Излом

       Королева – золотой свет на заиндевевшей весне – выглядит как никогда ярко: хмурит тонкие брови, заламывает хрупкие руки, дрожит от холода, переступает мягко с ноги на ногу и хриплый тревожный выдох её расплывается белесым туманом, пока перьевая накидка не опускается на вскинутые нежно плечи – просто возьмите проклятое одеяло, оно в двух шагах от вас, эта жертвенность так не ко времени – Динь бросает хмурый взгляд на небрежно сшитые с травяных стеблей клочки ткани, брошенные в кучу после того, как спасти Древо своими силами не удалось – и сама пугается грубости своих мыслей.       Она хватается за все, что попадётся под руку, рвётся всё яростнее в стороны далёкие от неба, разглядывает кору под ногами и пытается согреть пальцами холодный налёт – только бы не думать о произошедшем, – Динь помнит, как стояла с последней корзинкой крохотных светлячков на пороге своего дома, вдыхая снежные иглы, затягивая теплый пояс туже вокруг талии, вплотную прижимая к дрожащей спине разорванное крыло и захлебывалась икотой непролитых слёз.       Вот и все волшебство.       А затем Динь видит гордо непокрытую спину Лорда Зимы – широкие плечи и опущенные плетями крылья, сломанные, на самом деле ненужные для полёта – и ей становится теплее.       Она закрывает вход в убежище тонким листом и отчаянно душит крик в горле, когда Фауна неосторожно задевает локтем ноющую лопатку – трещина становится больше, почти полностью оборвав тонкий узор, оставив на его месте распахнутые острые края, и Динь хочется прямо сейчас вырвать бесполезные ошмётки – внезапно ставшие ощутимыми и неудобными – которые остались на месте её крыльев.       Динь надеется навсегда остаться здесь, запертая в морозе.       И когда Древо остаётся пустым, застывшее и иссушенное холодом – она на одну отвратительную, совершенно эгоистичную минуту верит, что взлететь теперь не сможет никто из них.       Но бурный поток золота разбивает воздух на части радостным криком.       А Динь стоит в самом центре едва не загубленного мира, с облаком почти материальных слов по периметру вокруг на неё – бедняжка, как же так вышло, очень жаль – и крылья их вскинуты гордо и величественно, расправленные паутиной и росой в свете теплеющего солнца, каждый из них благодарен за место, которое им не пришлось занять, за дар полета, за собственную сущность.       Динь говорит:       – Нужно было спасать дерево.       И только один взгляд действительно чувствуется – тяжёлый и мрачный.       Сочувствующий.       Динь говорит:       – Сломанное крыло не вылечить.       И обернувшись, замечает в морозной стали чужих глаз отклик.       Понимающий.       – Это случилось, потому что мы хотели вас разлучить, – отвечает он, а губы Королевы окрашивает удивлением – никто не смеет выступать против Её Величества, а уж тем более обвинять, это Динь выучила вместе с первым глотком ветра, когда золото освещало белые лепестки одуванчика чувством полёта, – но Лорд спокойно встречает тяжесть повисшего в воздухе безмолвного предупреждения, и Динь тогда впервые кажется, что зима неподвластна даже короне.       Новости разлетаются по долине фей быстро – и чем сильнее они по громкости своей близки к грязным слухам – тем больше у них ушей, – Динь отмахивается, мол, все отлично: работает по ночам, прячет спину в плотных слоях ткани и закрывает двери – нет, помощь не нужна, я справляюсь, и пыльцу можешь забрать, да, доброй ночи – а сама сбегает с тенью солнечного утра в зимний лес, пока холод не цепляется за ребра дрожью.       Здесь не принято останавливаться и с кем-то беседовать.       Здесь можно легко затеряться в белизне, пока ноги проваливаются в свежевыпавший снег.       И найтись здесь можно просто – зелень весенних листьев явственно различима даже сквозь густую пургу, это Динь помнит.       Он спрашивает, что она здесь делает скорее по привычке – каждый раз встречая в ответ лишь приподнятые плечи – тогда Милори ловит взглядом пустоту за спиной феи и отголосок удивления продолжает скользить в его глазах, хотя к бескрылости ему и привыкать не приходится.       Динь ещё в прошлый раз успела обронить всю горечь солью в перьевую накидку Лорда, и сейчас она сидит почти спокойно, склонившись над ледяным столом, поджав замёрзшие ноги и роняя негромко:       – Думаете, мне позволят забыть?       Милори знает, что нет – они будут провожать жалостливым взглядом, вскидывать страдальчески нахмуренные брови, тихий шепот начнёт оседать острой пылью вслед – плевать, снежной или цветочной – и каждый из них лишь одним своим присутствием будет напоминать.       Лорд вместо ответа расстёгивает несколько пуговиц своего сюртука, обнажая бледную спину с уродливо оскалившимся изломом трещины – вкупе с мрачным выражением его лица Динь понимает, что ему хочется её спугнуть с этой темы, но она видела вещи и хуже, когда неумелые мастера брали в свои руки острые ножницы, оставляя на плетёных корзинках пальцы, так что с каким-то странным оцепенением извернувшись, она прикасается ладонью к холодной коже у самого основания изувеченного крыла.       Чуть позже Динь будет думать о собственной смелости с ужасом.       – Мне тоже есть о чем помнить, – и голос Лорда тих и мрачен.       Это всё совершенно глупо – они показывают друг другу то, что принято прятать от посторонних глаз – кажется, это верх допустимого в их положении доверия – и сидят так, словно они были знакомы и раньше, только из её речи не исчезло уважение, а его губы легко роняют строгость.       Милори ведь, не считая их довольно необычных разговоров – с разницей в статусе, возрасте, в принадлежности и работе, в самом естестве – никаких границ не переходил: он не касался-с-подтекстом, не смотрел слишком пристально, даже условно, не занимал её время больше, чем было допустимо, пока она сама не навязывалась.       А Динь все равно перестала приходить сюда в гости       лишь для того, чтобы начать возвращаться домой.