Маяк.

Плавившееся словно яишенка на сковороде солнце, медленно опускалось за окрашивающиеся в розовый и оранжевый облака. Небо застелила до боли приятная глазу палитра — смеси голубого и пастельно-красного – Чайлд выдохнул, тихо ахнул, цокая, что видите ли, такой красоты в Снежной никогда не сыщешь, присел на камень. Он был не один. Рядом, усевшись в десятках сантиметрах, потирала ушибленную рану Синь Янь. Выглядела она, мягко говоря, неважно. Её затейливо-высокие озорные хвостики покрылись сажей, пылью, обломками древесины — покои оммёдзи оставили на ней свой неизгладимый очаровательный след в виде царапин, ушибов, порванных лоскутков и без того коротенького наряда. Он незаинтересованно качнул головой назад, делая вид, что пытается устроиться поудобнее – а сам рыскает любопытным взглядом. Улыбнуться хочется, да только не поймет гитаристка, отчего же можно радоваться чужим ранениям, разве что, злорадствуя? Пальцы теребят край ассиметричного пиджака – до своих протертостей и ранений дела нет, и там, за его одеждой и хладнокровием, кроется саднящая до скрежета в зубах боль, покрасневшая кожа и кровь, запекшаяся на месте повреждений. – Помочь? – волнительно выдает Тарталья, надеясь поддержать тот самый непринужденный образ, который ему создали чуть ранее – ауру опытного искателя приключений, не раз бинтовавший своих товарищей. Синь Янь, разумеется, не плакала. И хотя ее глаза блестят от влаги, она смело промывает рану на руке – крупную, сантиметров пять точно, проходящую почти по всем костяшкам и пальцам. Все знают, как важны пальцы для музыканта. Но под этой терпеливостью и волнением скрывается до боли дурацкий мотив – Синь Янь ему интересна. Экзотическая внешность, повадки и даже голос. Словом, он упоминал о сходстве с сестрой, но лишь потому, что к нему отнеслись панибратски, и на самом деле, ему хочется узнать нового человека ближе. Бестактно, грубо, совершенно не заботясь о том, какое впечатление затем останется у неё – интерес превыше всего. Девушка хмурится, еще раз промывает рану чистой свежей водой, отобранной совсем неподалеку, а затем, когда очередь доходит до мази, хмурится. Не может, почему-то сидит и молчит, уже минут десять игнорируя вопрос Тартальи. – Ты смолкла, – утверждающе протягивает фатуец, вынимая из прически девушки щепки дерева и какую-то листву. Гитаристка сбрасывает оцепенение и ловит взглядом руки напарника, их силуэт, которые находятся над ее головой, задумчиво хмурится, но выглядит еще мрачнее, грустнее, что ли. – Просто... Все эти события такие странные. Знаешь, я всего лишь хотела выступить здесь, в Инадзуме, хотя бы разок, – она разжимает пальцы, что бессознательно сжимали баночку с мазью, ощущает руками и ногами холод камня. – Ли Юэ не так скуп на климат. Ее загадочные речи заставляют Чайлда усмехнуться, совсем беззлобно, пожать плечами. Они оба смотрят на закат. Через каких-то пол часа солнце скроется за горизонтом, и такого прекрасного пейзажа уже не увидишь. Свет пылающего солнца у кромки земли навевает мысли о доме. Точнее, о маяке, что был как-то однажды недалеко от его дома. Старое разрушенное строение даже в виде обломков оставалось внушительной фигурой прошлого, потому что помогал возвращаться домой, ориентироваться на местности. Чайлд уже давно заблудился, и стыдно признаться, ему совсем не нравятся чужие края. Родина не вызывает особого чувства ностальгии, но пресность бытия вытягивает из него всю радость жизни. Мир кажется таким сухим и огромным, и оттого, думается ему, нет конечного числа его будущим бесконечным миссиям. А живет он только дракой. Дракой – выясняет отношения, доносит чувства, мысли, останавливает людей, коли хочет, чтобы его выслушали. Очередной мордобой или хорошенький удар в нос заставляют встрепенуться, и все равно, что кровь хлещет фонтаном и на теле нет живого места. Синь Янь напоминает о себе легким шлепком по руке, хмурится и куксится, отстраняется. Тарталья выдает весьма