Рыцарь Храма Соломона

      (Ноябрь 1306 г)       Приезда Великого магистра Бертран ожидал в смятении. Он вообще последнее время маялся тяжёлыми мыслями и плохо спал. Как сообщать Магистру, что вопреки его воле королю вновь одолжили денег, да ещё и большую сумму, Бертран не знал. Гнев Магистра должен был быть чудовищным, и хотя лично Бертран не принимал этого решения, он оказывался виновным вдвойне — в донесениях на Кипр он так и не проронил об этом ни слова.       Ощущать себя обведëнным вокруг пальца дураком было противно и ужасно стыдно. Только вот ничего он Великому магистру так и не написал, трусливо уговаривая себя, что от одного умолчания не может случиться слишком большой беды. Правда ведь?       Бертран простонал сквозь зубы и повернулся на другой бок. Не спалось. Уже которую ночь.       И про якшания с проходимцем Жосленом молчал все эти годы.       Поговорить сначала с Робером? Один из двух оруженосцев самого Магистра, как-никак. Хоть выяснить, в каком настроении отец. Странно, так ждал его приезда все эти годы, а вместо радости чувствует лишь тревогу. Тяжкое ощущение предательства змеёй холодило сердце.       Суета в Тампле по поводу приезда Магистра за сутки достигла своего апогея. Вот вроде бы и так всё в порядке. Двор метëтся, конюшни чистятся, столы скребутся, братья облачены как положено, ан нет — каждый, оглядывая вверенный ему участок, находил недостатки и кидался их исправлять, гоняя подчинённых и множа общую нервозность. Бертран, по должности лишённый необходимости что-либо приводить в порядок, с тоской наблюдал за общим оживлением, думал о том, что с удовольствием поменялся бы сейчас местами с конюхом или поваром. В своей шкуре было на редкость неуютно. Неуютнее, пожалуй, было только в шкуре казначея — тот ходил белый, как смерть. Гуго же сохранял спокойную сумрачность каменной глыбы. Козёл. Сволочь продуманная.       Кортеж Магистра Храма поражал великолепием. Белоснежные плащи статных рыцарей взлетали за плечами, сверкали на солнце начищенные доспехи, трепетали белые с красными крестами вымпелы на копьях, медленно и тяжело хлопал чёрно-белый Босеан. Боевые кони — как на подбор холёные, крупные, одной масти — надменно выгибали шеи и зло косили глазами на толпу парижан, вышибая искры из мостовой. Позади свиты Магистра двигалось несколько обозов, запряжённых добротными тягловыми конями. Процессия заняла всю улицу.       Бертран, щурясь, с жадностью вглядывался в лица, пытаясь даже на таком расстоянии найти знакомые, и на сердце теплело. Вот Магистр оглядывает окрестности Тампля, вон едет драпьер, рядом с ним его оруженосец Жан, вон там, кажется, писарь и ещё пара знакомых лиц, а за плечом у Магистра — Робер! Бертран, забыв о тяжести на сердце, расплылся в улыбке. Пять лет. Пять чёртовых лет! Наконец-то!       Встреча со старым другом произошла прозаичнее некуда, они с Робером просто налетели друг на друга, одновременно свернув за угол с разных концов коридора. Одновременно открыли рты извиниться, одновременно захлопнули их, распахивая глаза, одновременно засмеялись и полезли обниматься. Потом Робер отодвинул его, внимательно рассматривая, покрутил головой.       — Какой ты стал…       — Какой?       — Ну, знаешь… — Робер помахал рукой, подбирая слова. — Под стать брату Гуго — сама безупречность. Сильно изменился, правда.       Бертран кивнул, не менее внимательно разглядывая рыцаря в ответ. Робер тоже стал другим. Ушло юношеское изящество фигуры, мягкие черты лица истончились, стали жёстче и чётче, бездонные прежде глаза словно чуть притушило. Перед Бертраном стоял взрослый мужчина, грозный храмовник — мощный, широкий, с тяжёлым твёрдым взглядом и жёсткой линией губ.       Бертран оглянулся по сторонам и потянул Робера за собой.       — Пойдём ко мне, что мы по углам… Люсиан, брысь отсюда! Иди погуляй где-нибудь.       Через пару часов Бертран понял Гуго с Жераром, которые, встретившись, чесали языками трое суток подряд, — они с Робером говорили наперебой и никак не могли наговориться. Письмам не доверишь смятение, сомнения и душевные порывы. А уж если знаешь, что письма прочитываются, так и вовсе взвешиваешь каждое слово, как на весах.       — …Я не мог поблагодарить тебя тогда. Как ты устроил мой перевод? Если честно, я думал, ты не догадаешься, так, от отчаяния написал. Просто пожаловаться, что ли, что попал в ужасное положение.       Робер, болезненно кривясь, рассказывал о шпионе кипрского короля, о приказе Даммартина его убить. И какими оковами сковал его выполненный приказ.       — …А потом, когда я попытался возражать на очередное скользкое указание, прецептор просто пожал плечами и сообщил, что если я попробую ослушаться, то мой второй сервиент — которого тогда со мной и не было! — даст показания как свидетель того, как я убил брата. Убил храмовника, понимаешь?! И меня просто сгноят в темнице. Хоть беги из Ордена. Когда пришёл приказ о переводе меня в Фамагусту, в ближний круг Великого магистра, я думал, Даммартина хватит удар. Как ты смог выдернуть меня из этого дерьма?       Бертран хмыкнул — раньше Робер не позволял себе выражаться так грубо.       — Ох, Робер, знал бы ты. Я-то не меньший осëл! Дурят нас с тобой, как простаков на ярмарке. — И Бертран рассказал об обещании, которое так щедро дал и которое стребовали в самый неподходящий момент.       — Вечно ты за кого-нибудь вступаешься и получаешь по шее. — Робер виновато глянул, но Бертран лишь отмахнулся — сам в должники полез, никто на верёвке не тянул. Самому и отвечать, раз дурак и не учится. Беседа, споткнувшись, продолжилась.       — …С беспокойством думаю, что́ сейчас происходит на Кипре. Киприоты и так недолюбливали Храм, а тут мы столь явно приняли участие в смещении и пленении их законного короля…       — Ну не убили же.       — Амори побоялся возмущений, да и брат как-никак. Отправил Генриха в Киликию к своему тестю почётным пленником.       — Давай честно: Амори нам выгоднее, чем Генрих.       Робер вздохнул и нехотя кивнул.       — Да. Последнее время король орденам совсем дышать не давал: сначала отменил послабления по налогам, потом начал на дарëные предшественниками земли и привилегии рот открывать, потом вообще запретил выходить с Кипра кораблям без разрешительной бумаги и досмотра. Я умом-то понимаю, что всё верно Магистр и Генеральный капитул делают, а всё одно — мятежники мы, получается. И я первый. Зря у тебя помощи просил, зря тебя подставил. Всё равно у Магистра в свите я делал примерно то же самое — возил тайные послания от госпитальеров к нам и от нас к госпитальерам, когда переворот готовили. Ну разве что без удавки на шее. Госпитальеры, кстати, умнее нас — они как будто и ни при чëм и во всеуслышание рассказывают, что их интересует только Родос.       — Да, я тоже заметил, что они в нашей тени себя чувствуют прекрасно — все претензии достаются Храму. Ощущение, что всех наших сановников надо скопом лечить от гордыни. И де Пейро этим грешит, и Великий магистр. Очень уж мы любим всё делать громко. Но боюсь, то, что происходит на Кипре, — детские игры. Надо что-то решать и срочно! Я столько писал в донесениях, но у меня ощущение, что от меня отмахиваются, как от назойливой мухи! Что-то происходит, Робер. А Магистр теперь меня и слушать не станет, как узнает о новом займе королю.       — С займом, конечно… Казначею * конец. Магистр — гневливый, ему бы под горячую руку не попадаться. Не знаю, Бертран. Сиди тихо, жди, пока вызовут, сам не лезь на рожон.       — Да какая разница! Сейчас Магистр начнёт входить в курс дела во Франции и уже завтра будет всё знать. А я должен был доложить об этом полгода назад. Ну и как это будет? «Да, мессер, я фактически вас предал, но это ерунда, вот послушайте, что во Франции происходит…»?       — А, да! Ты ж не знаешь! Магистр и без твоих слов обеспокоен и намерен лично побеседовать с папой Римским и настоять на расследовании. Король Арагона в письме предупреждал, что к нему обращался некто Флориан **. Утверждал, что он бывший храмовник, лишённый одежд; и якобы этот Флориан наговаривал на Орден. Не оттуда ли ползут грязные слухи о храмовниках?       Бертран хмыкнул:       — Тебе ли не знать, что навсегда одежд лишают только за тяжкие преступления навроде убийства брата…       Робера передёрнуло.       — …и не отпускают на все четыре стороны. Это пожизненное заключение! Как он мог свободно разгуливать на свободе и беседовать с Хайме? И один человек не может быть в десяти местах одновременно. Жослен писал, ему доносят о том, что по городам ходят десятки людей и за кружкой пива ведут беседы, очерняющие Орден.       — И что этот Жослен думает?       — Он пишет, что издалека ему непонятно и что скоро он приедет. Просил меня посодействовать его возвращению во Францию.       Робер кивнул:       — Да, я помню, Магистр отказал в переводе.       — Угу. Отказал. Да я теперь и не знаю, кто друг, а кто враг. Гуго он благоволит всяко больше, чем мне. И, Робер, мне не нравится, что Великий магистр приехал во Францию. Он нужен, очень нужен, но… Тебе не кажется странным, что папа сначала вызвал глав обоих орденов, а потом отменил встречу? И Магистр госпитальеров ещё придумал какой-то глупый предлог, чтобы не ехать.       Робер качнул головой.       — Я тебе сейчас добавлю тревог. В послании, которое доставили от папы, было написано, что… Как бы это сказать… Приехать налегке. Без свиты из многих рыцарей. И сначала ехать в Пуатье, а потом в Париж ***.       Приятели уставились друг на друга.       — А… — Бертран надолго замолчал. — И что ты думаешь?       Робер снова покривился:       — Как показала практика, из нас с тобой интриганы и мыслители, как из ишаков боевые кони. То, что мне мнится, даже в моей голове звучит дико. Мне кажется, что папа намекал не привлекать к себе внимания. Только почему?       — Ну, это как раз понятно: во Франции голодные бунты, люди обозлены до крайности. Если честно, то ваш кортеж потряс воображение парижан. Очень бедные и скромные рыцари, что уж. Возможно, папа действительно просил не привлекать внимания и не раздражать богатствами. Я разговаривал на эту тему с братом Гуго и с братом Жераром, но они не прислушиваются ко мне. Услышит ли Магистр?.. Но нет, это всё не то — как-то мелко.       — Ты думаешь, что есть ещё причина?       — То, что я надумал, звучит настолько дико, что я промолчу. Я стал слишком мнительным.       — И всё же?       Бертран поколебался.       — На всадника, путешествующего налегке, проще напасть. Или… папа хотел о чём-то предупредить и поговорить до того, как Магистр приедет в Париж?       Робер с минуту посмотрел на Бертрана, тряхнул головой.       — Ну это уже действительно ерунда. В любом случае, Магистр не прислушался. Ни к тому, ни к другому.       — Да… Я, наверное, просто трушу из-за займа королю. Не представляю, что со мной сделает Магистр за умолчание!       — Да ладно… Бертран, образуется всё как-то…       Бертран уныло покачал головой.       — Не знаю. Говорю же, чушь всякая в голову лезет. Братьев новых принимаем, а мне, знаешь, чудится, что они все какие-то мерзкие.       — Ну, всякие люди в орден идут. Прямо все мерзкие?       — Нет, конечно. Я ж говорю — чудится. Вот служка мой — хороший мальчишка. Смешной такой, Эсташа чем-то напоминает. Язык бы только оборвать.       Люсиан выбрал именно этот момент, чтобы сунуть в дверь свою лопоухую голову, засмущаться от внимания обернувшихся и уставившихся на него храмовников, засуетиться и выпустить из рук кувшин с водой, который он волок в келью. Кувшин жалобно блямкнул о пол, окатив обоих собеседников тучей брызг.       Робер, отряхиваясь, утвердительно кивнул:       — Точно. Вместе с руками. Примечания автора:        * Жан де Тюр — казначей Храма. Не имел права без согласования с капитулом или хотя бы магистром ссужать крупные суммы. Как так случилось, что он это сделал беспрепятственно, мне непонятно. Единственно, если только он не кассир в нашем понимании, а финансовый директор и его полномочия ну очень широки. Но тогда непонятна суть скандала.       Оказавшись разжалованным, де Тюр кидается к Филиппу за заступничеством. Филипп пишет де Моле письмо с просьбой смягчить участь казначея. Де Моле видел мнение короля очень далеко, и казначей обращается за помощью уже к папе Римскому (тоже мне, охрана труда). Папа пеняет де Моле на неподобающее обращение с подчинённым, де Моле ссылается на Устав.        