Воспоминания

Из-за своей политики высоких налогов, которыми было недовольно население, и компромиссов с восставшими Джелали в Анатолии великий визирь Хасан паша стал непопулярным и нажил себе множество врагов. В результате 23 сентября 1603 года султан Мехмед освободил пашу от должности и арестовал его, и 18 октября того же года он был казнен. Малкочоглу Явуз Али паша получил приказ прибыть в Стамбул и был назначен новым великим визирем. Фахрие султан зашла в пустующие покои и села на диван, на мгновенье закрыв глаза. Наконец-то этот ужасный день подходил к концу. Она снова в Топкапы и свободна, казалось бы, должна чувствовать облегчение, однако чувствовала одиночество. Не то чтобы с Хасаном пашой она его не чувствовала, но он приходил домой, и они хотя бы разговаривали, а теперь… Сёстры уехали, и она одна, совсем одна, словно среди бурного, равнодушного моря, волны которого наступают на неё. Фахрие поёжилась. — Госпожа, госпожа? Фахрие открыла глаза. Перед ней стояла её калфа — Назлы. Добродушная и слегка полноватая женщина. — Как вы? Вы выглядите усталой… — Посиди со мной, Назлы. Я сегодня впервые так остро почувствовала смерть человека. Увидела её. Пусть Хасан паша не был мне близким, но это всё равно был человек и его жизнь, а потом… Смерть. Казнь. Кровь. Когда я была на Башне Справедливости, мне так хотелось оказаться в объятьях матушки, прижаться к ней, но я не смогла… Между нами как будто что-то стоит. И всегда стояло, сколько я себя помню, не знаю почему, нет очевидных причин, но я никогда не чувствовала с матушкой той лёгкости, которая есть у моих сестёр, но раньше мне казалось, что она появится, как только я буду становиться старше, а как будто эта невидимая стена становится только сильнее. Я не могу винить матушку во всём, она многое пережила… Но весь этот статус, этот дворец, они как будто давят на меня… — Фахрие вздохнула. — А как было хорошо уже очень давно на прогулке с Хюмашах, особенно вечером на берегу моря. И оно было таким ласковым. Волшебный день. И, несмотря на охрану рядом… Я её не замечала. Я ощущала себя тогда такой свободной и очень скучаю по этому ощущению. Может быть, я бы и хотела просто жить на берегу моря, а не родиться у Повелителя мира, но это не моя судьба… — А ваша сестра, Вы говорили, что беспокоитесь за неё, и всё ещё беспокоитесь? — Конечно. Но Фатьма теперь рядом, я уверена, всё будет хорошо. — Фахрие улыбнулась немного грустной улыбкой. — С Хюмашах всё несколько по-другому… Чтобы сейчас ни происходило, и, несмотря на это, она обожает свой статус госпожи. Она действительно им гордится и раскрывается в нём. Хюмашах нужны вершины, а обычная жизнь, ну, она слишком спокойная, мне кажется, Хюмашах бы стало скучно в ней рано или поздно, и её любви к тишине книг здесь бы не хватило. Эта жизнь, она не даёт таких возможностей, а когда человек очень одарён и чувствует это, он нуждается, чтобы у него были эти возможности, дать этой одарённости проявиться. Поэтому все эти обязанности, правила, ответственность, ожидания на Хюмашах и не давят, для неё это вызовы самой себе, азарт и приключение, и каждый раз ей хочется и нравится быть лучшей. Но очень важно, что это не сражение с кем-то, поэтому с Хюмашах всегда так легко рядом, а именно с самой собой. Но я бы никогда не смогла быть спокойной и счастливой в таком соревновании с собой, так что повезло ещё, что я — младшая дочь, а не на месте Хюмашах. — Вы с такой любовью говорите о наших госпожах, госпожа, — сказала Назлы. Фахрие мягко улыбнулась. — Да, у меня достаточно свободного времени по вечерам, чтобы размышлять о нас. Может быть, вот Михримах могла быть старшей дочерью, она достаточно одарена, хотя, возможно, не всегда это замечается, кроме одного момента… — И какого же, госпожа? — Она не любит настолько быть на виду и в центре внимания. Чтобы все взгляды были направлены в неё. Это важно, за нами всегда есть матушка, но и Хюмашах многое от нас отводит на самом деле, и мы вот в этом нашем мире спокойны, защищены, окружены