Scary Monsters (and Super Creeps)

Старшеклассники внушают особенно острое чувство беспомощности – острое не как спица в шее, а как обжигающий бургер с чипотле и сальсой из закусочной на выезде из Хэддонфилда. Обволакивает теплом, которое по экспоненте становится невыносимым. У многих в классе есть оторва, которую никому не превзойти в мелких нравственных преступлениях; есть мальчишка-заучка со смешными тяжелыми очками, робкий и нелюдимый; игривая красавица с ветром в голове и ее очаровательный спортсмен, главные задиры; парочка хулиганов; безукоризненная отличница, за которой, как считается, блистательное будущее. Эти дети-клише, с радостью берущие на себя простейшие роли, уже что-то жизненно важное для несуразных социальных организмов под названием «старшая школа». На микроуровне, но все же. Даже и жутко представить, как ее класс выглядел со стороны. Царапинка на пальце начинает зудеть; карандаш в руке, сжимаемый слишком крепко, вдавлен прямо туда, где этим утром бумага вспорола кожу. Лори усилием расслабляет плечи и моргает немного медленнее, чем обычно. Кажется, она остановилась на финале книги. «Последние дни, последние ночи» Сэмюэлса, значит, можно выслушать.... Взгляд ее случайно цепляется за девушку у самого окна. Хорошенькая, одета чисто и просто; не отличница, но хорошистка, вечно стремящаяся к идеалу. Всматривается в улицу сквозь жалюзи, и с одной стороны Лори ее понимает – еще теплая, солнечная осень, красочно-маскарадный предпраздничный город. С другой стороны, обязывает учительский долг. – Мисс Кроуфорд, расскажите, пожалуйста, о том, чем принципиально отличается судьба в произведениях Костейна от судьбы у Сэмюэлса. Своими словами, очень прошу, и своими… мыслями. Последнее замечание относится к шелесту конспекта. Лори не обманывается: Лили Кроуфорд, лучшая ученица параллели, не в восторге от уроков английского именно из-за преподавательницы. Надо сказать, это у них с Лили отчасти взаимно: ни шагу в сторону от сухого критического материала – это, оказывается, «эталонный» ответ, за который не поставить «А+» – преступление. Лори вменяли принципиальность и предвзятость еще задолго до; но кто бы что бы не говорил, эта безукоризненная девочка попала в рамки так, что забыла, как из них вылезти. «Причуды» учительницы ее только раздражали. Лори раньше и не знала, что была редким исключением в своем амплуа. Редким исключением, которому действительно нравилось учиться. – Да, мисс Строуд, – девушка прокашливается; оторва класса, Дженет, немного слепящая в лучах солнца клепками и цепочками, закатывает глаза, и Лори едва сдерживает усмешку. – Костейн происходил из баптисткой семьи и родился в Онтарио... Одной первой фразы хватает, чтобы Лори перестала слушать. Этот ответ она уже знает наизусть сама. Для Лори заученный текст – это что-то механическое и не осмысленное до конца. В готовой критике нет ничего от личности самого ученика, и от подобных вещей потеют ладони, а живот стягивает тисками. Так, по шаблону, говорил бы Он. («Возможно, даже с большей творческой свободой», язвительно шепчет голосок внутри головы; в конце концов, тела Боба, Линды и Энни были уложены в целую композицию, достойную кисти Караваджо: темнота клубится у ног и потолка, тела распростерты в драматическом свете луны). На грифельной доске выведено ее собственным аккуратным почерком «31 октября», и Лори не может не чувствовать на себе пристальные взгляды. Кто-то смотрит с сочувствием, кто-то – с интересом. Слава Богу, без жалости. Есть особый взгляд – малыш Генри Вайсштайн обожает тру-крайм и мечтает уже третью неделю кряду взять у нее интервью для школьной газеты. Даже сейчас смотрит, как праздный миллионер на бесполезно дорогой лот. Лили Кроуфорд несет и несет свою пургу, а Лори, изредка кивая, уже сама отсутствующе смотрит в окно на озарённый солнцем газон, на фонтан, на пожелтевшие платаны. Хэддонфилд слабо меняется с годами, но школе это к лицу. Те же дорожки, аккуратные клумбы, зелень… Правда, она бы предпочла, чтобы обошлись без бархатцев. Улицы в этом районе обычно пустынны; сейчас мимо проезжает машина. Проезжает и останавливается. Неприметный бело-синий пикап с грязными шинами; таких через город проезжает за день десятки, если не сотни. Лицо у водителя слишком белое, и его взгляд ощутим почти тактильно даже за десяток ярдов. Волосы на затылке встают дыбом; ноги слабеют, колени подкашиваются, и по телу проносится мерзкая, тонкая боль от руки. – Мисс Строуд? – шепчет кто-то с первых парт. Лори вздрагивает. Окидывает взглядом детей и случайно пересекается с Лили; та быстро отводит глаза в сторону и смотрит туда, где на пол из вновь открывшейся царапины упала капля крови. Так. Выдохнуть. Не смотреть в окно. Руку сжать в кулак, благодарно улыбнуться протянутому носовому платку. – Извините, я сегодня витаю в облаках. – Вам нехорошо? – Осторожный голос заставляет ее поморщиться. Вайсштайн, в глазах огонёк азарта, как у пса, взявшего след. – Вы выглядите так, будто вот-вот умрете. – Зато ты выглядишь так, будто уже. Лори позволяет себе усмешку – в конце концов, класс тонет в смехе, и все взгляды теперь прикованы к стремительно краснеющему костлявому лицу парнишки. Самодовольная Дженет так похожа на Энни даже в мелочах, вроде прищура глаз-угольков, что это почти больно. Легко обмануться, забыться, представить, будто тебе всегда было семнадцать и всегда будет, что ребята вокруг – это твои пульсирующие жизнью одноклассники, а не чужие... Но Лори всегда умела заземляться, особенно, когда затылок все еще жжётся. Когда тревога не даёт сердцу покой. – Возвращаемся к уроку. Кстати, Дженет, вопрос к тебе... Девушка закатывает глаза; Лори с облегчением думает, что вот теперь-то она строгая учительница, а не потерянная во