озабоченную улыбку и трясет рукой в воздухе. «Мне же больно». Проходит несколько мгновений, прежде чем мысли успевают сформироваться в новый странный вопрос. И фатуец очарован до боли простой и душевной девушкой, которая и помощи принять не может, даже после того, как они множество раз сражались бок о бок. Потому что чувствует себя обязанной всем. Чужбина кажется привлекательной только издалека, когда ты не всматриваешься в будущие проблемы заранее, и решимость со стремлением не видят преград. Сначала комиссия, затем путешественница, теперь он. «Как-то это неправильно» – думает гитаристка, и два пальца обволакивает вязкая прохладная мазь. «Да и поделать с этим... Нечего». – Тебе холодно? Вернемся в лагерь, – путешественница, кажется, отправилась искать им пропитание, поскольку они заслужили скромный маленький пир по случаю открытия всех тайн столь просторного лабиринта оммёдзи. Синь Янь вздрагивает, ёжится, но не от холода. Мазь легла на рану и она закусила губу, в надежде сдержать порыв эмоций, накативших после битвы. Несдержанный скомканный выдох вылезает из ее уст и воздух словно бы накаляется от огненной ауры гитаристки. Поднимается ветер и последние полосы солнца ускользают от лиц двух сидящих, оставляя их наступающему вечеру. – Ты удивительно много болтаешь для того, кто так отчаянно дрался, – она берет бинт, несколькими турами завязывает надежно и крепко, фиксируя ткань у запястья. Затем несколько раз сжимает и разжимает руку, проверяет качество собственной работы. Чайлд тускнеет, блёкнет на глазах, казалось бы, без причины. Собственный язык помешал ему ухватиться за тот-самый-шанс, который должен был стать решающим – Тарталья хотел помочь с перевязкой. Точнее, хотел настоять и главным образом отобрать, агрументируя все опытом и безотказной фразой «мне виднее». Глаза следят за плавными движениями рук гитаристки, за тем, как мандолина чудесно-быстрым образом оказывается в ее руках, за тем, как движения пальцев превращаются в звуки, звуки в мелодию, а мелодия в нечто абсолютно новое. – Значит, в твоих глазах я выгляжу слабым? – он хохотливо и намеренно, но легко треплет ее за плечо, очень осторожно, не желая прерывать музыку ее души. Мелодия смолкает и звук обрывается на некрасиво-высокой ноте, и не будь Синь Янь именно Синь Янь, если упустит такую провокационную фразу. Ей отчаянно хотелось доказать этому сорванцу, что он вполне может чувствовать боль, даже если не хочет, даже если игнорирует страдания своего тела, и уж тем более – разума. Девушка подскакивает с места, упирается одной рукой в плечо Чайлда и сильно стискивает, вызывая у фатуйца краткий миг удивления, а затем и боли. Вторая ее рука треплет голову, казалось бы, в очень смешном жесте, но все это не большее, чем обманка, для того, чтобы стащить маску, прикрепленную к волосам. Синь Янь совсем не слабая, и серьезно пострадавший от битвы Тарталья все же охает и мелко дрожит, когда не выходит убрать вцепившуюся в него ручку. Сопротивляется он так, для виду и свободной от схватки рукой, то есть второй, бредет рукой по ноге девушки, утыкаясь в черно-красную набедренную ленту. И прежде чем увлеченная такой обычной безделушкой, как маска, гитаристка что-нибудь поймет, переносит руку на талию. Конечно же, для того, чтобы она не свалилась на него, техника безопасти превыше всего. В конце концов, искатель приключений он или нет. Ему хочется сделать еще одну дурость – прижать гитаристку еще ближе, чтобы она уткнулась в его грудь или шею, обнять, возможно, рассказать какую-нибудь глупую выдумку про Снежную или Царицу. – Наигралась? – подытоживает Чайлд, располагая свои пальцы поверх ее, конечно же, для того, чтобы деликатно и медленно отобрать маску, не травмируя нежных девичьих рук. – Всем искателям приключений выдают такое? – она усмехается, хочет отстранится, но вовремя вспоминает о том, что увидела гримасу боли, всего лишь на секунду. – И где вас так хорошо обучают лгать? Прищуренные