теплом. А Михримах периодически любит убегать, что и произошло сейчас, хотя я искренне за неё рада. Может быть, я бы тоже хотела хотя бы убежать так, мне кажется, вдали от столицы становится легче, меньше давления, но, наверное, матушка думает, что так оберегает меня, как она это понимает, а поэтому я остаюсь здесь, но я хочу другого… — Фахрие снова вздохнула. — Эх, если бы Хюмашах была здесь, я бы могла поговорить с ней об этом… Она бы поняла. — Так расскажите всё Сафие Султан, что Вас беспокоит, поделитесь, госпожа… — Нет, — Фахрие покачала головой. — Я люблю матушку, я совершенно не боюсь её, но я постоянно теряюсь, я не умею говорить с ней. Я никогда не могу сказать ей то, что хочу, даже когда уже действительно об этом думаю, и выходят какие-то обрывки фраз. В результате и матушка меня не понимает. — Не печальтесь, госпожа, кто знает, что жизнь нам готовит. Вы ещё будете счастливы. Никогда не теряйте надежды, госпожа. Фахрие благодарно улыбнулась. — Спасибо, Назлы. Спасибо, что выслушала. — Конечно, госпожа. Я рада служить Вам. С вашего позволения, — калфа встала и поклонилась. — Конечно, иди. Три месяца спустя Сафие султан в своих покоях просматривала бумаги гарема, некоторые откладывая в сторону, на других расписываясь и ставя свою печать, когда внезапно двери распахнулись. — Ма-туш-ка… — прохрипел набравший вес за последние месяцы султан, вваливаясь в комнату. — Мехмед? — Сафие резко поднялась из-за стола. Пошатываясь, Мехмед сделал ещё несколько шагов и со стоном без чувств упал на руки матери. — Мехмед, — позвала опустившаяся на колени Сафие лежащего перед ней сына, дотрагиваясь до его лица. — Мехмед… Сы… Сынок, — на миг голос Сафие дрогнул. Ответом была тишина. А по чёрной бороде сына стекла струйка крови. — Лекаря! Бюльбюль, приведи сюда главного лекаря! Поздно ночью, готовясь ко сну, 13-летний шехзаде Ахмед смотрел на портрет молодой девушки. Анастасия… В этой девушке он видел нечто большее, чем внешнюю красоту. Три вещи, которые будут ему нужны больше всего в жизни: умиротворение, которое шехзаде чувствовал при каждом взгляде на неё; радость жизни, которая заставляла его забыть о печали; и невинность, которую никто и ничто не сможет у девушки отнять… *** — Матушка… — Хюмашах опустилась перед матерью на колени, сжав её руку, почувствовав, как она напряглась. — Вы что… Боитесь меня? Вам не нужно меня бояться… Вы не можете… Я никогда не сделаю вам больно… Никогда! — Уже сделала, Хюмашах. Хюмашах дёрнулась, как от удара, и судорожно задышала. — Я… Я не знала… Не знала, — сказала Хюмашах очень тихо и опустила глаза. Все эти оправдания казались ей пустыми. Она действительно виновата. Хюмашах с болью и слезами вновь посмотрела на Валиде. Её голос продолжал быть очень тихим. Её руки, продолжающие сжимать руку Валиде, дрожали. — Я сожалею, матушка… Очень… Я очень Вас люблю… Матушка! У вас кровь! — Где? — Сафие посмотрела на свою грудь рядом с сердцем, где распространялось кровяное пятно. — А, это… — Сафие почувствовала, как Хюмашах сильно надавила на появившуюся рану, стараясь остановить кровь. — Ничего страшного, доченька, не стоит переживать. — Матушка… — Уже ничего не сделаешь… — Сафие поцеловала дочь в лоб. — Смирись с этим, Хюмашах. — Нет… Нет… Нет! — Ведь самое главное, что я всё равно и всегда тебя люблю, моё сокровище… Хюмашах вздрогнула и открыла глаза, тут же посмотрев на постель Валиде. — Слава Аллаху… Слава Аллаху… Это сон… Только сон… — Хюмашах закрыла глаза, в висках бешено стучало сердце. — Который станет правдой… — Нет… Не станет! Матушка поправится! — Станет! Станет! Да уже стал! — продолжал безжалостный голос. Хюмашах затрясло, она заплакала и только сильнее укуталась в плед. — Нет… Пожалуйста, нет… — Не хочешь слушать меня, а придётся из-за дня в день, — сердце словно горело огнём, — ты никуда не денешься от меня, ибо я — это ты! Ненавижу, ненавижу тебя вместе с твоим мужем, гори он в аду! Ненавижу! — С этими словами Хюмашах почувствовала, как её кто-то будто схватил за шею и