Рыцарь Храма Соломона

      Через пять дней Робер научился различать шаги тюремщиков и определять, с какой целью они приближаются к двери. Когда шаги были быстрыми и лёгкими, Робер начинал неосознанно вжиматься в стену. Только бы мимо, не сюда, ну пожалуйста, не сюда. Иногда шаги миновали дверь, и все в камере неосознанно выдыхали. Это значило, что через пару часов шаги вернутся, но уже тяжёлыми: храмовники были по большей части мужчинами крупными, с немалым весом, и чтобы доволочь их бессознательные тела до камер, тюремщикам приходилось попотеть. Когда же на двери начинал скрежетать засов, Роберу казалось, что сердце просто остановится от неизбывного ужаса. И тогда в голове билось лишь омерзительное и стыдное «не меня, только не меня, кого угодно, только не меня».       Теперь камеру с Робером делили трое. Брата Умбера он помнил по юности — тот блистал при дворе графа Тулузы, когда Робер только поступил в пажи к своему сеньору; с братом Стефаном он был шапочно знаком по Тамплю, а брат Тибо оказался в Париже в утро ареста случайно — привёз донесения из своего командорства.       Первым не вернулся с допроса как раз он — у немолодого храмовника не выдержало сердце. А утром, снова заслышав шаги в коридоре, на стенном крюке повесился Стефан.       — Не могу больше, братья, простите. Иначе я оговорю себя и Орден. Прощайте.       Они с Умбером не остановили его, ничего не сказали о бессмертный душе. Стефан споро сдëрнул с себя пресловутый шнур, скрутил петлю и, наскоро перекрестившись, сунул в неё голову. Робер молча смотрел, как бьётся в судорогах тело, а в голове была только одна мысль: теперь на допросы будут таскать вдвое чаще.       Ещё через неделю с горячкой слёг Умбер. Ну то есть они все и так после первых же допросов не могли стоять на обожжённых ногах, но последние сутки рыцарь лежал, скорчившись на гнилой соломе, и сотрясался дрожью.       Ближе к ночи Умбер начал бредить. Робер, звякая цепями, переполз к нему ближе и аккуратно уложил его голову себе на колени. Умбер тяжело, с присвистом, дышал и был раскалённым, как печь. Робер провёл полой плаща по влажной стене, собирая воду, уложил на горячий лоб на манер компресса и уставился в противоположную стену невидящими глазами. Боль пульсировала в суставах, жгла кожу, выворачивала мышцы и ныла в спине. Робер поймал себя на том, что стонет в унисон со стонами, вырывающимися с дыханием умирающего. Ему можно, он без памяти, а Роберу не надо. Робер облизнул сухие губы и тихо-тихо запел колыбельную. Спел, замолчал. Тишина показалась невыносимой, и Робер запел снова. Он впал в какое-то странное оцепенение. Не спал, не закрывал глаза, только пел, чуть покачиваясь и уставившись в одну точку. Вперемешку, всё, что знал: гимны во славу Девы Марии, весёлые и пошлые крестьянские песенки, героические баллады о доблестных рыцарях и оды Прекрасной даме.       К утру Умбер глубоко вздохнул ещё раз, открыл глаза и ясно улыбнулся Роберу:       — Исповедуй, брат. Больше некому.       Робер кивнул. И постарался, чтобы голос, отпускающий грехи, не дрожал.       — Господь да будет в сердце твоём, чтобы искренне исповедовать свои грехи от последней исповеди.       Умирающий едва шептал, иногда прерывался, чтобы продышаться. Робер наклонился почти к самым губам, вслушиваясь.       — …Господь простил тебя.       Наверное, простил. Робер всё же не капеллан. Кто Его знает, скоро сам спросишь.       — Амен.       Умбер снова улыбнулся, уже совсем спокойной, нездешней улыбкой, прошептал:       — Ты чудесно поёшь, брат, спасибо тебе…       И закрыл глаза — уже навсегда.       Робер откинулся спиной на стену, устало опустил веки и жгуче позавидовал брату, которого больше не могли удержать стены и кандалы. Тот отныне был свободен и неподсуден.       Когда пришли тюремщики, он так и сидел у стены, бережно держа голову умершего на коленях.       — Этот готов. Дьявол, и вчера двое повесились в камерах. Возись с ними теперь.       Робер вцепился в мертвеца.       — Похоронить…       Вошедшие рассмеялись.       — Ещё скажи — отпеть. Еретиков только в огонь. Руки убери, пока в зубы не получил.       Робер медленно разжал пальцы и, прося прощения, погладил товарища по несчастью по плечу.       — Чë, полюбовничек твой? Чего ты его как бабëнку наглаживаешь?       Робер молча смотрел, как выволакивают из камеры за ноги грязное, изломанное, похожее на потрëпанную ветошь тело отпрыска одного из благороднейших родов Франции, красавца, забияки и отчаянного храбреца. В каменном мешке стало ужасно пусто. Эсташ, Тибо, Стефан, Умбер. Все ушли, бросили его одного. Робер задавил рвущееся из груди сухое рыдание и зажмурился. Даже слëз не осталось. Он поднял голову к тяжёлому каменному потолку и выдохнул:       — Ненавижу Тебя. Проклинаю Тебя. Отрекаюсь от Тебя. Слышишь? Можешь прямо сейчас поразить молнией. Но Ты не можешь, Ты ничего не можешь. А может, Тебя и нет вообще. Слышишь?! Почему Ты молчишь?! Если Ты есть, то как допускаешь это?!       