времени школьница. *** Только после звонка Лори понимает, насколько сильно вцепилась в свой локоть. Пальцы покалывает; костяшки от резкого притока крови налились иссиня-красным, на рубашке остались потные пятна, подаренный с концами (по уверениям владельца) платок пропитался кровью. Никого из администрации поблизости нет, так что, открыв окно, без стеснения можно натянуть огромный кардиган. Уютный монстр не приглянулся руководству из-за кричащего ультрамарина и немного потрепанного вида, но никто не запрещал его носить во время методической работы. В конце концов, все знают: осень – время простуды. Минут через тридцать, громко хлопнув дверью, в кабинет заходит Дженет и плюхается на парту – прямо поверх перевёрнутого стула. – Здрасте, мисс Строуд, мэм. Дженет Райс и ее любовь к плеоназмам – отдельная история. Точнее, сама по себе Дженет Райс – сплошные истории: о том, как спортсменка и образцовая дочка шерифа перекрасила волосы в черный, устроила им жестокую химзавивку и шиньон, а потом стала появляться в школе настолько панково, насколько это было позволено; о том, что курящая косячки и вовсю кутящая девушка далеко не настолько поверхностна, как хочет казаться; о том, как сильно она уроки Лори обожает, но желание соответствовать стратификации класса пересиливает. Поэтому Дженет недавно завела привычку развлекать после уроков литературными беседами; их, конечно, хотелось бы слышать в рабочие часы, но кто, в конце концов, получает от английского удовольствие и хочет поговорить с учителем по теме, когда вечером у Пола Хэткинса на дому разом бордель, притон и клуб с барной стойкой. Лори трет переносицу. Вздыхает. – Дженет, я сейчас не в духе. Дженет только шире тянет вишнёвые губы в улыбке – видимо, уже успела подкраситься после урока. – Знаете, этим вы мне нравитесь больше других преподов. Вы говорите, о чем думаете, но не грубо… Не унижаете, короче. Перед глазами пляшут буквы. – Было одно в моей жизни событие, после которого всё остальное – мелочи. Мне не страшно говорить напрямую. – Эх, вот завидую вам! Вот бы мне так заматереть. Лори сжимает зубы. – У тебя есть конкретный вопрос? Взгляд поднимается от бесконечных бумажек; голова остается на месте. У Дженет веки блестяще-фиолетовые, а во рту жвачка. Лори чувствует острое желание вонзить карандаш, который прямо сейчас сжимает до белых костяшек, школьнице в горло. К лицу приливает кровь. Дженет бледнеет, и это видно даже под тональником. Чешет затылок, вяло шевелит губами, прежде чем сказать: – Эм, вообще я пришла спросить, что там с судьбой у Сэмюэлса? Я так и не поняла, что там стелила Кроуфорд. Лори выдыхает. Она дает себе несколько счетов на то, чтобы успокоиться и почувствовать стыд с оттенком ужаса за свой порыв. – Ты читала «Десять лет у слишком тихого океана»? Это необязательно по программе, но я рекомендовала на каникулы. – Конечно читала! – Так вот. Эта книга, уж совсем вкратце, про гуманизм и фатализм. Судьба у Сэмюэлса... Хм, неподвижная, пожалуй; как одна из стихий, она изначально существует сама по себе, и человек на нее практически не влияет. В «Десяти годах» она аллегорически показывается, собственно, в виде океана, «В последних днях» – в урагане, который несется на город. Это концептуально, так сказать. Внутри же самого нарратива это проявляется в следующем: Роллинс пытался уйти от того, что натворил, от того, что пережил, но рок настиг даже там, где он того не ожидал – в самом безопасном месте, когда он был готов ко всему. – Рок настиг... – эхом повторяет Дженет, явно впечатленная. – Вы здорово выглядите, мэм, но говорите так, будто старше моего деда. Лори закатывает глаза. – Да, я помню, как он пошел в детский сад… Прошу, Дженет, закрой эту форточку и иди домой. – Не, вас караулит этот, – девушка махнула неопределенно в сторону коридора, – Вайсштайн. Обычно чирлидерши начинают репетировать в половину четвертого, так что уйдет он минимум через пятнадцать минут. Снова пересекаться с ним... Бе. – Ему кто-то из них нравится? Дженет улыбается самодовольно и вредно – так, что кроме зародышей головной боли Лори получает еще и боль в груди. У оторв какая-то слишком схожая мимика. Жутко. – Мисти Эджворт! – Хм, соболезную. Дженет загоготала, как утка. – Вот уж да! В самую популярную чику школы, боже мой... – Популярность в школе – полнейшая глупость, честно говоря. В конце концов, ну даже если с ней общаются и хотят общаться многие, разве это делает ее ценнее? Разве это статус какой-то? Как по мне, детство сплошное. Дженет в миг становится серьезной. – Вы явно были одиноки, мисс Строуд, мэм. Лори молча укладывает листы в шкафчик и, приметив что-то уголком глаза, замирает у окна. Ее сердце бьется быстро, так, что виски и подушечка многострадального пальца заныли особенно сильно. Пикап, конечно, уже давным-давно исчез, но сейчас каждый предмет на улице вглядывается сквозь нее в пустоту. Все неправильно, все стоит не на своем месте; каждый лист, каждая лужа, каждый случайный прохожий…. – Мэм, все в порядке? – А, да, – по плечам проходится дрожь. Охота спать, но бумажная волокита, черт ее дери.... – Слушай, Дженет, а ты не можешь всё-таки уйти? Мне нужно составить учебный план, на это уходит много времени и сил. – Но там же Вайсштайн... – Скажи Генри, что ты забыла здесь зажигалку, а мерзотная училка начала прикапываться к тому и этому, из-за оценок веревки вила, чтоб ее... Можешь начать его дразнить, только не очень жёстко. Может, подбей на косячок у Хэткинса или пиво. – Вы хотите, чтобы я пила алкоголь и курила?! Да за кого вы меня принимаете! – За мисс Дженет Райс, в общем-то, – Лори смолкает, улыбаясь вместе с Дженет, но потом крепко задумывается. – Но Вайсштайну в любом случае надо расслабиться. Он слишком зажат. У меня хоть были