начал душить… Хюмашах подскочила с кресла, задыхаясь от пережитого кошмара, и, скинув плед, несмотря на который её била дрожь, кинулась к кровати матери… Она спокойно дышала… Хюмашах же по-прежнему казалось, что она задыхается, а грудь словно кто-то сжимает изнутри. Голова кружилась, в висках бешено стучало, положив руку на грудь, чувствуя, как сердце сейчас как будто выскочит из неё, Хюмашах медленно опустилась на колени и заплакала, спрятав лицо в ладони. — Ненавижу тебя… Ненавижу… — Хватит, прошу, хватит… Перестань… Неужели тебе недостаточно боли… Хватит, освободи меня хоть на минуту! — заплаканный взгляд посмотрел на Валиде, и дочь нежно провела дрожащей рукой по волосам матери. — Матушка… Мама… — Хюмашах сжала руку Валиде и поцеловала её так, словно хотела отдать ей все оставшиеся силы. — Вернитесь ко мне, прошу. Я больше не могу, мама, — голос Хюмашах умолял. — Мне так страшно, матушка, я очень боюсь. Не оставляйте меня одну. Вы нужны мне. Вы очень мне нужны! Продолжая сжимать руку Валиде, Хюмашах снова плакала, мысленно говоря с собой. — Мне нужен рядом кто-то родной, кого я люблю, кому могу доверять… Я не могу больше нести это всё одна. Сестрёнки… Бюльбюль прав. Их нужно позвать. Фатьма. Её письмо уже так согрело сердце: «Я приеду в любой момент, только скажи». Михримах… Хюмашах посмотрела на Валиде, продолжая прижимать её руку к щеке. — Нет. Не надо им быть здесь. Не дай Аллах, с ними что-то случится, и они пострадают, я не защищу… Я не смогу пережить это снова. Сейчас они в безопасности. Главное, что я знаю это. Справлюсь сама, я должна! Я могу! Я ведь всё ещё я! Я могу… — Хюмашах покачала головой. — Я верю и не сомневаюсь в сестрёнках, но не могу просить о помощи, не после всего, что случилось. Это моя ошибка. Мои последствия этой ошибки, я должна видеть их и пройти это всё одна. Я заслужила это. Хюмашах тяжело вздохнула, ещё раз поцеловала руку Валиде, поднялась, смахнув слёзы. И наклонилась к матери, снова несколько раз проводя рукой по её волосам. — Бюльбюль, — позвала Хюмашах агу, выпрямившись. — Госпожа, — вошедший слуга поклонился. — Останься с матушкой. Я отойду ненадолго. — Конечно, госпожа. — Я буду на террасе, если состояние Валиде изменится, немедленно позови меня. — Я понял, госпожа, не волнуйтесь. Хюмашах ещё раз посмотрела на Валиде и, вздохнув, направилась к выходу, но остановилась. — Бюльбюль. — Госпожа? — Михримах… — Хюмашах тяжело сглотнула. — Она возненавидит меня за то, что произошло, да? Происходит… За маму? — С чего у вас такие мысли, госпожа? Михримах султан вас очень любит. Она никогда не обвинит вас в том, в чём вы не виноваты. — Виновата, Бюльбюль, я очень виновата, а характер Михримах… Он иногда такой бескомпромиссный. — Хюмашах мягко улыбнулась. — Мамин. Да и в последнее время у нас не всё было легко… И сейчас она ни слова не написала. Она не захочет меня видеть и будет права, но я… Не выдержу ещё и этого. — Вам просто страшно, госпожа. — Я остаюсь одна, Бюльбюль. С каждым часом, днём как будто всё больше и больше. И я не могу так. Я не могу без семьи. Моя сила, опора, мой тыл. И сейчас я теряю её, её отбирают у меня, а я как будто просто смотрю и становлюсь слабее и слабее, и ничего не могу. — Но страх — это неправда, госпожа. Михримах султан Вас любит, но, вы знаете, когда всё сложно, а нам всем сейчас нелегко, Фатьме султан всегда в такие моменты было легче быть с другими, а Михримах султан сначала отстраняется, даже убегает. Но всегда возвращается. — Спасибо, Бюльбюль. Чтобы я делала сейчас без тебя? Наверное, сошла бы с ума от отчаяния. — И, опустив голову, Хюмашах вышла из покоев. Выйдя на террасу, Хюмашах тяжело села в кресло, опустила голову на руки и закрыла глаза. «Матушка, мамочка, мама, как же ты мне нужна… Я так хочу помочь тебе, но я беспомощна, не знаю, что мне делать, и мне так мучительно страшно. Я боюсь, боюсь остаться одна… И я не хочу этого, не хочу и никогда не захочу! Вы нужны мне, нужны! Не знаю, сколько прошло уже дней с того момента, как Вы