подведенные янтарные глаза буравят его фигуру и фатуец даже не знает, какой фразой ему оправдаться. Замирает, считывая такие очевидные эмоции как настороженность, упертость, интерес. Ей во чтобы то ни стало хочется это узнать. – А ну снимай одежду, негодник! – она бесцеремонно тянет его за ворот, придвигается и смотрит близко-близко. Чайлд вспоминает о том особенном языке правды, о котором ему рассказывали ранее, и теперь он действительно видит, насколь хороша она в этом. Ее хмурое недовольное лицо отворачивается, даруя секунды приватности лишь для того, чтобы Тарталья разделся и повернулся к ней спиной. Затем он услышал брань, усталый вздох и причитание на тему того, какие нынче молодые люди безрассудные и глупые. Ему остается лишь усмехаться и помалкивать, надеясь на то, что это сочтут поражением, его сокрушительным стыдом и ее венценосным торжеством. Процедура повторяется, но в этот раз, ему помогают. Странно, изначально рвался он, да почти до чего угодно. «Синь Янь, сыграй что-нибудь, или, может, тебе нужна помощь? Давай вместе сходим куда-нибудь для исследования местности.» А теперь он – набравшая в рот воду рыба, которой приказано молчать. Пальцы проходятся по его спине и холод мази смешивается с теплом рук. Он выдыхает, пожалуй слишком громко. – Прости, – запинаясь, выдает девушка, – но если тебе плохо – надо сказать об этом сразу, балбес! Вот такая она – не стыдящаяся фраз и слов, острая на язык, но правдивая. И как ее, такую чудесную, занесло в эту вечно-мрачную дыру. – Ты права, должно быть, я немного потерялся и забылся со всеми этими делами гильдии, – он еще не забыл о своей лжи и потому старается выглядеть убедительным, когда трет затылок и ощущает ладошки гитаристки, проходящиеся по лопаткам. – Ладно уж.. Сама тоже хороша, – тихо проговаривает Синь Янь и совсем убирает руки. Больше ничего не говорит, садится поодаль, смотрит в пол. Наверняка, снова думает о какой-нибудь песне или выступлении. Тарталья спешно одевается, чувствуя спиной прохладу вечера, что сменила тепло дня. Разжигает костер, и садится рядом, буквально плечом к плечу. На самом деле, он достаточно устал для того, чтобы сейчас же уснуть, не дожидаясь грандиозного ужина или похвалы. – Интересно, как Сики Тайсё решит поставленные для него вопросы, теперь, когда узнал все? – он буднично подпирает лицо рукой. – Ну, он что-нибудь придумает, уж теперь, – она потягивается, вытягивает руки вперед и зевает, сладко и упомрачительно, выгибаясь в спине, – теперь-то он может совладать с оммёдзи. Чайлд любуется этой картиной, и всполохи огня в костре лучше всякой награды. Свет, отбрасываемый на лицо Синь Янь, делает ее словно бы мягче, добрее, как если бы она была женушкой, ждущей своего мужа на кухне поздним темным вечером. – Устала? – он усмехается, сам не знает чему, должно быть, своим глупым мыслям, и похлопывает по своему плечу, – вздремни, коли засыпаешь. Реакция незамедлительно проступает на ее лице, и десткий простой, незатемненный пошлостью, стыд заставляет ее лицо чуть покраснеть, – я не могу! Не проси такие глупости! Ее голос взволнованно-высокий, но все еще такой мелодичный, звучит как колыбельная. – Хах, ну, тогда я воспользуюсь твоим плечом, – и шутливо горбясь, располагает свою голову на плече, совершенно не заботясь о том, что ему неудобно или мало места. Это вызывает у них обоих смех, в приступе нежности Тарталья обнимает ее, сплетает свои пальцы на ее талии и жалобно-тихо произносит, – позволь мне побыть так еще пару секунд, прошу. Его лицо выглядит спокойным, впервые расслабленным и отстраненным. Безмятежно-простым. Синь Янь не в силах нагрубить или сказать что-то уж совсем нелицеприятное, замирает, думая о всем этом. А Чайлд чувствует сонливость, несмотря на неудобства и ужасно смешную позу. Действительно хочется спать. – Знаешь... Ты похожа на маяк, – из последних сил выдает фатуец, уже не разлепляя глаз, – может быть, ты приведешь меня к дому?