приятели, а Генри всегда один. – Там другой фрик с ним в газету пишет. – Но их никогда не увидишь вместе. – Это верно. – Дженет барабанит пару раз по подбородку пальцем, вздыхает и встает, потягиваясь. Черная футболка обтягивает небольшую грудь, и Лори только остается надеяться, что никто девочку по этому поводу не дразнит. Кто знает этих панков. – Ладненько, может и стоит попробовать. Не люблю с нёрдами общаться, но ради вас, мэм... А можете за это мне поменять тему эссе, а? Не хочу про Вторую мировую писать. – Так и быть. – Отлично! Всего доброго! – Дженет подхватывает сумку со значками и вылетает из класса, как растрепанная черная ворона. Лори какое-то время прислушивается к ее грузным шагам, к отрывистому разговору с Вайсштайном на коридоре, а потом вновь принимается за работу. Минутная стрелка на циферблате проходит сначала полкруга, потом еще три четверти. Толстая шерсть уже почему-то не приносит тепла. Лори, плотно сжав губы, не обращает внимание ни на урчание в животе, ни на боль в шее, и отвлекается только после того, как в плане на завтрашний день поставлена последняя точка, а эссе аккуратной стопкой отправляются в ящик стола. Солнце держит путь к горизонту, и кажется, будто до заката обманчиво далеко. Но на деле уже почти пять, и город погрузится в тени едва ли через два часа. Вся дворы напротив – сплошные тыквы. Тыквы на домах, тыквы на ветвях деревьев и даже на дорожных знаках. Они скалятся чернотой, и Лори давит тошноту, усилием воли переводит внимание на что-то другое. Благо, есть, на что. Мимо пробегает кучка детей в костюмах – скорее всего, пятиклашки. Зеленокожая ведьмочка с накладным носом, тот уродец в полосатом свитере и шляпе, безумный доктор с не менее безумной шапкой редеющих волос, вампирёныш в подобии фрака – все полны энтузиазма. За ними развалисто бредет парень в красной куртке; на плече – бутафорская пушка. По точеной фигуре и аккуратному бобу Лори узнает в нем Фреда Нагасима – преступно недооцененного красавца из выпускного класса. Он тащится за мелкими – в полосатом свитере теперь узнается его младший брат, Джо, – и что-то время от времени им говорит. Детишки тут же хихикают и даже немного хрюкают; хорошо, что Дженет так и не закрыла форточку. Нагасима-старший замечает ее и машет рукой, улыбаясь во весь рот; Лори кивает, тепло сощурившись в ответ. В свое время Бен Трамер был именно такой: спортивный, обаятельный и милый, правда, чересчур фамильярный с молоденькими учительницами. На могиле Бена два года назад проросли бархатцы, жгуче-оранжевые, как солнце на закате. Темная кромка на лепестках – прямо тыквина пасть. Настроение совсем уже вылетает в трубу. Вдруг остро ощущается пустота школы, и хочется сбежать отсюда как можно скорее – забиться в уголок и напряженно думать. Проклятый, безнадежный праздник. Стол уже чист, когда улавливается краем глаза любопытная картина: там, на улице, вампирёныш врезался в кого-то, скрытого от ее обзора стволом дерева. Чьи-то крупные, грубые ладони хватают мальчика за плечи, не давая тому отшатнуться. Фред тут же подбегает и, очевидно, рассыпается в извинениях, но лица остальных детей превращаются в блеклый воск, карикатуру на страх. Куска синего рукава и неестественно белого кончика носа хватает, чтобы обратить Лори в первобытный, всепоглощающий ужас. Сердце колотится в такт с шагом – торопливо, неровно, быстро, еще быстрее... Инстинкт «бей, или беги, или замри» подсказывает, как всегда, вариант номер два. Перед глазами стоит этот вечер, когда стремительного шага Ему было достаточно, чтобы настигнуть свою жертву везде. Но у Лори не болят колени и плечо не ранено. С лестницы еще грохнуться не успела. Она может бежать так быстро, как ей угодно.... Да вот только зачем? Зачем-зачем-зачем… Ноги еще бегут, но спотыкаются друг о друга. Зачем, зачем, зачем…. Шаг уже больше ходьба, мнительная, неровная; стук каблуков эхом отпрыгивает от стены и возвращается в уши. Сердце теперь бьется в груди глухо и больно. Зачем? Лори останавливается в тени гигантской, нависающей над головой монстеры. Ладони и спина потные; с виска вот-вот соскользнет капля. Сердцу грудной клетки мало; пальцы комкают рубашку под ключицами, и на синем хлопке остаются следы. «Зачем?» – Думает она, досадливо потирая коленную чашечку – до сих пор иногда тянет, хотя на рентгене уже давно все чисто. «Зачем?» – Проносится в голове, когда достает ногу из туфли. Тянется носком вперед, потом упирается в ледяной пол и разминает. Едва не подвернула. На шпильке бежать куда удобнее, а здесь каблуки такие, чтобы отвести целый день стоя. «Зачем?» – Отстраненно шепчет она, вспоминая о девяти годах, которые проносятся перед глазами монохромной литографией. Лори смотрит на свой серый силуэт, растекшийся по желтой стене – все еще тонкий, изящный, совсем девичий, сверху прикрытый огромными резными листьями растения – и застывает, как статуя, на несколько мгновений. Потом оборачивается к окну. Детишки все так же весело топают вверх по улице, а красавчик Фред беззаботно подставляет лицо ветерку. Гуашная пилюля на его спине осыпается; частицы краски пляшут в воздухе, как пепел. Поблизости – никого. Потухший было огонек предвкушения загорается с новой силой, и Лори дышит глубоко и животом. Так советовал психолог. *** Уже который год ей семнадцать. Меняются только песни по радио. Лори раздраженно переключается между станциями; песни там такие радостные, что зубы скрипят. Набившая оскомину Синди Лопер – на каждой второй. А на остальных… хм, «Не волнуйся, будь счастлив»? «Никогда не подведу»? Смех, да и только. Хотя ладно, пожалуй, она никогда не подводит Майерса: каждый год исправно превращает свою жизнь в кошмар. Лори растягивает губы в кривой улыбке, и собственное отражение немного