Рыцарь Храма Соломона

      — Ну? Что делать?       Робер пожал плечами, тронул стремительно заплывающий глаз и поморщился.       Эсташ развязал походный мешок, осмотрел вещи, вытащил латную перчатку и сунул Роберу в руки:       — Приложи. Что ты плечами жмëшь? Надо идти извиняться!       Робер сверкнул глазами, фыркнул и мотнул головой. Эсташ скривился.       — Да нет же никого, кроме нас, говори уже.       Робер непреклонно поджал губы.       — Ты бы там, на смотровой площадке, так молчал, цены бы тебе не было! — в сердцах сообщил ему Эсташ.       Робер отвернулся. Оставив рыцаря меланхолично прижимать к наливающемуся синяку железо, Эсташ вышел в коридор и осмотрелся. Из покоев, отведённых им от хозяйских щедрот, пока не выкинули — это внушало оптимизм. Может, и обойдётся. Эсташ задумчиво поскрëб щетину на щеке. Эх, вот могли они поругаться после ужина? Кормили в замке вкусно. Друга любимого племянника комендант мог и за свой стол позвать. А там, глядишь, и Эсташу бы чего интересного досталось… Храмовники-то сегодня на хлебе и воде, пятница…       Эсташ печально вздохнул, нравоучительно сам себе сказал, что чревоугодие — смертный грех, и снова задумчиво поскрëб щëку. Думать о главном не хотелось. А придётся… Надо идти, просить за идиота, заодно прощупать, насколько всё плохо. Это Роберу приказано молчать, Эсташу-то ничего не говорили. Кто берёт в расчёт прислугу?       Влезать в дела, в которых Эсташ не понимал ровным счётом ничего, было откровенно страшно — хуже бы не сделать. Внутри ворочалось и взрыкивало что-то нехорошее — какого дьявола он должен унижаться, вообще?! С Бертраном бы посоветоваться, Бертран умный… Как же не хватало сейчас приятеля с его велеречивостью и умением лить мёд в уши!       Эсташ ещё раз вздохнул и отправился искать обидчивого Роберова собеседника.       Рубен нашëлся во внутреннем дворе, в эпицентре деловитой суеты. Он руководил солдатами, ожесточëнно и отрывисто что-то приказывая им. Подчинённые, нагруженные поручениями, прыскали в стороны, их место тут же занимали другие. Весь замок напоминал муравейник, по переходам и стенам которого снуют деловитые обитатели. Одни подтаскивали к стенам песок и камни, другие волокли длинные рогатины, предназначенные для сброса штурмовых лестниц, подбегали слуги и после коротких распоряжений уносились исполнять. Эсташ постоял немного, наблюдая, выждал минуту одиночества.       — Могу я спросить, господин?       Рубен зыркнул на Эсташа, поискал глазами рядом с ним.       — Мы готовим замок к осаде, мне некогда. Зачем пришёл? Этот отправил?       — Нет, Робер не знает. Господин Рубен, э-э-э… Простите, не знаю, как вас величать.       — Хетумян. Парон Рубен Хетумян.       — Па… А! Барон?       — Ну, по-вашему да, барон.       Эсташ понятливо кивнул.       — Я понял, господин барон Хе… Хетумян?!       Эсташ на секунду прикрыл веки, мысленно застонал и так же мысленно подбил Роберу другой глаз. Когда Рубен с Робером расшаркивались, знакомясь, Эсташ пропустил представление друг другу и величину катастрофы осознал только сейчас. Этот идиот умудрился оскорбить родственника царской семьи! И Бертран у Эсташа спрашивал, как он дожил до своих лет?! Не у того спрашивал!       — У храмовников отдых, а все остальные заняты, я хочу помочь. Что надо делать?       На лице Рубена ясно отобразилось, что́ он думает по поводу такого явного подхалимажа, и Эсташ поспешил оправдаться:       — Нет, я сам. Робер мне ничего не приказывал, ему вообще приказано молчать.       — Он уже наговорил достаточно… В каком смысле — молчать?       — В смысле совсем. Знаками общаться, даже если хлеба просит.       Рубен пожевал губы, дëрнул плечом, что-то сердито прошептал на армянском. Потом нехотя ответил:       — Разведка доносит, что войско мамлюков совсем близко. А монголов ещё не видать. Храмовников потому и не трогают, что умелые воины не должны быть усталыми перед боем. Вот-вот начнётся ад. Надо распределить продовольствие, проверить и укрепить, если где надо, стены, ворота, заготовить горючее для метательных снарядов и камни в самых атакуемых местах… Работы много, надо успеть, а всех невоенных и женщин с детьми отсюда ещё месяц назад вглубь страны отправили, рук не хватает.       — У меня хватит сил и помочь сейчас, и воевать потом. — Эсташ благоразумно промолчал, что дозволения он ни у кого не просил.       Рубен устало сжал переносицу пальцами.       — Хорошо, пойдëм.       Следующие несколько часов Эсташ работал не на страх, а на совесть — быстро и усердно. Разгружал телеги с продовольствием, растаскивал кули с зерном из общего амбара в несколько мелких — на случай, если до главного амбара докинут чем-нибудь горящим; носил к стенам камни. Незнание языка мешало не сильно, вполне обходились жестами.       Краем глаза он видел маршала, который остановился, признав в одном из работников своего, хотел что-то сказать, но махнул рукой и ушёл по своим делам. Эсташ же предпочëл «не заметить» высокое начальство.       