Вспышка забрала последние силы.       Через час за ним пришли и обыденно поволокли в страшный застенок. Робер попробовал подняться на ноги, содрогаясь от боли в сожжённых ступнях, но через шаг повис на руках тюремщиков. Всё тот же инквизитор для проформы спросил, не желает ли брат поменять показания и покаяться, наконец, в своих чудовищных прегрешениях. Робер остановившимся взглядом долго смотрел на секретаря, скучливо крутившего в руках перо, и, когда палач, подчиняясь кивку инквизитора, взял его за плечо, кивнул.       — Желаю. Желаю признаться во всём и раскаиваюсь во всех своих прегрешениях.       — …Вас посвящали в храмовники ночью?       Нежный утренний свет, играющий в витражах, залитая солнцем часовня.       — Да, это было в полночь.       — И при вступлении в Орден вас просили плевать на распятие и лобызать срамные части присутствующим братьям? Делали ли вы это?       Евангелие в руках, голос капеллана, читающего молитву, и белоснежный плащ с алым крестом, опускающийся на плечи. Обеты послушания, целомудрия и нестяжательства. Горечь от принятого сгоряча — чего уж себе лгать — решения. Гордость принадлежности к огромному, кажущемся всесильным братству. Страх, что не достоин носить белые одежды, ибо помыслы, душа и сердце должны быть такими же белыми, как и одеяния. А у Робера внутри чего только не намешано.       — Да, я плевал на распятие и… — Робер запнулся, не понимая, как повернуть язык. Перед глазами стояли седой командор Сент-Коломб-де-ла-Коммандери, брат Климент, брат Гийом… Стояли и смотрели в душу.       — И? — терпеливо повторил инквизитор. Сбоку шевельнулся палач.       — И целовал ягодицы присутствующим.       — Сознаëтесь ли вы, что поклонялись некоей голове Бафомета?       Робер вдруг захохотал:       — Интересно, из какого несчастного вы выдавили это признание? Бьюсь об заклад, это был коренной лангедокец. Ты, тупое убожество, когда спрашиваешь эту чушь, понимаешь, что на языке ок' «Бафомет» — это всего лишь искажённое «Мухамед»? Мой несчастный запытанный собрат всего лишь возвёл на себя самый страшный поклёп, который смог придумать, за который изгоняли из Ордена, — переход в магометанство, то есть поклонение Магомеду. Образу Магомеда, так сказать. А твой тупоумный сообщник записал как понял, а не понял он ни хрена! И получилась неведомая голова какого-то Бафомета, поганые вы ублюдки!       Робер в помрачении кинулся на дознавателя, пытаясь дотянуться до горла. Ну хоть одного достать, пока не оттащили. Хоть одного!       ...Когда он потерял сознание, его облили водой и снова привели в чувство. Крыса лицемерно поджала губы.       — Вы опять впадаете в ересь, брат Робер, осторожнее. Повторное впадение в ересь — это костёр. Я в милосердии своём не буду указывать этот прискорбный инцидент в протоколах. Так что там с идолом?       — К-ха, да, я поклонялся идолу Бафомета, а на талии носил пояс с его шеи, да.       — Как он выглядел?       — Да не знаю я!       Инквизитор устало вздохнул, и Робер, с постыдным ужасом глянув на щипцы, которые снова дожидались своего часа на углях, заторопился:       — Ну… Голова какая-то. Чёрная. С бородой.       — Что именно давали обращения к идолу?       — А-а-а… М-мы… Мы верили, что она спасает, делает нас богатыми, заставляет цвести деревья и плодоносить землю.       — Сознаетесь ли вы, что занимались с другими братьями содомским грехом?       День пострига, когда от волнения он едва рассмотрел стоявших рядом кандидатов, совсем мальчишек: Бертрана — худощавого и ужасно серьëзного, Эсташа — уже тогда крепкого и нахального. Бертран, в очередной раз выгораживающий кого-то на суровом суде Капитула, Эсташ, в который раз приволокший из самоволки какую-то диковину и по-детски хвастающийся ею. А ведь ты был прав, Бертран, кто бы тебя тогда послушал, осторожного и многомудрого скромного лавочника, не привыкшего рассчитывать на особую милость правосудия. Знающий, что прав всегда сильный. Где ж ты сейчас? В каких застенках тебя заставляют оговаривать себя и Орден? Жив ли ещё? И как же повезло Эсташу погибнуть в бою храбрым воином самого могущественного Ордена, не оболганным и не опозоренным.       — Сознаётесь?       — Да, я всегда любил своих братьев.       — А содомским грех?       — Д-да, и совокуплялся с ними противоестественно.       — С кем именно?       — Да со всеми, кто попросит. Братья же должны помогать друг другу.       — Употребляли ли вы в пищу мёртвых братьев?       Ну а чего бы мертвечины не пожрать? Воду некипячёную запрещено было пить, а мёртвых есть — так это запросто. Особенно на Востоке, где даже правильно забитая и освежëванная свинья протухает за полчаса, а уж что творится с людскими телами, оставшимися на жаре хоть на сутки… К горлу подкатила тошнота, хорошо, что пустому животу нечем было выворачиваться.       — Да, сознаюсь. Мёртвых братьев сжигали и подмешивали в пищу на трапезах.       — Готовы ли вы раскаяться в богопротивной ереси и вернуться в лоно Матери нашей церкви?       — Готов. Я каюсь.