без сознания упали ко мне на руки, все эти дни стали для меня одним бесконечным днём. Я каждый миг сижу рядом с Вами, надеясь, что вот сейчас, сейчас Вы придёте в себя, но этого не происходит… Я слушаю Ваше дыхание и порой забываю, как дышать, но потом Вы делаете вдох, и я облегчённо выдыхаю. Я знаю, что должна быть сильной, Валиде, как Вы, я должна верить, но я устала, я очень устала. Я до отчаяния хочу оказаться в Ваших объятьях, прижаться к Вам, как в детстве, и раствориться в этом ощущении безопасности и покоя, забыть обо всём этом кошмаре… И чтобы страх разжал моё сердце хоть ненадолго. Матушка… Помогите мне… Подарите мне хотя бы небольшой миг того, что Вам становится лучше… У меня почти не осталось надежды… Я буду ждать Вас столько, сколько нужно… Но мне нужно знать, что Вы вернётесь ко мне… Наполните меня снова надеждой, мама»! — Госпожа… Госпожа, вы в порядке… Госпожа? Донесся до Хюмашах, как издалека, голос Бюльбюля, она подняла красные от усталости глаза, посмотрев на агу. — Что случилось, Бюльбюль? — тихо спросила Хюмашах, и тут же её голос стал взволнованным. — Валиде? Ей хуже?! — Нет, нет, госпожа, не волнуйтесь, Сафие султан ничего не угрожает, её состояние стабильное. — Хорошо, — выдохнула Хюмашах Султан. — Сколько времени я здесь? — Около получаса, госпожа. — Принеси мне воды. — Конечно, госпожа. — Спасибо, — поблагодарила Хюмашах вернувшего слугу. — Почему матушка не приходит в себя, Бюльбюль, — госпожа устало потёрла свои виски. — Почему? Прошло столько дней… Столько лекарств… Неужели матушке не должно было стать лучше? Хоть немного? Или это значит… — Хюмашах сглотнула и замолчала, не в силах продолжить. Бюльбюль тоже молчал, вспоминая недавний разговор у кровати Сафие Султан. — Госпожа, я не знаю, слышите ли вы меня, но прошу вас, вернитесь к нам, мы нуждаемся в вас, я не представляю, что буду делать, если останусь один в этом мире без вас, без своего солнца и света. Но главное, конечно, не я, а Хюмашах Султан, — Бюльбюль с грустью посмотрел в сторону небольшой террасы старого дворца, выходящей в сад, где сейчас сидела госпожа. — Она так переживает за вас, госпожа, практически не спит, не отходит от вас, слушает, как вы дышите, несвойственно себе срывается на лекарей, госпоже так страшно. Надежда, что вы скоро и обязательно придёте в себя, — единственное, что сейчас позволяет Хюмашах Султан ещё стоять на ногах. Боюсь, Ваша потеря сломает её окончательно. Пожалуйста, вернитесь, вы нужны нам. Вы очень нужны Хюмашах Султан. Она вас очень сильно любит, и вы всегда так были важны для неё. Вы знаете это, боритесь ради этого, прошу, госпожа. Вернитесь ради госпожи, не сдавайтесь и осчастливьте этим и верного вам Бюльбюля. — Я потеряю её, да? Вот так? Своими же руками… Не защитив… Бюльбюль? — Не думайте о плохом, госпожа, не надо. Так становится только тяжелее. Сафие Султан очнётся, обязательно. — Но сколько ещё ждать? У меня нет больше сил! Я хочу обнять свою маму, посмотреть ей в глаза, услышать её голос! — Госпожа, лекари приходят каждые несколько часов, они делают всё возможное… — Они делают недостаточно! — Хюмашах с громким стуком поставила стакан на стол и тяжело откинулась на спинку кресла. — Прости, я… — Вы устали и очень бледны, я могу что-нибудь сделать для Вас, госпожа? — У меня сильно болит голова. — Я принесу лекарство… Возьмите, госпожа. — Спасибо, Бюльбюль, — выпив лекарство, Хюмашах вновь откинулась на спинку кресла и закрыла глаза. — Госпожа, — осторожно обратился Бюльбюль к Хюмашах. Хюмашах посмотрела на агу. — Вы почти не спите, а если засыпаете, то постоянно просыпаетесь, не едите, Вы измучили себя переживаниями за все эти дни, Вам нужно отдохнуть и поесть. — Я не хочу. — Госпожа… — Я ничего не хочу. — Хотя бы поспите, госпожа, хоть немного, я останусь рядом с Сафие Султан… — Бюльбюль! Я сказала, что не хочу ничего, хватит меня дёргать! Я не могу спать! Мне снятся кошмары! — Хюмашах опустила голову и дотронулась до своих висков, в которых болезненно стучало. — Простите, госпожа. Хюмашах