшись от боли, Диаваль кривовато ухмыляется ей… И впервые за весь вечер она обнажает клыки для него лично. В какой-то момент последующего разбирательства с пристрастием они опрокидывают клетку. Когда они приходят в себя, то обнаруживают, что мышь пропала бесследно. — Ну что ж, — шепчет Малефисента. Она опрокидывает его на спину и осёдлывает бёдра. Диаваль раскидывает руки в стороны, будто крылья. Она скользит когтями по его губам, скулам, глазам… Диаваль невольно смеживает веки, приоткрыв рот. Её пальцы прочёсывают его волосы, выискивая перья и лаская их. Спускаются ниже, прослеживая выступы бедер и впадины подле них. — Что ж вы натворили? — с довольным изнеможением хрипит он. — С моим прекрасным обличьем. Малефисента вновь подаётся вверх. Диаваль обнимает её, пока она безмолвно — и так непохоже на себя — прижимается к нему. Он встревоженно хмурится. — Госпожа, — неуверенно окликает он её. — Вы в порядке? — Как бы ты хотел называть меня? — отвечает она вопросом на вопрос. — Что? — Ты называешь меня госпожой. Даже сейчас, по доброй воле. Как бы ты хотел называть меня, если б я предоставила тебе выбор? — А вы? — всё так же неуверенно спрашивает он. Да, подобные вопросы могут и не быть опасны — он научился их различать, — но всё же они могут подразумевать неправильный ответ. — Просто ответь на вопрос, Диаваль. — А чем вам не нравится моё имя? Мне вот всегда нравилось. Совсем недавно оно звучало особенно приятно. Ну, вы понимаете. Когда вы выкрикивали его во всеуслышание, а? — Диаваль тянется к ней. Малефисента соскальзывает с него, обнимает колени. Диаваль, полностью обнажённый, садится рядом с ней. Она, протянув руку, зарывается пальцами в его волосы. Диаваль опять ложится на бок, пристроив голову ей на колени, и она гладит его по голове, по мягким пёрышкам, рассеянным по всему телу. — Разве вы не собираетесь меня обратить? — спрашивает он. — Уже совсем стемнело. — А ты хочешь? Он, склонив голову набок, смотрит на неё. Малефисента кончиком пальца проводит по его губам, невольно приоткрывшимся от её приосновения. — Милая птичка. Пожалуй, не этой ночью. — Ваш милый мальчик? — отваживается он спросить. Она склоняется к нему и целует в губы вместо ответа. — Не работает, — Диаваль осторожно утирает губу. — Хотя в этом и нужды нет. — М-м? — Поцелуй истинной любви. Всё это время я бодрствовал. Так что смысла в этом не было. — Возьми себя в руки, — строго говорит она, и добавляет: — Всё это время? — Да. Вы же знаете — люди верят, что вороны приносят зло? И небеспочвенно. Но мне всё никак не удавалось увязать вас с этим поверьем. С тех пор, как вы спасли мне жизнь и всё такое прочее. — Ну, таков уж принцип работы благословений, — произносит она. — Они призваны раскрыть всё самое лучшее, что в тебе только есть… Ох. Диаваль силится перевести дух. Стало быть, кошка была всего-навсего разминкой. — Сейчас, сейчас, — выдавливает он. — Возьмите себя в руки, а? Малефисента лишь улыбается в ответ.