пугает. Вдруг кажется, что она видит ту себя в зеркале, какой была первые месяцы после злосчастного Хэллоуина – спавшую только днём, не более четырех часов за сутки, ночью судорожно трясущуюся, мучимую кошмарами наяву, неспособную взять нож даже просто для того, чтобы отрезать кусок бекона. И все же, думает Лори, она тогда недострадала. Возможно, не надо было загонять переживания внутрь и ходить в тир, точить ножи и подбивать мужа ставить на дверь три замка и видеокамеру. Возможно, сейчас бы не настала эта апатия и прошла бы уже ее одержимость, не развившись в такие извращённые формы. Возможно, тогда бы Лори сейчас уже было бы двадцать семь, а не все еще семнадцать. «О боже, Джон, ты правда хочешь послушать это старье?!» Ее палец автоматически касается кнопки, но ведущий продолжает: «Ну что же, по просьбам слушателей поставим старого доброго Дэвида Боуи и его старых добрых «Страшных монстров». Не правда ли, прекрасное дополнение к Хэллоуину, а?». Ее ладонь возвращается к рулю. Пускай играет; Лори давно заметила, что ее успокаивает скорее та музыка, которая соотносима с ее настроением, а не якобы умиротворяющая. В этой песне очень тревожные гитары и нерадужный текст.

She asked me to stay and I stole her room She asked for my love and I gave her a dangerous mind Now she's stupid in the street and she can't socialise Well, I love the little girl and I'll love her till the day she dies

Она постоянно смотрит на отражение дороги в зеркалах, вглядывается в них и сжимает баранку руля добела. Почти выжимает до максимума газ от каждого смутного силуэта, будь то парень в белой полумаске или радостно размахивающий мечом рыцарь. К тому моменту, как она доезжает домой, солнце уже пылает на границе розового с оранжевым и припудривает облака персиком. Смотреть на уставшее светило и сразу же на потемневшую голубизну завораживает; вездесущий тыквенный оскал – нервирует. У дома Лори, благо, много растительности. Многое из противно-рыжего не будет видно. Она даже вырвала в начале этой осени бархатцы, посмевшие заполонить Хэддонфилд, как какая-то сорная трава. Рядом с ней тормозит велосипед. На губы тут же просится улыбка: новая соседка, полноватая и в летах Дженна Трэвис. В отличие от Лори, Дженна не скрывает седин (Лори впервые нашла их у себя на восемнадцатилетие). – Лори, какой же у тебя все же замечательный свитер! Ты вся в синем – прямо колокольчик. Никаких приветов, но этим и подкупает. Гадкое дребезжащее волнение немного сбавляет обороты. – Спасибо, Дженна. Вы тоже сегодня выглядите просто замечательно. Женщина довольно задирает подбородок и подносит руку к волосам – туда, где завитые белоснежные локоны удерживает шелковый платок, как на рекламе пива в старых газетах. – Милая, а не хочешь ли на обед ко мне? Ты ведь только с работы, верно? Лори думает о том, что это, вообще-то, поможет хоть немного пройти наваждению и скоротать время до ночи. – Да и да. Но только если будут ваши спагетти болоньезе. Дженна смеется в своей манере – немного неестественно даже тогда, когда от души. – Ну, дорогая, я собиралась сегодня поесть карбонару с курицей. – Думаю, меня это вполне устроит. Вся дорожка к дому Дженны укрыта апельсиновыми корками бархатцев. *** Лори двадцать семь. Она возвращается от Дженны в десять, опрокидывает в себя кофе, сдирает мочалкой и душистым мылом все, что накопилось на коже за день, и разваливается на диване с книгой. Набивший оскомину Киз едва ли через полчаса отправляется в стену: Лори уже давно не верит в его любимое «Основано на реальных событиях». Лори грызет ногти, Лори смотрит в окно, Лори встает, чтобы проверить оружие в доме…. И на полпути останавливается. Идет к холодильнику. – К черту, – говорит сквозь пробку в зубах, когда наливает вино в бокал. К черту Майерса. К черту Хэллоуин. К черту все эти годы кошмаров, паранойи, разрушенных отношений, запертых дверей. Результат один – этот ублюдок не придет. Не придет… Не придет? *** Лори закидывает ногу на ногу и выдыхает. Вино в бутылке на исходе, в бокале – еще пить и пить. За последние пять лет каждый октябрь превращался для нее в месяц пьянства – лишь так она может успокоиться по ночам, чтобы всё-таки лечь спать. Лучше прийти с легкой ноткой перегара на работу, чем не прийти вовсе, верно? Другое дело, в Канун всех Святых сна нет по определению. В общем-то, ей хватает бутылки где-то на пару вечеров, так что она собиралась закончить этот прекрасный каберне завтра, но, видно, не судьба. Кстати, у судьбы хорошее чувство юмора, думает Лори, шурша фантиком. – Конфетку? Майерс в отражении зеркала недвижим. Лезвие в руке блестит почти безмятежно – Лори в нем угадывает любимый нож Дженны для разделки мяса. – И правильно, – конфета надламывается; в ней что-то блестит, и в плохом освещении комнаты приходится сощуриться. – Эта со стеклом. Но стекло – наименьшая проблема батончиков «Хершиз», как по мне. Шоколад пачкает пальцы, и Лори его хрустко сжимает в ладони и откидывает куда-то в сторону. Плевать. Застывшая фигура Майерса, как будто прямиком из семьдесят восьмого перекочевавшая, не располагает пускаться в рассказы о местных сумасшедших. – Можешь подойти, Майкл. Я не отведу взгляд, сам понимаешь. Майерс стоит. Ей кажется на мгновение, будто всё-таки показалось (пускай она и чувствует угрожающее, душащее присутствие всеми клетками своего тела), привиделось в винном дурмане, в полусне после бессонницы – и случайного дрожания века хватает, чтобы угол в отражении оказался пустым. Лори захлебывается от смеха. Едва не расплескивает вино, хватаясь за шею, чтобы утихомирить истерический хохот, и всё-таки расплескивает, когда сквозь слезы видит Майерса прямо перед собой. По белой ночной сорочке растекаются темные пятна. «Неглиже», запоздало подкидывает