Рыцарь Храма Соломона

(май 1295 г.)       Яростное окситанское солнце только начало свой путь по небу, но уже иссушало землю, калило булыжники мостовых, облизывало желтоватые стены и крыши поселения у подножия Пиренеев. Но под защитой сводов часовни Сент-Коломб-де-ла-Коммандери́ было прохладно.       Бертран щурил красные после всенощной глаза, силясь выглядеть значительно и достойно, и старался не коситься на двух других парней, мающихся рядом. Подозревал, что выходило не очень. Живот подводило от волнения, но странным образом утешало взволнованное выражение и зеленоватый цвет лица одного из кандидатов — высокого юноши с тонко выписанными чертами лица. Интересно, какой из него мечник и копейщик? Недостойно хотелось думать, что плохой, но это вряд ли: хотя юноша и выглядел воздушно и возвышенно, плечи и осанка выдавали близкое знакомство с оружием. Ну так благородный же, ему положено выглядеть чтоб хоть сейчас в баллады. Второй — коренастый, по-крестьянски приземистый и мощный парень — на роль воина, по мнению Бертрана, подходил гораздо больше романтичного юноши. Он, кажется, не волновался вообще, наоборот — иногда переступал с ноги на ногу в явном нетерпении. «Братья, — мысленно поправил сам себя Бертран. — Теперь надо говорить "братья"». Хм… Если кряжистого парня ещё можно было посчитать за брата — тот явно, как и Бертран, был из третьего сословия, — то изящного юношу определённо следовало бы называть «господин».       Размышления отвлекли Бертрана от переживаний, и он вздрогнул, когда всë вокруг пришло в движение — служба закончилась. Вот сейчас. Скоро. Сердце снова пустилось вскачь. А сам-то он подойдёт? А если его не примут? Сочтут недостойным? Как он домой вернётся? Ну кто он такой, чтобы вступать в ряды святого воинства? Вон они все какие… И снова успокоился: если уж примут в Орден побелевшую от волнения немочь справа, то и Бертран сойдёт. Внутренний голос торговца многоопытно шепнул, что романтичный юноша Ордену, поди, пожирнее кус жертвует, нежели простой лавочник, но пристыженный Бертран строго приказал себе не думать недостойных мыслей. Кто их знает, этих храмовников, вдруг Командор и мысли читать умеет?       Всю неделю, проведённую в Командорстве, ему только и рассказывали о трудностях пути, который он выбрал: тяжёлой работе, беспрекословном подчинении, смирении, умерщвлении желаний плоти и постоянных опасностях. И Бертран регулярно спрашивал себя, на кой дьявол ему это надо, не к ночи будет помянут враг рода человеческого. Бертран и не помышлял никогда о подвигах во славу Христа! Ну какое дело сыну торговца до благородных рыцарей и их свершений? Его дело ткани закупать добротные, деньги считать внимательно да подати платить вовремя.       Одно дело послушать, разинув рот, какого-нибудь заезжего вояку в таверне да заказать ему выпивки, дивясь расписываемым чудесам, и совсем другое — самому отправиться к Гробу Господню. Если бы не странная предсмертная блажь матери и последовавшие за этим события, Бертран первым стал бы доказывать всем, что быть бедным рыцарем — последнее, что ему нужно!       Храмовники расходились по своим делам. Те из братьев, которым предстояло решать судьбу мающейся неизвестностью троицы, отправились в зал Совета. Один из них приблизился к кандидатам и пророкотал:       — Следуйте за мной, юноши. Пришло время решиться вашим судьбам.       Все трое гуськом вышли во двор и проследовали за провожатым. Около здания, в котором располагался зал Совета, тот остановился и коротко распорядился:       — Вы двое обождите тут, а вы, барон, следуйте за мной.       Позеленевший ещё больше юноша ушёл, провожаемый слегка завистливыми взглядами, — оставили их двоих аккурат на нещадно припекающем солнышке.       — Уф-ф, припекает. — Крепыш вытер пот со лба. — Братья братьями, а дворянчика первым в тенёк повели. Эсташ я, а ты?       Бертран с трудом подавил смешливое фырканье и представился.       — Ну так смирение же и повиновение, не? Да и кто мы, а кто он? Ему на коне скакать в белых одеяниях, а нам сержантами за ним в чёрном бегать да всю грязную работу делать. Я, например, и воинскому делу не обучен, думаю, что меня братом-трудником сделают. А ты… Вот как укажут тебе хлев при Командорстве чистить… Ты зачем в Орден-то пошёл?       Эсташ, на секунду замявшись, радостно ответил:       — Дык это… Смиренно приму любую порученную обязанность. Мечтаю вступить в ряды Священного воинства и любым делом послужить во славу Господа нашего Иисуса Христа. — Шмыгнул носом и истово перекрестился.       