Мир тщеславия и разочарований

Когда действие зелья разрушилось, ощущения были такие, будто он наконец вынырнул на поверхность. Будто его так долго тянуло куда-то на темное дно, но он всё же не поддался. Он всё же не утонул. Но один бы он не справился. Теодор обнимал Ханну, которая только что спасла его, и задыхался от того, что наконец может свободно дышать. Он больше не шел на дно, и воздуха вокруг было так много-много… Они остались в темнице на ночь. Теодор мог бы, конечно, увести Ханну отсюда, и никто бы не узнал, что он отпустил пленницу. Но они оба так устали. Хотелось просто быть рядом и чтобы никого больше. Сидеть в тягучей тишине, привалившись к стене, и баюкать Ханну на своих руках. – Я всё помню. Всё, что делал, пока был под зельем, – тихо признался Теодор, задумчиво глядя перед собой. – Как же хорошо, что я не успел натворить ничего по-настоящему плохого, потому что рано или поздно зелье всё равно перестало бы действовать, и тогда я бы остался один на один со всем, что совершил. Один на один с огромным чувством вины... Он немного помолчал, перебирая светлые пряди Ханны, и добавил: – Если бы не ты, Ханна… Но она прервала его: – Не я, а мы, – прошептала она, дотрагиваясь ладошкой до его щеки. Ее лицо было так близко. – Зелье перестало действовать не благодаря мне, а благодаря нам. Благодаря нашим общим чувствам. Это значит, что ты… Она не договорила. Фраза затихла, как растворившийся в тишине еле слышный звон колокольчика. Может быть, Ханна боялась. Боялась ошибиться, хотя очень хотела верить в то, что так и не произнесла вслух. А может быть, она просто хотела, чтобы эти слова произнес именно он. Он ведь действительно никогда не говорил ей этих слов, за исключением того раза в совятне. Но в тот раз, признавшись, он сразу же стёр её память об этом... Конечно же, ты не ошибаешься, родная моя, самая лучшая на свете девочка! Прости, что не помнишь, как однажды я уже признавался тебе... Так же, как тогда, Ханна смотрела на него с затаенной надеждой. И Теодор вдруг осознал, что уже давно принял свои чувства к ней. Он больше не отвергал их, не бежал от них. Он чётко знал, что сделает всё, чтобы защитить ее. Он всегда будет рядом. Он обязательно придумает тысячу способов уберечь ее от опасностей и невзгод. Даже если судьба не позволит им быть парой и жить вместе, Теодор всё равно будет присутствовать в ее жизни хотя бы на расстоянии. Он будет незримым защитником, тенью неподалеку. Он никогда ее не оставит. – Я люблю тебя, Ханна. Я люблю тебя так сильно, что не могу выразить это словами, – произнес Теодор, обнажая перед ней своё сердце. Эта любовь здорово огрела его по голове, да так, что уже и не опомниться. Эта любовь незаметно стала смыслом его жизни. Он сцеловывал ее слёзы, потому что она, как он и ожидал, заплакала от счастья. Он вдыхал ее запах и дурел от ощущения разливающейся по телу нежности. А в мыслях стучало настойчивым маршем: у тебя на руке метка, которая возлагает на тебя груз обязанностей, и война еще не закончилась, ты уже участвовал в одном убийстве, и неизвестно, что будет дальше… И так хотелось отмахнуться от всего этого, забыть обо всём хотя бы сейчас. Но не удавалось. Тогда Теодор в бессилии зарылся носом в светлые волосы Ханны и вспомнил, что есть еще кое-что, о чем он никогда ей не рассказывал. – Помнишь, как в начале шестого курса еще до того, как мы начали встречаться, мы постоянно попадались друг другу на глаза? – спросил он и продолжил после того, как она выдохнула ему на ухо тихое «да». – У Слизнорта в кабинете тогда стояли котлы, а в них были образцы зелий, которые мы должны были научиться варить. Ты не посещала тех занятий и не знаешь, но в одном из них была Амортенция… – Это зелье пахнет тремя любимыми запахами, – прошептала Ханна. – Да, так и есть, – подтвердил Теодор. – Помню, как я приходил на зельеварение, и с каждым следующим уроком запах в котле становился всё сильнее. Чем чаще мы сталкивались с тобой, тем отчетливее я улавливал, что чувствую твой аромат в этом зелье. Амортенция в том котле пахла пшеничным полем, зимним воздухом… и тобой, – Теодор с некоторым усилием заставил себя оторваться от волос Ханны и взглянул на нее. – А как я пахну? – заворожено спросила она. – Цветами. Осенними цветами. Чарующая, терпкая