мозг красивое словечко. Правда, внизу у нее есть шорты – короткие, но есть. А сверху – халат, правда, он тоже весь в вине... Какая досада, но в целом, гостя встречает она более-менее прилично. – Ты и так забрал у меня все, да, Майкл? – хрипит она, а он – как стена, бросаешь горошины – отскакивают назад. Лори вздыхает. Майерс молчит, и его размеренное дыхание – спокойное, глубокое – наполняет тишину комнаты. Он смотрит. Лори пьет вино; ее пальцы втихаря нащупывают нож в обивке дивана. – Ты хоть помнишь меня? Или снова убиваешь всех попало... Думаю, второе. Я, если что, Лори Хас… ой, нет, уже снова Строуд. М-да. Это ведь хорошо. Что-то в нашем хаотичном не меняется. Стабильность. Наверное. Прости, правда, что прическу поменяла, но той укладке уже десять лет в обед. Майкл не двигается; в животе у нее раскаленные стальные канаты, но, пытаясь найти страх, Лори натыкается в себе только на тревогу: когда всё-таки занесет нож? Так и будет стоять, эта тень человека? Он смотрит, а она не видит глаз. В комнате теплый полусумрак, а Майерсу, конечно, вовсе не понадобилось сделать свет торшера поярче. – Да, я та, кто выжила десять лет назад. Честное слово, Майк, лучше бы убил. Молчание. Но небольшое движение есть – кажется, моргнул. Склонил голову жутко, полузверино. – Ладно уж, стой стоймя. – Руки трясутся, когда Лори подносит бокал к губам. Неудивительно. Ножи везде, куда не плюнь. Один – прямо под подушкой. Ей перехватывает дыхание, когда грубые пальцы касаются ее шеи. В этот момент Лори – единый рефлекс, кропотливо сотворенный, взращенный годами страха. Кровь вскипает; лезвие оказывается в руке. Сначала в руке Лори, а потом – Майерса, внутри его плоти, прорезав себе путь сквозь комбинезон и кожу. Звук, который он издает, разбегается мурашками по коже. В нем есть не столько боль – неожиданность. Хрипловатое, приглушенное, короткое мычание. Лори неожиданно видит его глаза. Темнейшие в мире, как говорил старик Лумис, и вовсе не из-за цвета. Они смотрят друг на друга несколько мгновений, не дыша, а потом начинают драться. Несмотря на глубокую рану, возможно, даже царапнувшую кость, Майерс все еще стискивает ее горло, и его крепкие грязные пальцы выдавливают из нее воздух, как из шарика. Ему на беду, в крови оказывается достаточное количество адреналина, чтобы Лори не только вырвала нож из руки, так еще и нанесла несколько ран ему в грудь. Понятное дело, все время куда-то не туда – то лезвие споткнется о грудину или ребро, то удар косой, мазнет только по плотному комбинезону – но что поделаешь, не вовремя расклеилась. По крайней мере, Лори не сдастся без боя. Майерс замахивается; их лезвия звенят, встретившись. Язык тела Майерса тут же неуловимо меняется; ослабляется хватка на ее шее, и Лори скидывает его ладонь и головой ныряет ему под грудь. Все выходит не так. Попасть в диафрагму не удается. Майерс – стена, машина, он ее освободившейся рукой хватает и бросает обратно на диван, и Лори пинает его ногами, пытается задеть коленом, ножом… И в итоге роняет нож на пол, оставшись без оружия. А Майерс снова ее душит. Прекрасно. Лори всегда была жилистой, но сейчас ее тело становится мягким и податливым. Слабые попытки вырваться затухают, и Лори чувствует, как обморочно расслабляется каждая мышца. Перед глазами пляшет; перед глазами темнеет. Не вдохнуть, не выдохнуть. В любом случае, это ненадолго. Пока не окоченеет. Она криво косит рот – не улыбка, ее жалкое подобие, дрожащее, зыбкое. Да. Эти ее раздражающие мешки под глазами, слишком светлые ресницы и брови, заусенцы на пальцах – все это видно сейчас, как никогда ранее. Косметика стёрта вместе с лаком. Ее найдут с синяками на шее и уродливыми ранами. Визажистам придётся над телом хорошенько потрудиться. К сожалению, думает Лори, девять предыдущих Хэллоуинов она готовилась зря. Смерть придется встретить уязвимой, хрупкой и настоящей, а не лучшей версией себя – жесткой, заматеревшей, с ружьем в руке и горящими глазами с аккуратной подводкой. Жалкий нож, жалкая пьяная Лори. Вдруг давление на шее снова слабеет. Лори хватает ртом воздух и пытается брыкнуться, вяло и скорее по привычке. Когда сквозь кашель и выступившие слезы мир вокруг проясняется, она внезапно осознает: ее глаза снова видят глаза Майкла Майерса, и они, вообще-то, не темнейшие из темнейших. Они не смотрят сквозь, они смотрят прямо на нее. Пристально настолько, что даже неприятно. Лори видит смуглую кожу нижнего века, видит выцветшие у кончиков ресницы, видит свое отражение в зеленоватой мути радужки и, наконец, видит, как чужие зрачки расширяются. Слышит, как его дыхание вроде все то же, но иное в звучании. Она опасливо опускает глаза вниз – там, где их ноги переплетаются – и издает нервный, высокий смешок, надеясь, что ей показалось. – У тебя там пистолет или ты просто так рад меня видеть? Голос спотыкается на середине фразы, делает странный скачок вниз и взлетает вопросом. Когда воцаряется достаточно очевидная тишина, в которой никто ничего не делает, Лори начинает – нет, не смеяться – нет, не хохотать – гоготать, прямо как Дженет. Каждый звук из горла вылетает, оцарапав глотку. Внезапно смех оказывается куда более болезненным, чем дракообразное копошение конечностей, которое произошло совсем недавно. От этой единой мысли у Лори выключается звук. Она несколько раз шумно вздыхает. Майерс не нападает. Майерс даже и не думает ее атаковать, пока потенциальный, в теории, противник лежит прямо под ним в уязвимом, даже больше – почти унизительном положении: оружие на махровом коврике в двух футах, тело вжато в диван, ноги не могут уже толком брыкаться – Майерс их зажал между собственными. – Ну и чего ты ждешь? – выдыхает Лори хрипло и встречается с ним взглядом. Она хотела сделать это с вызовом, но