Бертран кивнул, тоже осенил себя крестом и подумал, что в бытность свою торговцем такого прохвоста, как Эсташ, он и на порог бы не пустил. На лбу написано — голодранец, жулик, проходимец. Ему бы в толпе кошели срезать да на дорогах путников с кистенём поджидать. Впрочем, не Бертрана это дело, а Командора. Бертран вздохнул, прижмурился на немилосердное солнце и снова подивился, что же он тут забыл.       Всë началось с события прискорбного, но обыденного: к уважаемому Пьеру Мерсье, державшему в Каркассоне одну из многочисленных лавок с тканями, привязалась хвороба. Всегда хваткий и оборотистый, Пьер стал слабеть и чахнуть, всё чаще не мог вникать в торговые дела, всё чаще у него не было сил выйти из дома, и его единственный сын Бертран, тогда совсем ещё юный, постепенно взвалил управление лавкой на свои плечи: сам мотался в портовый Нарбонн за товаром, вёл расчёты с хитрыми заморскими торговцами, определял качество тканей (благо Пьер всему необходимому сына к тому времени уже научил), ругался с местными ткачами, пытающимися всунуть сопляку негодный товар, и льстил привередливым покупателям. К тому времени, как Мерсье-старший покинул земную юдоль, Бертран уже вполне освоился и не робел ни перед сборщиками налогов, ни перед чванливыми покупателями. Но беда одна не приходит, и, едва схоронив супруга, слегла с горячкой почтенная Клэр — матушка Бертрана. Бертран с тяжёлым сердцем думал о том, что скоро останется круглым сиротой. Нехотя перебирал в уме подходящих невест. Какая ж в том радость, когда вместо ухаживаний за понравившейся девушкой он просто должен был выбрать хозяйку дома, и поскорее? Да и весёлой свадьбы не будет, какое веселье после двух похорон? Матери становилось то хуже, то лучше, несколько раз её даже соборовали, но Господь всё никак не забирал её, и однажды Клэр позвала сына и, схватив за руку, зашептала:        — Не прибирает Господь, потому что лгу на исповеди. Грех на мне, да такой, что и не всякому духовнику скажешь. Хотела в могилу тайну забрать, но, видно, указуют не уходить с такой тягостью на тот свет. Сынок, подай шкатулку с украшениями.       Мать дрожащими пальцами откинула резную крышку, отодвинула знакомые Бернару кольца и ожерелья, достала небольшой бархатный мешочек и вытряхнула на ладонь тяжёлый, явно дорогой мужской перстень с сапфиром. Бертран только рот открыл — раньше он его не видел. Мать тронула перстень пальцем, и её измождённое болезнью лицо осветилось на миг былой красотой.        — Подарок это был, мне в приданое. Когда дарили, велели продать. Немалых денег стоит, я бы сразу завидной невестой стала. А я не то что продать — выбросить хотела, гордая я, видишь, по молодости была. Но сначала рука не поднялась на такую красоту, а потом подумала: ежели чёрный день случится — тогда и продам. А через месяц Пьер Мерсье меня и безо всякого приданого засватал, я ему давно нравилась. Как стал хозяином лавки, так и пришёл с предложением. Зажили не бедствуя. Бог миловал — так за всю жизнь и не понадобилась мне эта подачка на чёрный день. Сначала думала дочерям на приданое, да Господь больше деток не дал, потом просто хотела тебе отдать, чтоб дело развернул шире. Но сейчас считаю, что нельзя так.       У ошалевшего Бертрана на язык просился закономерный, чрезвычайно непотребный вопрос. Он открыл рот, подумал и закрыл, не произнеся ни звука: спросить мать прямо, правильно ли он её понял, Бертран не осмелился.       Клэр уронила перстень сыну в подставленную ладонь.        — Съездишь, куда скажу, отдашь перстень. Да на словах передашь, что Клэр Мерсье при смерти и желает исповедаться владельцу кольца. Ежели Господь управит, то пересекутся дорожки ещё раз, а если нет — значит, не нужно этого.        — Ис… Исповедаться? Но ведь для того духовный сан должен быть!        — Сынок, ты сделай, что говорю, не спрашивай пока ничего.       Бертран сделал, как велено, но как же смутно было у него на душе! Их семья была многим на зависть: родители любили и уважали друг друга, а Бертран гордился отцом и старался быть похожим на него. Даже думать не хотелось о том, что было слишком очевидно! Однако дни проходили за днями, не принося с собой ничего, кроме тягостного ожидания визита смерти. И в конце концов Бертран выбросил из головы и разговор, и чёртов перстень.