В конечном итоге после долгих уговоров Магистр смягчается и возвращает де Тюру облачения (чему тот, несомненно, очень «радовался» пару месяцев спустя, когда его арестовали и поволокли в пыточные вместе со всеми прочими).       Единственный вопрос, который мне неясен, — почему вместе с казначеем не прилетело по шапке ни де Пейро, ни де Вилье. Ведь они не могли не быть в курсе, а значит, тоже виноваты. Тут я вижу лишь одну зацепку: в феврале 1307 года из всех документов исчезает подпись де Вилье, и Гуго вновь совмещает должность досмотрщика Англии и Франции с должностью командора Франции. Де Вилье просто растворяется — нет записей ни о смерти, ни о болезни, ни о смещении с должности. Ничего, вообще. Может, это как-то связано и де Вилье таки пострадал, но во избежание скандала это не стали проводить через Капитул? Что опять же при занудности и канцеляризме, царящИХ в ордене, как-то странно…       Относительно суммы долга. Честно скажу: лень было искать. В одном месте так, в другом по-другому. Приведу одну цифру. Написано, что король задолжал ордену 400 тысяч флоринов. Я думаю, если эта цифра и верная, то вообще, суммарно, а не разовый заём несчастного казначея. Я тут немного посчитала. Флорин — золотая монета в 3,53 г. 400 тысяч — это 1 412 кг. золота. На современные деньги — почти 9 миллиардов рублей или 107 с хвостиком миллионов долларов. Честно скажу — не знаю, как оценивать такую цифру и враньё это или нет. Но то, что за такую сумму проще порешить кредитора, чем отдавать долг, — факт.       ** Тоже очень странная фигура. Насколько я могу судить — подставная. Звали его не Флориан, а Эскиус Флуарак. Имя я взяла другое, с потолка, потому что у меня было ощущение, что два или три ренегата в поздних описаниях слились в одно лицо. Храмовник, осуждённый на пожизненное, в камере стал зачем-то рассказывать другому заключённому мерзостях, творящихся в Ордене. Типа каяться. Заключённый сообщил охране, и понеслось. Этот же человек якобы писал письма королю Арагона с теми же самыми «разоблачениями». Походило бы на банальную месть, но мне видятся уши Ногарэ и Мариньи — люди были чрезвычайно умные и хладнокровные, запросто могли найти заключённого на пожизненное, готового в обмен на свободу очернить Орден. И операцию по разгрому Храма провели просто блестяще, что уж. Начали как положено — сбор разведданных, дезинформация населения, очернение противника. Во-первых, за пару лет до разгрома Ордена они стали посылать своих людей вступать в Орден. Эти люди позже в качестве храмовников дали первые показания, за которые можно было зацепиться (ну а потом уже всё что угодно выбили из остальных). Они же оказали неоценимую помощь в поиске пытающихся скрыться братьев — если ты год видел человека с бородой на расстоянии вытянутой руки, то и без бороды узнаешь. Во-вторых, внезапно на всех дорогах и перекрёстках, в каждом вшивом трактире стали рассказывать похабные истории про храмовников. А в-третьих, этот самый храмовник, которого использовали как повод начать расследование. И пробный шар был именно в сторону Арагона — я так понимаю, королю Филиппу хотелось, чтобы скандал с расследованиями начал не он, он бы потом подключился. Хайме на это не повëлся, от письма отмахнулся и предупредил де Моле! Чëрт побери, предупредил заранее, что что-то затевается! Де Моле уровень угрозы, к сожалению, не оценил…       *** Тут непонятно. С одной стороны, похоже, что папа заманивал обоих магистров во Францию. «Я повелеваю магистрам обоих орденов немедленно явиться ко мне…» Потому что об этом мало говорится, но Филипп требовал начать расследование и против Госпиталя. Магистр Госпиталя оказался умнее и в ловушку не попался (у него оказались очень срочные дела на Кипре и на Родосе, недосуг). С другой стороны, ощущение, что папа, боясь выступить прямо против Филиппа, хотел заручиться поддержкой обоих орденов. И приехать без помпы, и сначала к нему, а потом в Париж, действительно просил. Возможно, хотел устроить мозговой штурм и решить, что делать. Хотя…