посмотрела на агу. — Ты меня прости, я не должна была срываться, ты ни в чём не виноват и хочешь как лучше. О Аллах, как же всё это выдержать… — прошептала Хюмашах. — Я посплю, когда мама будет в порядке. Мне нужно знать, что она в порядке, что она пришла в себя. Её голос, мне нужно услышать её голос. Ты представляешь, насколько это всё тяжело, Бюльбюль? Она здесь, рядом, в соседней комнате, и в то же время так далеко от меня. Я соскучилась, я виновата, я невыносимо боюсь её потерять! Вдруг она не вздохнёт в следующую секунду, я каждый миг слушаю, как она дышит. Я могу только проваливаться в сон, но никак не спокойно спать. — Хюмашах тяжело сглотнула. — Потерять матушку… Все ведь дети сталкиваются с этим… Конечно, я бы тоже… Но когда-нибудь, очень не скоро… Не сейчас, Бюльбюль. Этого вообще не должно было быть! Матушка была здорова, я знаю это, если бы не я… Как мне вынести это? — голос Хюмашах вновь стал очень тихим. — Как жить с этим? Я виновата, что моя мама… — Хюмашах затрясло в рыданиях. — Я не знаю, что Вам сказать, госпожа, но мне очень жаль, — сказал Бюльбюль, поклонившись, и уже хотел уходить, как внезапно вспомнил кое-что и не смог сдержать лёгкий смешок. — Что здесь смешного, Бюльбюль?! — Нет, нет, госпожа, ни в коем случае, но я вспомнил кое-что. — И что же? — Что Кесем Султан как-то у меня спросила, а правда ли то, что Сафие Султан Вас боится? — Что?! — Моментом Хюмашах вспомнила свой недавний сон. — Что за чушь?! Это ложь! Абсолютная ложь! — Конечно, госпожа, прошу Вас, успокойтесь. Это Дженнет так сказала Кесем Султан. Но представьте, как меня рассмешил этот вопрос, я с трудом сдержался. Хюмашах посмотрела на Бюльбюля, действительно представив эту картину, и не смогла сдержать улыбку, легко рассмеявшись, впервые за очень долгое время позволив себе слегка расслабиться. — Какая действительно глупость, Бюльбюль, — Хюмашах продолжала улыбаться. — Матушка боится меня. Она никогда и ничего, никого не боялась, а тем более ей не нужно бояться меня. Ей никогда бы это не понадобилось. Я никогда бы не сделала маме больно… — тут же Хюмашах вновь погрустнела. — Я бы не сделала, но мной сделали, поэтому мне и так больно сейчас. Что ты ей ответил? — внезапно серьёзно и холодно спросила Хюмашах. — Ничего, госпожа, я просто потерялся и отделался общими фразами. — Правильно, пусть лучше бы думали так, чем знали правду. Кёсем всё равно её узнает. — Но не от меня, госпожа. — Конечно, она сделает это через Хасана. Хм, Дженнет, я злилась на неё из-за мамы, что она причинила ей боль вместе с Кёсем, но я даже не знала, что она говорит подобное… Её слова пусты, она ничего не знает обо мне, кроме формальностей, она не знает маму, как ты, я не должна реагировать на её слова. Но во мне поднимается такой гнев, как она посмела думать обо мне так, как о враге матушки! — Хюмашах встряхнула головой. — Хорошо, я не узнала об этом во дворце, а сейчас это неважно. — Хюмашах подняла взгляд на Бюльбюля. — Спасибо, что рассказал, на миг мне даже стало чуть легче, но иди к матушке. Я начинаю волноваться, когда она одна. Я побуду здесь ещё немного и приду. Верный слуга поклонился и стал уходить, а Хюмашах вновь закрыла глаза, но через некоторое время открыла их и окликнула агу. — Бюльбюль. Ага остановился. — Почему люди, которых я люблю, причиняют мне боль? Сначала мама, а теперь… Что я делаю не так? Я слишком сильно их любила, да? Слишком много прощала, я избаловала своих близких собой, своим теплом, искренностью? — Хюмашах горько усмехнулась. — Больше всего на свете я хотела, чтобы те, кого я люблю, были счастливы, и была рада им это подарить, я ничего не требовала, не просила. И вот посмотри, где я сейчас и что со мной происходит?! Пока я думала обо всех, обо мне не думал никто, и как будто выжали, лишив всех сил! Хюмашах в раздражении встала и направилась в покои Валиде, но неожиданно Бюльбюль остановил её. — Что ты делаешь? — Госпожа… Хюмашах усмехнулась, уловив в интонации страх. — Так матушке что, стоит