вызов сменяет шок. Попытка осознания. Майерс смотрит на нее растеряно. На секунду он даже будто пытается отвести взгляд – радужка дергается, блики на глазах дрожат, как лучи света на воде. Возможно, он хотел удостовериться, что ее нож до сих пор вне зоны досягаемости. Возможно, ему что-то послышалось в далеких голосах с улицы. Но контекст. Контекст… Ее любимое слово, постоянно слетающее с губ на работе. «В любой другой книге, скажем, если бы ураган налетел на город в новой работе какого-нибудь Стивена Кинга (дети обычно оживляются в этот момент), то ураган был бы просто обстоятельством, запустившим цепочку событий для персонажей. Но у Сэмюэлса ураган – это прошлое конкретного человека, собственно, протагониста. Это концовка романа, а не его начало. Последний аккорд. Ведь в прошлом, когда главный герой убил свою сестру, все улики смыла буря». Так и сейчас. Весь язык тела Майерса внезапно показался ей таким… Неловким. Как подростки, когда им на что-то намекают – да, прямо как чертов Вайсштайн на уроке, ничем не лучше. Потерянный взгляд, напряженные жилы на шее. Еще и… – Ты покраснел, что ли? Майерс, конечно же, молчит. Но дыхание у него не такое размерено глубокое, как обычно; Лори на всякий случай решает помолчать (и слов слишком много, и сказать в общем-то нечего), но выдержать не может – сама накрывает лицо ладонью. К щекам приливает кровь. Это настолько нелепо, что хочется выпрыгнуть из окна. Жаль, что дом всего-то двухэтажный. На Лори накатывает. Все эти годы оказались впустую – и так уже заметно. Непонятно зачем тревожные октябри, непонятно зачем антидепрессанты; непонятно зачем ночные спортзалы, непонятно зачем походы в тир; непонятно зачем замужество, непонятно зачем развод. И более того, непонятно зачем чувство вины и омерзения к самой себе за то, что беспокойные, опасные, адреналиновые сны на утро оставляли ей влагу между ног. Все для того, чтобы история ее возмездия превратилась в романтический ситком. – Если мы еще окажемся какими-то там потерянными родственниками, это превратится в теленовеллу, Боже упаси, – бормочет Лори вслух, уже не слишком беспокоясь ни о чем на этом свете. В конце концов, если Майерс ей прямо сейчас вонзит нож в горло, это окажется вполне себе еще неплохая концовка. – Ты хоть знаешь, что такое «теленовеллы»? «Колорина», «Рабыня Изаура», «Богатые тоже плачут», «Грех Оюки»? Майерс под маской не то хмурится, не то морщится. Лори кривит губы и плачет, как идиотка. Без перехода – тут выдает браваду, тут – уже в слезах. Все оттого, что приходит осознание, болезненно четко: над ней нависает человек. Что все эти убийства – одно за одним – сделаны руками человека. Не монстра, не духа, не божества или демонической сущности, не чего-то обобщенного, вроде Тени или Пустоты, как считал доктор Лумис. Человека, которому она смотрит в глаза и которого никогда не сможет понять, которого вряд ли кто-то сможет понять. Ее выбило из колеи. Окончательно. Майерс еще страшнее, чем кто-либо предполагал. И ей почему-то легче. Одновременно, в разы более мерзко. Она вздрагивает, когда чужая рука оказывается на ее щеке. Лори только сейчас понимает, что все еще плачет, беззвучно и уставше. Когда Лори было семнадцать, она выгрызала себе жизнь на минном поле, не будучи сапером. Она чувствовала себя так, будто ей есть, что терять – хотя тогда уже осталось почти ничего, но осознание пришло потом. Лори бесстрашно срывала покровы, не боялась упасть с лестницы, пробивала кулаком стекло на кухне – подумаешь сейчас, и дико становится. Эти десять лет всё-таки прошли и уничтожили в ней все, что позволяло бороться. Лори все еще двадцать семь, но, видимо, уже не семнадцать. Возможно, чуть постарше. Майерс скользит пальцами по ее щеке – как бы отводит слезу в сторону. Та затекает за мочку уха, посылая волну мурашек по телу. Взгляд у него не сквозь, а напротив, будто слишком на ней сфокусирован, будто он хотел бы Лори не убить – съесть и облизнуться. – Что за… Лори проглатывает крепкое словечко, давится им, когда внутри загорается огонь. Не алкогольный, отнюдь. Мысли в голове взрываются, ослепляют, как салюты. Она – любимица Фортуны, и то не ясно, доживёт ли до утра. Ни у кого из погибших в ту самую ночь не было и шанса, если стояк Майерса – залог выживания. Опять этот Майкл Чертов-Рандом Майерс творит что-то, чего не объяснить никак. Тело маньяка, пахнущего бог знает чем, привлекает сильнее бывшего мужа... Лори стискивает его запястье. Руки неожиданно теплые, почти что обжигающие своим жаром. Это кажется странным: такая холодность и механистичность рядом с этими кровью и плотью, пылающей жизнью. Майерс смотрит долго, и взгляд его бесповоротно опускается ниже, и ниже, и ниже – по следу от вина и брызгам крови. Все происходящее крайне странно. Из-за угла зрения Лори уже снова не видит его глаз, и он снова почти призрак из ночного кошмара. Майерс будто снова смотрит сквозь, и ладони уже добела сжимают подлокотник кресла – так, будто иначе он ее разорвет на куски. Отчасти ей льстит, что Майерс так старается этого не допустить. Лори живёт в большом холодном доме в большой холодной жизни. Она – вечная сосредоточенность, острый взгляд, Мисс Не-Сделаю-Пока-Не-Подумаю, но сегодня этого нет и не будет, потому что вино, потому что усталость и потому что они с Майерсом, судя по всему, решили вести себя не в характере. Поэтому Лори лезет к нему под маску пальцами. На шею, туда, где бьется жилка пульса, где шрам от спицы, и ничему не скрыть то, как Майерс на это реагирует – шумным выдохом. Взгляд уже поглощает, нет, пожирает ее. Лори почти что все равно. Тепло чужого тела живое, паника уже не бьет по груди. Бьет внезапное желание сделать что-то совершенно… рискованное, и в логике своей не очевидное. Она тянет