меланхолия. А ещё сладко, как какой-нибудь ягодный мусс. И нежностью. Тебя хочется оберегать, заботиться о тебе, ведь ты кажешься такой хрупкой и беззащитной. Я так боялся, что не уберегу тебя, Ханна… – он вновь обнял ее, уронив голову ей на плечо. – Так боялся, что даже запрещал себе тебя любить… – Обещай, – прерывисто шептала она, – что больше никогда не решишь… что лучшая идея защитить меня – это расстаться со мной и держаться от меня подальше. Не надо думать, что рядом с тобой мне опасно… Самые страшные опасности случились как раз после нашего расставания. Тот вечер в доме Сьюзен... Что бы с нами обеими было, если бы не ты?.. – Обещаю, – шептал в ответ Теодор. – Обещаю, что буду рядом. *** В темнице было зябко, и Тео согрел нас заклинанием. Мы разговаривали, а потом я заснула у него на руках, и перед тем, как погрузиться в сон, успела подумать, что мне было бы тепло и без согревающих чар, ведь Тео был так близко. Разве нужно еще что-то? Мне ничего не снилось. Я заснула на руках у любимого человека, и его присутствие даровало спокойную ночь, лишенную кошмаров. Проснулась я от ощущения, что меня куда-то несут. Разлепив веки, я обнаружила, что это был Тео. Он держал меня на руках и, прижимая к своей груди, нес вверх по ступенькам, ведущим из подземелий. – Уже утро? – пробормотала я. Во всем теле была невероятная слабость, и мне в самом деле показалось, что поставь он меня на ноги – я упаду, не сделав и шага. Как бы я не храбрилась, вчерашний Круциатус не прошел бесследно. Не в силах держать глаза открытыми, я опустила тяжелые веки, еще теснее прижалась к груди Тео и поудобнее устроила голову у него на плече. Мне было уютно как никогда, и очень захотелось задержаться в этом моменте как можно дольше. Возможно, даже жить у него на руках. – Еще не утро, но рассвет уже скоро, – отозвался Тео. – Ты так крепко спала. Было жалко будить… – А куда ты меня несешь? – сонно поинтересовалась я. – В Больничное крыло. Ответ удивил меня и даже частично развеял сонливость. – Но зачем? – я отстранилась от плеча Тео и подняла взгляд вверх, чтобы видеть его лицо и глаза. – Затем, что ты всё еще очень слаба и тебе нужен отдых, – объяснил Тео, склонившись ко мне. Он остановился посреди какого-то коридора. Позади и впереди нас трепетали факелы, а за окнами рождался несмелый рассвет – такой, как путь к нашей с Тео любви. Мы шли к ней так долго, так несмело, столько раз оступались и столько раз пытались заглушить свои чувства. Но теперь всё будет по-другому. Я верила в это. Легонько, одними подушечками пальцев я дотронулась до щеки Тео. Он наклонился еще ближе и кончиком своего носа слегка потерся о кончик моего. – Хорошо. Идем в Больничное крыло, – согласилась я, млея от ласки, словно сонный котенок на солнце. В Больничном крыле было занято около половины коек – в основном младшекурсниками, пострадавшими от жестоких наказаний Кэрроу. Кого-то из них привело сюда нежелание молчать, кто-то просто оказался не в том месте и не в то время – итог для всех был один. Пыточное заклятие и больничная койка. В палате висела тишина, все ребята еще спали. Одна только мадам Помфри ходила вдоль кроватей, заботливо поправляя сползшие одеяла. Едва завидев нас на пороге, она тут же бросила свое занятие и устремилась к нам: – Что случилось? Что с ней? – озабоченно спросила медсестра. Ее тревогу можно было понять, ведь Тео по-прежнему держал меня на руках. Мадам Помфри смерила Тео настороженным взглядом – всё же он был слизеринцем, а к слизеринцам отношение у многих было не самое лучшее. – Ханне досталось Круциатусом от Кэрроу. Можно, она пока побудет здесь? Скорее всего, мадам Помфри удивилась тому, что слизеринец помогает девушке с другого факультета, но, даже если у нее возникли какие-то вопросы, она не стала ничего спрашивать, а вместо этого быстро указала на свободную кровать. Тео аккуратно уложил меня, шепнув на прощание, что после уроков обязательно вернется. Когда он уходил, мадам Помфри заметила вслух: – Похвально, что вы способны на такие поступки, мистер Нотт. После она принесла мне чистую ночную сорочку, и я переоделась, скинув с себя перепачканные краской рубашку и юбку. Странно, но, наконец очутившись в кровати, я поняла, что спать мне уже не хочется. За окном почти