меня бояться, Бюльбюль? Поэтому не пускаешь? — Что Вы, госпожа, я просто… Вы злы сейчас… Возможно, будет лучше… — Замолчи и даже не думай продолжать! Конечно, я зла, у меня, знаешь ли, ни одна причина для этого, но причём здесь матушка?! — Хюмашах покачала головой, прикрыв глаза, стараясь справиться с эмоциями. — Как ты обижаешь меня, Бюльбюль. Что я сейчас, по-твоему, сделаю? Что?! Ударю?! Я разве способна на подобное?! Ты сейчас смотришь мне в глаза и говоришь о матушке! Я никогда в жизни не сделаю ей ничего плохого! Или ты таки решил поверить Дженнет?! Ты меня боишься?! — Простите, госпожа. Не знаю, что на меня нашло, но вся эта огненная злость — она совершенно не ваша. Простите меня ещё раз. Вам очень больно сейчас, я должен это понимать. — И Бюльбюль отошёл в сторону. Хюмашах болезненно и с сожалением посмотрела на верного слугу. В одном он прав, она срывается на лекарей, вот сейчас на него самого, но запрещать ей видеть маму… Никто не имеет на это права! Хюмашах горько усмехнулась. — Я — загнанный зверь, да? Которому сейчас вырывают сердце? Мечусь в клетке из страха и боли и срываюсь на всех, а на самом деле я даже не могу сказать, на что я злюсь. На всё и всех вокруг, а самое главное — на себя. И этот страх, который делает меня беспомощной и такой слабой! Я задыхаюсь, хочу вырваться, но не могу! И попробуй удержись здесь во всём этом. Конечно, я срываюсь, думаю обо всём этом кошмаре, но я всё ещё я, я здесь, и ни тебе, ни тем более матушке не нужно никогда меня бояться. Я люблю матушку так же, как раньше, я очень её люблю, и если только при такой острой вероятности её потерять, я люблю её даже сильнее. — Простите, госпожа, простите. — Это правильно, что ты защищаешь матушку, Бюльбюль. Ты должен её защищать, я благодарна тебе за это. Но если ты ещё раз защитишь её от меня, я тебя не прощу! — Госпожа… — Уходящая Хюмашах снова остановилась и обернулась. — Вы не виноваты в том, о чём говорили. В любви. Вы не можете обвинять себя в этом и не должны. И Сафие султан тоже Вас любит… Знаете, говорят, чаще всего мы раним других в то место или близко к тому месту, куда ранили нас самих. Ваш брат, султан Мехмед, очень ранил Сафие султан, ранил в самое сердце, она не сразу смогла с этим справиться. И госпожа очень сожалела, я знаю. — Это всё прошло, Бюльбюль, я же сказала, что не злюсь на матушку. В отношениях всё дело в искренности и доверии. А, может, ещё и в понимании и умении прощать. Мама была со мной искренна, я поверила, я понимаю и поэтому простила. В конце концов, мы не счёты ведём хорошего и плохого, чтобы потом я любила маму, я просто её люблю. И мне не нужны доказательства, что она меня любит. Я знаю это. И я даже не должна это объяснять. Я видела её радость, я чувствовала её… Одна ссора не обесценить это, — Хюмашах опустила взгляд. — Даже болезненная ссора. Да, боль… Я не приезжала тогда, чтобы не стало больнее, но время шло, и я вернулась… Я обняла матушку, и всё закончилось. Вся боль, все плохие воспоминания, ничего не осталось, только покой и счастье. Такие, что я не хотела отпускать… Это были моё прощение и моё исцеление, хотелось обнимать и обнимать её, — Хюмашах мягко улыбалась, а её глаза светились. — Но пришлось отпустить, мы должны были ещё поговорить. И сейчас я ничего так не хочу, как обнять маму снова. Всем сердцем! — Госпожа, я уверен, так и будет, Сафие Султан вернётся к Вам. — Спасибо, Бюльбюль, — Хюмашах снова мягко улыбнулась. И ага почувствовал облегчение. На него тоже больше не злились. — Так можно мне, наконец, к матушке? Я волнуюсь за неё. — Конечно, госпожа. Хюмашах кивнула, а Бюльбюль улыбнулся. Только Хюмашах Султан умела так легко заканчивать ссоры и несмотря ни на что. Хюмашах вошла в спальню и осторожно села на постель Валиде, дотронувшись до её руки. — Матушка… Не уходите… Знаю, я очень виновата, но не наказывайте меня так. Вы нужны мне, слышите, вы очень мне нужны. И всегда были, будете нужны. — Поцеловав руку Валиде, Хюмашах осторожно легла рядом, положив голову