Ближе к вечеру Эсташа почти силком уволокли за общий солдатский стол и накормили до отвала — его немереная сила оказалась как нельзя кстати. Ну хоть что-то хорошо в жизни! Поблагодарив хлебосольных новых знакомцев, Эсташ снова упрямо отправился на поиски Рубена. Может, остыл? Рубен удачно нашëлся на стене задумчиво смотрящим на восток. Эсташ встал рядом, постоял, откашлялся.       — А. Опять ты?       — Господин Хетумян, я знаю, это не дело простолюдина — вмешиваться, но я вас умоляю, простите этого дурака! Он блаженный. Он не умеет вовремя остановиться, он говорит, что думает.       Рубен с ожесточением крутнулся на пятках.       — Я должен вызвать его на бой по всем правилам, он нанёс смертельное оскорбление моей семье. Я-то ладно… Но всё ещё хуже: моему дяде кто-то уже донёс суть ссоры, и дядя рвëт и мечет, сейчас с маршалом вашим беседует. Я не знаю, чем закончится.       — Господин, я вас умоляю, простите его! Я ничего не понимаю в высоких разговорах, я неграмотный и не могу оценить, кто из вас прав…       Рубен вскинулся, как боевой конь:       — Я, конечно!       Эсташ смиренно вздохнул и продолжил:       — Я же говорю — я неграмотный селянин, я не понимаю ничего в ваших высокородных разговорах. Я просто знаю, что таких, как Робер, мало на свет рождается. Он… Не губите.       — Да я ж тебе объясняю!       Эсташ состроил совсем глупое лицо:       — Дядя послушает племянника, вы же сможете убедить его! Пожалуйста, спасите Робера!       Рубен снова отвернулся, посмотрел вдаль, попинал стену.       — А Робер что думает?       Эсташ уже открыл рот солгать, но вдруг зло ляпнул:       — А Робер сдохнет, но своего мнения не поменяет.       Рубен слабо усмехнулся.       — Ему и не положено. Иначе никакой он не рыцарь. Я… Я поговорю с дядей. В одном Робер прав — когда кругом враги, бороться надо с врагами, а не друг с другом.       Через час Робера вызвали для «беседы». Эсташ обеспокоенно проводил его взглядом и принялся ждать. Вернувшийся красный, взъерошенный Робер вертел руками, как ветряная мельница, и зло сверкал глазами на Эсташа.       — Чë, простили?       Робер яростно махнул головой.       — И чем ты недоволен?       Робер обвинительно ткнул пальцем ему в грудь.       — Ну да, сходил попросил — не переломился. А ты бы предпочëл помереть ни за грош?       Робер ещё яростнее замахал руками. Эсташ взбесился и, используя доходчивые выражения брата Гийома, красочно описал, куда благородный рыцарь может засунуть свой гонор.       — …И ни в жизнь не пойду больше за тебя просить! Можешь завтра смело плюнуть коменданту в морду и героически лишиться головы, я со стороны за тебя порадуюсь.       Робер надулся окончательно и лëг спать носом к стенке. Эсташ пожал плечами, зевнул, тоже улëгся и через несколько минут уже сладко похрапывал. Жрать себя поедом из-за душевных неурядиц и лишаться через это сна он просто не умел.       А к вечеру следующего дня стало не до выяснения отношений: за перевалом поднялись струйки дыма. Передовым отрядам мамлюков до крепости осталось день ходу. Все храмовники исповедались и причастились. Эсташ вышел от капеллана в тяжёлой задумчивости. Подостывший и восстановивший способность трезво мыслить Робер тихо спросил:       — Что с тобой? Ты боишься?       Эсташ поколебался, кивнул.       — Боюсь. Я ведь ни разу… вот так. Мелкие стычки не в счëт. Там на себя да на свою ловкость рассчитываешь. Тут совсем не так. А ты? У тебя было серьёзное что-то, а не с бандитами дорожными?       Робер пожал плечами:       — У меня был очень задиристый сеньор. Он вечно был в ссоре со своим кузеном — наделы всё поделить не могли. Оба не бедные, войско приличное могли собрать. Регулярно кто-то на кого-то нападал — то мы на них, то они на нас. Так что мне привычно.       — Мы умрëм?       — Чего сразу умрём? Крепость хорошо защищена, вода есть, еда есть, стрел, пакли, горючего — полно́. Надо продержаться до прихода союзников. Оно, конечно, всякое случается, но почему с тобой и в первом бою? Не трусь. Для того мы и исповедались. Прямиком в рай, если что.       — Ага, — кисло отозвался Эсташ. — Это если во всём покаялся на исповеди.       Робер поднял брови.       — А… Не во всём?       — Не могу. Там… Такое говорить, когда точно конец, а так… Не могу.       Робер, хмурясь, смотрел на Эсташа и колебался.       — Я не знаю, что тебе сказать. Я не могу представить, чтобы ты уж в чём-то совсем ужасном был замешан. Если тебя это утешит, то Рим обещал прощение и отпущение грехов всем воинам-крестоносцам. Особенно тех выделял, которые погибнут. Так что можно считать…       — Это хорошо. — Эсташ вздохнул. — Правда, всё равно страшно. И помирать не хочется.       — Значит, не умирай.       Робер снова вгляделся в тонкие струйки дыма. Не говорить же, что перед боем муторно всегда, сколько бы их ни было за плечами.