наступило утро. На душе было светло, а сердце – полно тепла и нежности. Я смотрела в потолок и вспоминала разговор в темнице. Все те чудесные слова, произнесенные Теодором. Его обещание быть рядом. Если всё это – не синоним счастья, то как назвать это по-другому? Как назвать это иначе, кроме как счастьем? Кусочек счастья посреди войны. *** До общешкольного подъема и завтрака оставалось меньше часа. Из Больничного крыла Теодор отправился к кабинету магловедения, где на двери красовалась надпись, из-за которой Ханна получила наказание. Нужно было поторопиться и успеть стереть ее до того, как Алекто Кэрроу проснется и потребует этого от Ханны. Делом это оказалось весьма непростым. Чары, которыми заколдовали краску, были из категории длительнодействующих. Это значило, что необходимо было время, неделя или даже больше, чтобы они начали поддаваться контрзаклятию. Очищающее заклинание брало надпись слабо. В приступе накатившего мрачного раздражения Теодор даже саданул кулаком о стену и сбил до крови костяшки пальцев. Его злило даже не то, что надпись не желала исчезать. Злил сам ее смысл. «НЕНАВИЖУ ПОЖИРАТЕЛЕЙ СМЕРТИ! ВЫ ВСЕ УБИЙЦЫ!» Эти два коротких предложения кричали ему в лицо очень правдивое обвинение. Теодор знал, что точно так же, как не может сейчас стереть эти слова, никогда не сможет стереть с предплечья метку. В конце концов Теодор просто бросил на дверь сильные маскирующие чары, придав написанным краской буквам цвет темного дерева. Потом он брел к себе в спальню. Шел через холл будто по встречной полосе, потому что все школьники спешили в Большой зал на завтрак, и Теодор один выбивался из общего потока. Ему не хотелось есть, не хотелось на уроки, ему вообще ничего не хотелось, кроме одного – пойти в Больничное крыло и там сесть у кровати Ханны. Она будет спать, а он просто устроится рядом на каком-нибудь очень маленьком и неудобном стуле или можно даже вообще без стула. Стул не нужен. Он сядет прямо на пол сбоку от ее кровати, прислонится к краю спиной, откинет голову, закроет глаза и позволит себе еще немного тишины и спокойствия… Он так и сделал. Вместо того, чтобы идти в спальню за учебниками, послал всё куда подальше и направился к Ханне. Она не спала и сразу же заметила его, стоило ему очутиться на пороге Больничного крыла. А еще его заметила мадам Помфри. – Что-то случилось, мистер Нотт? – нахмурилась медсестра. Если он просто скажет «Можно я посижу здесь рядом с Ханной?», Помфри прогонит его. – Я… плохо себя чувствую, – не очень убедительно объявил Теодор. – Вы должны меня госпитализировать. – Мистер Нотт, – Помфри подошла к нему. – На своем веку я перевидала столько студентов, что поверьте: я отличу больного от здорового. Теодор почувствовал, как от недовольства в жилах снова начинает закипать раздражение. – У меня рука болит. Я травму получил, – нашелся он и продемонстрировал медсестре сбитые до крови костяшки. Вот так-то! Что теперь скажете? Теодор даже хмыкнул про себя. – Разве же это травма? – всплеснула руками мадам Помфри. – Я вылечу ее в два счета! Боковым зрением Теодор заметил, как Ханна тихонько хихикает, пряча улыбку за одеялом. Ситуация действительно выглядела комично. Теодор покачал головой, вздыхая и закатывая глаза. – Ну да, так и есть: я просто хочу прогулять эти несчастные уроки, – честно сказал он. – Неужели это такое ужасное желание, что я не могу остаться здесь хотя бы до обеда? – О, Мерлин! – насупилась мадам Помфри, махая на Теодора рукой. – Это какой-то сумасшедший дом, а не школа! Делайте, что хотите! Только пойдемте, я обработаю вам рану. Заживляющая мазь жгла и щипала, но это была совсем детская боль. Это была совсем и не боль даже. Ребенком плачешь из-за разбитой коленки, а повзрослев, мечтаешь, чтобы та коленка навсегда осталась самой большой трагедией, что случалась в жизни. Теодор и впрямь уселся на пол, прислонившись спиной к кровати, на которой лежала Ханна. Он откинул голову и, закрыв глаза, наслаждался тем, как Ханна легонько перебирает его волосы. – Тео? – замерев, вдруг позвала Ханна. Голос ее был испуган. Теодор открыл глаза и через плечо обернулся на Ханну. Она неотрывно смотрела вперед. Теодор повернул голову в том же направлении. Около двери Больничного крыла, застыв на месте, стояла Сьюзен Боунс.