маску наверх. Белая резиновая кожа сменяется другой – настоящей, по-человечески загорелой. Взгляд скользит по линии челюсти – небольшие шрамы от бритвы, вероятнее всего. Как-то уж слишком легко представляется картина – Майерс стоит у зеркала, в воздухе антисептик, запах старого здания и лекарств, бритва – безопасная, скорее всего – скользит по коже, остаются раны, струйки крови одна за одной ползут вниз по шее, пачкают белую больничную рубашку, но Майерс, чертов ублюдок, не останавливается, все продолжает и продолжает, пока мимо не пройдет кто-то из персонала. Почему ее так заводит подобная жуть? Вероятно, какая-то там психологическая защита. Лори не эксперт. Ей бы английскую словесность и сборку АК-47 за треть минуты. Полностью снять маску не решается – медлит. Но пристально смотрит на нижнюю часть лица, которая ей открыта. Подбородок крепкий, обозначен хорошо. Не слишком массивный. Губы, кстати, тоже хорошей формы. Здоровая привлекательность обычного человека. Но на контрасте с тем, что творится, стоит белой маске смерти вступить в свои владения – почти лик святого. Лори созерцает, пока скользит по влажной потной коже чужого лица – все-таки маска далеко не тканевая. Дергается чужой кадык, капля стекает до воротничка комбинезона. Пальцы – дрожащие, часто бывает, если выпьет – утыкаются в губы. Мягкие, но сжаты плотно. Лори практически не думает, когда оттягивает мизинцем нижнюю губу – вышло как-то почти играючи. Но по ее телу проходит эхо чужой дрожи. Она стягивает маску до конца; Майерс напряжен и тверд, как скала. Скулы, лоб, нос, болото в радужке, влажные каштановые волосы – ничего из этого не вызвало отвращения. Не вызывало десять лет назад, когда ей удалось сорвать маску в борьбе случайно, не вызывает и сейчас. Даже наоборот: приходит облегчение, сродни тому, когда понимаешь, что не обознался, что действительно встретил старого друга. Имеется и гордость: один глаз у Майерса, вероятно, незряч. Пересечен шрамом. Ее шрамом. Так что не было ничего удивительного в том, что одинокая, зацикленная на бесконечном переживании одного и того же дня молодая женщина полезла целоваться. Это почти так же, как если бы фанатка рок-музыканта, подарившего ей невероятные эмоции на концерте, повисла у того на шее; там, правда, превалируют положительные эмоции, но влечение-то везде общее. Лори, правда, понятия не имеет, почему ее настолько прошибает от в общем-то простого поцелуя. Особенно ярко на фоне ее общего безразличия по жизни ко всему, что связано с тактильным контактом и особо тесным тактильным контактом. Но все ее тело горит, хотя губы, которые она целует – неподвижны. Как у статуи. Она почти что жалеет о том, что сделано, когда Майерс резко ее отстраняет, хватая за горло, и замахивается ножом. Что же, это очень внезапно, но Лори почти что готова смеяться. Трагикомичный финал: шлюха не смогла спасти свою жизнь во второй раз. Выяснилось, что убийце не нужны ее раздвинутые ноги. Пляшем на ее могиле – хоть что-то интересное в Хэддонфилде. Нож вонзается в обивку дивана с резким звуком. Раз, два, три; все мимо, пускай и так близко к шее, что почти что ощутим холод лезвия. Лори открывает глаза. Вжимается в подушки. Во взгляде Майерса все что угодно, кроме пустоты. Он жжется – судя по выражению лица, это даже не ярость, а что-то вроде досады. Ему идет, честно говоря, хотя с непривычки Лори ежится. – В первый раз? – тонко выдает она. Взгляд выжигает на ее ключицах какое-то пульсирующее клеймо. Что в его сути – не поймешь. «Поцелуй, женись, убей». Дурацкая игра всплывает в сознании и вызывает очередной истерический порыв, и Лори не выдерживает – издает какой-то высокий звук, не особо похожий на смешок, но сбавивший слегка напряжение. Рукой Майерс все еще держит нож – хотя, скорее, опирается на его рукоять. Лезвие проходит вглубь с характерным скрипом, и Лори тут же выставляет обе руки перед собой: – Эй, этот диван старше нас обоих в два раза. Имей совесть. Ладонь на шее внезапно напоминает о себе – стискивает, но не больно, желая задушить, а вдавливает в сонную артерию. Мелькает мысль: «Какая у Майерса-то совесть?» Большой палец скользит вверх и вниз, вверх и вниз; пульс у Лори быстрый, судорожный, как у птенца в клетке, особенно сейчас, когда весь воздух выбило из легких… в предвкушении? Ожидании, скорее. Она отмечает как-то растерянно: видно, вино напоминает ему кровь. Видно, поэтому его палец будто по чему-то липкому проводит. Он наклоняется. Его лицо – сверху, и взгляд все ещё опекает, когда их рты снова встречаются. Ну, стоит отдать должное, сейчас не так плотно сжимает губы. Сухие и потрескавшиеся, отстраненно помечает для себя Лори в «Анатомическом атласе Майкла Майерса, Тени, Убийцы Хэллоуина». У них привкус соли и резины. Этот поцелуй оставляет у нее ощущение жёсткости и какой-то плоскости; ей это не по нраву. Лори к чертям роняет маску на пол и, вцепившись во влажноватые волосы на затылке, притягивает к себе Майерса снова. И сейчас получается как надо. Лори выливает все свои потерянные годы в этот поцелуй; всю ненависть, всю паранойю, всю апатию и беспомощность. Он отчаянный, и Лори несется в нем быстрее, чем только может позволить себе заметно менее опытный Майкл; это она его углубляет, пускает в ход язык и зубы, которыми стискивает мягкую слизистую чужого рта. Возможно, до крови. Лори выплескивает заодно и дикое, ненормальное возбуждение на грани с отвращением и страхом – ее рука комкает рубашку на спине Майерса. Живот скручивает, Лори захлебывается тревогой; между ногами у нее пульсирует. Она не знала, что может настолько сильно хотеть чье-то тело. Мерзко. Прекрасно. Майерс хрипит; его нерешительность, как у подростка, забавляет. Он пассивен, и это будто укол адреналина. Лори проводит