на плечо. — Не уходите, матушка, вернитесь ко мне… Прошу… Я тебя очень сильно люблю, мамочка. Я хочу говорить тебе это каждый день, ещё много-много дней, пожалуйста, вернись! Вздохнув, Хюмашах закрыла глаза. Египет… Египет. Почему снова он? Хюмашах приподнялась. Эти воспоминания давно ушли из её жизни, но, должно быть, сейчас она настолько вымотана, что способна думать только обо всём плохом в своей жизни. Не дай Аллах, Бюльбюль прав, и всё это выльется на Валиде… Я не хочу этого, не хочу… Это настолько неважно сейчас. Но если мне не хватит сил… Нет, я справляюсь, справлюсь. Мама очнётся, и я буду в порядке. Это рана снова затянется. Её просто задели, заставили кровоточить. И сделала это не мама… О, Аллах, всё ведь было так хорошо, всё ведь было так хорошо… Я вернулась, смогла со всем справиться. Мне искренне так казалось, но я ошибалась… Хюмашах посмотрела на Валиде. Простите меня, матушка, простите… Я ошиблась. Всё было красивой, но ложью. Всё, кроме моего искреннего прощения… Оно стоило всего, как и чудесное обретение брата. Хюмашах нежно провела рукой по волосам Валиде и, наклонившись, поцеловала её в щёку… Я вас очень люблю, мама. Египет. Первые месяцы всё было даже нормально, если не считать гнетущей обиды на Валиде. Я не виделась с Хасаном. У нас не было брачной ночи. Я заперла двери покоев. Он несколько раз стукнул, но ушёл. Трезвым он был не настолько смелым, чтобы лишиться обретённого статуса ради одного каприза. Так мы и сосуществовали в одном дворце, как будто на разных его половинах. Но когда он напивался… Хюмашах скривилась от неприятных воспоминаний… Эти удары в дверь, символично напоминающие мне гром. Его пьяные крики. Как стража старалась его успокоить… Иногда мне казалось, что двери слетят с петель, но, слава Аллаху, они выдерживали… И он уходил. Я облегчённо выдыхала, опускаясь на диван, чувствуя дрожь от напряжения… Книги спасали меня тогда. Он был мне противен, мерзок, но не страх. Нет. Он не мог влиять на меня через это, поэтому и шантажировал в будущем мамой. Как легко он понял моё слабое место. И подготовился. Хюмашах смахнула слёзы. Не нужно было тогда идти к нему… Бюльбюль был прав… Спасибо ему… Надо было уйти, особенно, когда я почувствовала запах вина, мне нужно было рассказать всё вам. Но я тоже люблю перед вами быть сильной, мама. Мои проблемы касаются только меня, я простила вас, была счастлива, видела вашу радость, и как бы теперь обвинила в том, что происходит? Я искренне не хотела возвращаться к прошлому, и чтобы оно снова стояло между нами, не хотела вас ранить даже невольно. И раз Хасан поймал меня, то я и должна всё исправить. Ещё Фатьма говорила мне, что мне сложно это отпускать. Ты не можешь довериться не потому, что не доверяешь и боишься быть уязвимой, нет, а потому что слишком старшая сестра… Но у всех ведь свои недостатки, да, матушка? И у меня тоже. Конечно, я справлюсь… Хюмашах покачала головой. Самоуверенно, как и сейчас… А нужно было всё рассказать вам и тогда, и раньше. Всё бы закончилось. И я бы могла вернуться раньше. Я без сомнений знала это, но тогда была так обижена на вас. Впервые в жизни. Не ответила ни на одно ваше письмо, но открывала каждое. И каждый раз с надеждой, что найду, почувствую в нём что-то такое, что позволит мне вернуться, но не чувствовала. Строчка за строчкой я по-прежнему вас не узнавала. И снова раздражалась, но не отворачивалась от вас, матушка. Никогда. Я делала то, что вы просили. Подарки пашей, взятки от торговцев… Доходы от вакфов… Владений… Это обезболивающее душевной боли, да, матушка? Помогает забыть… Забыться… Но ты и теряешь себя. Слава Аллаху, вы не забыли себя окончательно. То, какой вы можете быть и какой именно я вас знаю. И люблю. А я всегда вас люблю, даже когда злюсь, и хочу защитить, и скучаю. Я очень скучала. Уже тогда и несмотря ни на что. С каждым днём это была такая тяжёлая тоска. Я засыпала, желая услышать ваш голос, просыпалась с надеждой обнять вас, но впереди было ещё столько дней без вас… И только письма