***

      Он очень устал. Сбегая по вечерам из сумрачного, словно тоже поражённого болезнью дома, бросая заботы о больной на служанку, Бертран мучился совестью, но иногда ему это было надо: посидеть в кабачке, послушать проезжих музыкантов, посмеяться над незатейливыми шутками соседей, вспомнить, что ему только шестнадцать. Веселье горчило — не удавалось Бертрану забыть о своих заботах, и потому, едва выпив кружку, домой он шагал так же быстро, как и сбегал оттуда, совестясь тем, что, может, один из последних вечеров мог провести с матерью, да сбежал. Каждое воскресенье Бертран истово каялся в этом грехе отцу Стефану. И, конечно, получал отпущение.       А вот святой покровитель непутёвого лавочника был, видимо, не так снисходителен, как святой отец, раз за разом отпускавший грех непочтения к родителям, и однажды, вернувшись поздним вечером домой, Бертран застал там нежданных гостей.        — Ой, хозяин, господин важный к вашей матушке пришёл, да с лекарем, — торопливо зашептала служанка. — По виду — благородный. И шасть к матушке вашей! Сначала важный господин, потом лекарь.       Бертран стремительно взбежал по лестнице и остановился, рассматривая визитëров. Вернее, одного, вольготно расположившегося у очага на хозяйском месте. Второй, судя по голосу и звяканью склянок, какого-то чёрта делал в спальне матери. Лекарь не лекарь, но как смели они без разрешения?! К смертельно больной?! Не дождавшись хозяина?!       Бертран рыкнул, дёрнулся было, но был остановлен властным, не терпящим неповиновения голосом:       — Не стоит. Меня не было во Франции, поэтому просьбу об исповеди мне передали только три дня назад. Твой отец, юноша, оказал мне значительную услугу, я не мог отказать его вдове. Я привёз одного из лучших лекарей, но, к сожалению, поздно. Однако он облегчит её страдания насколько возможно.       Гость встал и развернулся к Бертрану лицом, давая наконец возможность хорошо себя рассмотреть. Высокий крепкий мужчина отнюдь не был молод, но язык не повернулся бы назвать его старцем — настолько он был полон силы. Мужчина, в свою очередь, внимательно рассматривал хозяина дома, и взгляд его был цепким и странно требовательным. Бертран смутился и с удивлением подумал, что отчего-то чувствует себя виноватым.       Он благодарно склонил голову и ни о чём не стал спрашивать — собственная гордость и честь матери были дороже любопытства, да и шныряющая по дому служанка должна знать только про лекаря и исповедь, не более. И так трепать языком начнёт невесть что, так пусть хоть приличную версию излагает. Мать сама расскажет, если сочтёт нужным.       Гость одобрительно кивнул головой, наблюдая за его метаниями.        — Почтенной Клэр недолго осталось. Нужна ли тебе помощь в погребении или ещё какая?        — Нет. Благодарю, мессер, ничего не надо, — сквозь зубы ответил Бертран.        Вскоре гость покинул их дом. А Клэр Мерсье не сочла нужным проронить ещё хотя бы слово и через день отошла в мир иной со спокойным удовлетворением на лице.       За горем и ежедневными заботами события потускнели и стёрлись, но через месяц высокий гость вновь явился в дом к лавочнику. Ночью и один. Бертран, отворявший двери с внутренним опасением и тесаком в руке (добрые люди по ночам не шастают), изумлённо посторонился и неловко махнул рукой, что должно было означать приглашение войти. Незваный гость кивнул и, привычным небрежным движением скинув хозяину на руки тяжёлый тёмный плащ, прошёл вглубь дома. Бертран поймал одежду, пристроил её на сундук и поспешил за мужчиной, на ходу соображая, что же понадобилось от него на сей раз.       Мужчина к этому моменту уже грелся у очага, опять вольготно расположившись в хозяйском кресле.       — Эмм… Я счастлив принимать вас в моём скромном доме, мессер, в любое время, но опасаюсь, что дом лавочника не подходит благородному человеку. И я так и не знаю, как к вам обращаться…       Гость лишь досадливо качнул головой, словно отмахиваясь от назойливой мухи.       — Не беспокойся, юноша, мне не пристало ни гордиться происхождением, ни искать неги и роскоши для услаждения плоти. И, откровенно говоря, это последнее, что меня волнует сейчас. А как зовут… Ни к чему. В доме есть кто-нибудь ещё?       — Нет, служанку я рассчитал после смерти матери, тяжело смотреть на неё, а новую не нанял. За прислугой пригляд нужен, а мне некогда. Я думаю жениться, пускай уже жена ищет помощницу себе по нраву.       — Это хорошо, что ты один. Разговор у нас не для сторонних ушей. Присядь, юноша.       Бертран принёс сыра и хлеба, наполнил себе и гостю кубки недурным вином из отцовских запасов и сел на краешек табурета напротив мужчины, который всё так же продолжал придирчиво рассматривать его и недовольно хмуриться.        — Не спросишь ничего? Или мать рассказала?       Бертран опустил голову и отрицательно мотнул ею.        — Не рассказала. Не спрошу. Догадываюсь.        — Угу. Так что там с невестой? Нравится кто? Уже посватался?        — Ммм, нет. Есть несколько подходящих девушек, но пока…       — Что ж… Это хорошо, что нет. Справки я о тебе навёл за это время, решительно ничего дурного про тебя не говорят. Это редкость и свидетельствует в твою пользу. Честно тебе скажу, что весь месяц я тяжко размышлял, как мне поступить. Матушка твоя, Бертран, хоть и была добрая христианка и женщина в высшей степени достойная, но своей предсмертной просьбой поставила меня в крайне затруднительное положение. Она просила меня принять участие в твоей судьбе.       Мужчина недовольно покачал головой и продолжил:        — Люди видят образ, но не то, что за ним скрывается. Видят права, но не видят обязанностей. Вот и Клэр не понимала, что я не волен распоряжаться даже собой и тем более составлять кому-либо протекции. Да и какая протекция с твоим-то происхождением…        Бертран, привыкший, вообще-то, гордиться тем, что он свободный и состоятельный горожанин, а не какой-нибудь нищий виллан, смутился почти до слёз. И потому подобающего почтенного тона не выдержал:       — Я ничего не знал об этом, я бы не позволил матушке просить за меня. Мне ничего не надо, мессер. Я никому не должен, врагов у меня нет. Лавка приносит хороший доход, и я уже сделал себе имя. Я доволен своей судьбой, мессер.       Мужчина неожиданно усмехнулся.       — А гонор-то не по сословию. Хорошо. А то, что никому не должен, ни врагов нет, ни жены, ни невесты, — очень кстати. Так вот о просьбе твоей матери: почтенная Клэр настоятельно просила оказать тебе поддержку, юноша, во вступлении в Орден бедных рыцарей Христа.       Бертран подавился вином.       — К-куда?! В храмовники?! Мне?!       И совсем другими глазами посмотрел на мужчину напротив. Да конечно же! Могучее тело бывалого воина, явно знатное происхождение, право в исключительных случаях принимать исповедь. Ох, Санта Мария!       — Предсмертное желание матери, юноша. Думай сам, тут я тебе не судья и не помощник. Как решишь, так и будет. Можешь просто забыть о моём визите. Женишься, будешь и дальше торговать в своей лавке, родишь детей, проживёшь лет двадцать-тридцать и в положенный срок от какой-нибудь хвори отбудешь в Царство Божие, как почтенный горожанин. Не самая плохая судьба для простолюдина, скажу тебе. Но я обязан сказать, что есть у тебя возможность выбрать и другую судьбу. И если решишься… Слушай внимательно: найдёшь в городе тамплиеров — любых, подойдёшь к ним и изъявишь желание вступить в Братство. Тебя будут отговаривать, проверять и перепроверять, и только сочтя достойным — примут в Братство. Пожертвуешь Ордену всë имущество, будешь усердно блюсти Устав и выполнять всё, что прикажут. Не год и не два — сколько понадобится. Лёгкой и почётной жизни обещать не могу, пройти тебе придётся с самых низов, я поначалу даже помогать не буду. О моём существовании ты должен вообще забыть, а когда свидимся — не узнать. Года через три я найду тебя, и если к тому моменту ты будешь жив и заработаешь у братьев добрую славу, я приму участие в твоей дальнейшей судьбе. И как знать, возможно, смогу вытащить тебя во второе сословие — есть одна лазейка. А пока что прощай. Думай.       И ушёл, оставив Бертрана в растерянности бродить по пустому дому и спрашивать себя, что делать.       — Юноша…       Бертран очнулся, дëрнулся и распахнул глаза.       — Следуй за мной.       Бертрану вдруг стало холодно. Сдерживая знобкую дрожь, прокатывающуюся по спине, он шагнул к своей новой жизни.