ногтями по твердым лопаткам, по позвоночнику, доходит по поясницы; сквозь уже слегка приоткрытые губы вырывается выдох, по громадине тела сверху пробегает дрожь. Майерс – всегда гигант, даже если не настолько и крупен. Не настолько, как ее бывший муж, но именно сейчас Лори чувствует себя под чем-то необъятным, древним и совершенно точно хаотичным. Теплые шершавые ладони касаются ее плеча – не нежно, но как будто слепо. Лори стыдно признаться в том, сколько ей даже такая мелочь принесла удовольствия. Лори признается: такой взгляд Майерса еще более жуткий. Зрачки будто пульсируют на дне светло-что-то-там радужки. И он, с растрепанными кудрями, крепкой линией носа и смуглой кожей, чертов дьявол в обличие ангела. Уже четко. Хорош, но зло, таящееся, пузырящееся вокруг тех мест, где они соприкасаются, реально, очевидно, отвравляюще. Лори не в силах противиться. Судьба. Чистейшая стихия, вроде безучастного пожара, беспощадного ливня или бесстрастного землетрясения. Катастрофа, что нагрянет. Лори уверена: после того, что сейчас случится, он ее все равно убьет. Убийцы не оставляют живыми тех жертв, кого решили вдруг изнасиловать. Тут, правда, хороший вопрос, кто кого изнасилует. И кто кого будет оставлять – или не оставлять – в живых. Шершавая ладонь ведет вниз. Теплая. Майерс не человек, а какая-то котельная. Лори жарко так, что по коже выступает пот. Сердце готово выпрыгнуть из горла. Возможно, Лори даже немного подташнивает. Она правда и в жизни не сможет описать чертово облегчение от того, что он наконец-то нагибается и обжигает ее шею дыханием. Дракон. И сам печь, и изо рта вырывается пламя. Вопреки всем ожиданиям, Майерс так и застывает. Нос уткнулся в переход от шеи к плечу, губы покоятся на ключице, кожа пылает под чужим дыханием. Он вдыхает и выдыхает. Нюхает ее волосы, возможно, или вдыхает запах кожи. Пальцы с ее шеи скользят под затылок, перебирают пряди так, что по телу мурашки ходят волнами. Лори смотрит на синюю ткань, в которую впиталась, вероятно, чужая кровь, окрашивая одежду в черное; смотрит на потолок, и сейчас скользящие по нему полосы жидкого голубого света с улицы кажутся чем-то совершенно другим, не тем, что обычно. От волос самого Майерса пахнет гипоаллергенным шампунем; своеобразный запах, ни на что не похожий особо. Не сладкий, не терпкий, не раздражающий и, пожалуй, разве что немного «мыльный». Возможно, у Майерса чувствительная кожа головы. Опять эта тонкая грань почти-человечности. Возможно, у психбольницы просто договоренность с производителем – в конце концов, у них много пациентов вроде стариков. С составами надо быть аккуратно. Майерс вдруг обрушивается на нее, вдавливает своим телом в диван; тяжелый. О бедро ей трется что-то очевидное, и Лори опять тянет к нервному, истерическому смешку. Но Майерс все также неподвижен, все также что-то там себе вынюхивает, и видит бог, от того, насколько это почти что клишировано неприятная вещь, которую обычно делают всякие извращенцы-насильники с маленькими девочками, Лори хочется закатить глаза. В конце концов, да, то, что обычно обесчеловечивает, здесь из-за низкой планки человечности придает. Лори ловит себя на том, что ей бы хотелось, чтобы Майерс убил ее именно в это мгновение, когда она такая живая и почти что успокоившаяся. Раз в десять лет. Раз во сколько-то там лет. Лори, возможно, давно лишена любого намека на инстинкт самосохранения, но вместо того, чтобы ударить этого ублюдка между ног и бежать за дробовиком, она продевает руку сквозь его комбинезон, чтобы, изрядно повозившись, все-таки смочь расстегнуть, проникнуть пальцами под футболку и начать водить по животу ладонью. Ей почти что спокойно. Почти что она убаюкана до того, чтобы уснуть. У Майерса на это явно свои взгляды: он трется. Лицо у него почти что живое. И да, пугает это его выражение, но щеки у него красные. Лори польщена. В какой-то степени – возможно, это одна иллюзия – Лори чувствует в этом момент силу. Контроль. И это что-то настолько забытое, что у нее перехватывает дыхание. Когда Лори берет в кулак его кудри и отстраняет так, чтобы видеть хорошенько его лицо, Майерс послушно отстраняется и, тихо-ритмично дыша, прикрывает глаза, когда узкая женская ладонь начинает двигаться по его члену. Лори не смущает нож у шеи; она не боится ничего. Она знает, кто здесь главный. С первым стоном – низким, хрипловатым, будто сами голосовые связки противились созданию этого звука – Лори понимает окончательно: да, здесь и сейчас, она полностью владеет ситуацией. И облизывает губы, когда от особо гладкого движения Майерс стонет куда заметнее, и ощутимо качает бедрами, и вовсе как безвольная тряпка садится на диван, стоит ей его туда усадить. Когда Лори толкает его назад, садится сверху и, умостившись на бедре, начинает зацеловывать эту шею, из которой бы каждую вену вырвать, продолжает двигать рукой все агрессивнее и агрессивнее, Майерс размякает под ней, как тряпка, и в его глазах огонь уже покрылся пеленой томности; она с ухмылкой вставляет ему в рот палец. Вся эта ситуация – чистейшие дофамин с адреналином, сюрреализм и дадаизм, но кому вообще что-то глубокое и значимое, когда есть такой сон? Сон, ведь реальность такая весьма сомнительно. Надолго Майерса, конечно же, не хватило бы. – Попробуй только, – шипит Лори ему в губы и сжимает ему член так, что должно было быть почти больно. И чтобы наверняка – давит на рану на плече. Майерс задыхается, Майерс дергается всем телом; его поднимающаяся вверх-вниз грудная клетка, захрипевший голос и бессилие растягивают ей рот в улыбке. Лори не даст ему кончить, пожалуй, столько времени, сколько ей будет угодно. Лори, пока придушивает его, стирает до крови тот самый шрам на шее – от спицы. За окном воет буря. Часы бьют полночь.