сестрёнок тогда согревали сердце и давали силы и надежду. Так и прошёл год. Наступил май 1603 года… Поздно ночью Хасан будучи пьяным ввалился ко мне в спальню… Я не ожидала, не была готова… Он снова поймал меня. А после той, единственной ночи я узнала, что беременна. Это было так… Не знаю, я хотела этого очень весь первый брак, но… Лекари осматривали меня, давали отвары и не говорили мне ничего определённого. Особенно стало сложно, когда Фатьма стала мамой. Я искренне радовалась за сестрёнку, но помимо своей воли чувствовала боль, горечь, а моментами даже пугающую меня злость. В конце концов, я призналась себе, что дальше так продолжаться не может. Или я смирюсь, или перестану быть сестрой и отравлю себе и своим родным жизнь этой болью. Я смирилась, открыв сердце племянникам, и с моей души словно упал тяжелейший камень. Только ещё один раз я сорвалась, уже много лет спустя, ибо, вернувшись, обрела снова надежду… Я ещё раз поговорила с лекарями, но и снова они не сказали мне ничего нового: «Вы здоровы», — говорили они, — «мы не знаем причину. Ждите и не теряйте надежду», тогда я проплакала всю ночь, вспоминая горькое прошлое, но я всё ещё верила и снова отпустила. Рядом со мной были любимые, мои родные, я была дочерью, сестрой, я обрела снова брата, у меня были чудесные племянники… У меня на самом деле было куда больше причин быть счастливой и быть благодарной, чем проклинать жизнь за то, что она мне не дала, и я искренне ни о чём не жалела. Но Египет… Почему именно здесь, в этом ненавистном месте всё вышло сразу, с одной той ужасной, болезненной ночи… Что за приватности судьбы? Я стала ещё более осторожной, прислушивалась к ночной тишине, чтобы точно убедиться, что никто не войдёт ко мне, и только тогда проваливалась в сон, в другие ночи я совсем не спала, слушая шаги и шум за дверью, пока, наконец, не становилось тихо, днём, Хасан уходил, и у меня появлялось время расслабиться. Но вопреки всему… Всем обстоятельствам внутренне я даже стала спокойнее, увереннее, я не могу описать это чувство, но я не была одна, и как будто теперь меня оберегали, защищали. И чем больше проходило времени, тем сильнее было это удивительное чувство свободы, наполняющее меня. Я действительно тогда вздохнула. Концентрировалась на себе, своих чувствах, новых ощущениях, говорила с лекарями, проводила много времени в саду, беря туда книги, много гуляла. Хюмашах улыбнулась. И я была рада. Очень рада. А когда впервые почувствовала, как он шевельнулся… Это было такое удивительное чувство. Волшебство. И это был мой ребёнок. В будущем он назвал бы меня мамой… Хюмашах снова посмотрела на Валиде, сдерживая слёзы. Я уже любила его всем сердцем. Я представляла, как возьму его на руки, как вы возьмёте его… И я… Я простила, матушка. Я так хотела вам рассказать, обнять вас. И в этот самый момент приехал Бюльбюль. Его подарок, ваш подарок — большая мягкая лошадь, игрушка, так напоминающая Ангела. Вот он — знак. Вы скучали. Вы ждали меня. И ваши письма стали другими, исчезла холодная формальность, а мне стало так тепло на душе, и моя сестрёнка, Михримах, выходила замуж. Бюльбюль передал и её письмо. В такой важный для себя день она очень хотела видеть меня рядом с собой и просила приехать. Разве мог быть лучший момент, чтобы вернуться? Хюмашах выдохнула и сглотнула, сдерживая слёзы. Здесь случилась трещина наших отношений с Михримах… Исправить можно, мы ведь и не в ссоре, и нет, никогда в ней не были, но след остаётся… Пусть практически незаметный, но для меня достаточный, след недоверия и сомнений, и его начало — сестра перестала говорить со мной через письма, только поздравляла с праздниками, конечно, после всех её слов, когда она просила, я не приехала… Но порой всё выходит не так, как мы того хотим и желаем… Я так и не узнала, мальчик должен был бы быть у меня или была бы девочка, но я хотела бы девочку, я назвала бы её в честь мамы… Я искренне простила вас… Уже сквозь сон прошептала Хюмашах, обнимая Валиде, опуская голову ей на плечо.