И наступает тишина

      У капитана холодно. Он следит за передвижениями визитёра без особого энтузиазма, едва оборачиваясь на звук. Отражение света пляшет под самой кромкой лениво приопущенных век. Белая рубашка скрывает следы тактических просчётов везде — и ещё немного на оголённых предплечьях: за двумя расстёгнутыми пуговицами и мятыми складками не рассмотреть, не ознакомиться с истинными масштабами, но Микасе это давно не требуется. С его картой шрамов она по роду деятельности знакома уже много лет. Почти так же хорошо, как и он сам.       Капитан — редкий экземпляр. Его уже изучили вдоль и поперёк, распяли как лабораторную крысу, вывернули наружу всё, до чего смогли дотянуться. Отметили на контуре каждый шов, где надо — поставили жирный крест и, свернув, убрали в самый дальний, неприметный ящик. То, чем он был сейчас, осталось от исключительного трофея. Неровные стежки, записи в архивах и жжение под нежными рубцами.       Женщина глубоко вдыхает запах затхлости и чёрного чая.       Как у старика. Кружевных салфеточек только не хватает для шика, но это все лирика, ведь Леви Аккерман — убежденный аскет. Пару вещичек в шкатулке, принадлежащих изначально будущим покойникам, и «Люгер», заряженный одним-единственным патроном. Девять миллиметров, которые при желании могут доставить небывалое удовлетворение. Всего-то.       — Режим приёма соблюдаете? — сухо спрашивает она, скосив взгляд на богом забытый поднос с лекарствами. Её тело всё ещё дышит сыростью ноября, снежинки на смольных волосах собираются в тугие капли, а на щеках медленно тает болезненный румянец. Складывается впечатление, что Леви не касался лекарств с предыдущего её прихода. Если бы это была любая другая квартира, то по кромке предметов женщина бы обнаружила внушительный слой пыли.       Но это же Леви. Каждый сантиметр жилища будет вылизан только для того, чтобы собственное тело беспечно гнило в нём и дальше.       Понятная ей позиция, как бы грустно ни было признавать.       Он выглядит постаревшим на добрый десяток и здорово осунувшимся, и это лишь за последние пару лет. Уставший взгляд безжизненно устремлён в потолок, голова запрокинута на спинку дивана, открывая для обзора острый рельеф скул и шеи с тёмными завитками отросшей щетины. Таким его ещё не видел никто, но Микаса бы не осмелилась сказать, что изменения эти вызывают отторжение и неприязнь. Впалые щеки покрывает негустая растительность, на которую он теперь не обращает должного внимания. Плотные тени охотливо прячутся в запавших глазницах, и ей оказывается внезапно знаком образ истощенного мальчика, которого она никогда в жизни не видела, но почему-то очень хорошо себе представляла.       Боли одолевают капитана денно и нощно — в этом нет сомнения. Ведь всегда есть черта в отношении собственной мясной клетки, которую пересекать нельзя даже несмотря на то, что ты феноменально вынослив и на первый взгляд бессмертен.       — У меня после этой бурды целую неделю не стоит.       Даже ухом в ее сторону не ведёт. Микаса по привычке пытается заправить отросшую прядь, которую остригла на днях примерно вдвое — вместе со всеми волосами — и делает вид, что так и надо.       — Не замечала раньше за вами такого трепетного отношения к генофонду.       Он едва слышно фыркает. Беззлобно, даже равнодушно. Женщина же отвечает молчаливым согласием, располагая на столе небольшой кожаный саквояж. Ещё несколько лет назад данное высказывание бы всколыхнуло волну смущения, но время сглаживает впечатления. Перед ней сейчас был человек, изнывающий от телесного проклятья, не имеющий права на передышку. А от страждущего человека можно ожидать любых слов: от горячего раскаяния до бросающих в дрожь гадостей. Она годами выстраивала оборону вокруг своего «Я», в то время как его эго рушилось под гнётом естественных обстоятельств, с заунывным скрежетом серой крошкой оседая под ноги. Отслужила своё, как и он сам, — надо иметь уважение. Некогда сильный капитан, будучи морально голым, чувствовал себя ущербно — и не был в этом исключителен.       Несмотря на попытки сохранить былой контроль, правды из него вырывалось явно куда больше, чем он того хотел. С каждой встречей концентрация яда становилась только мощнее, в то время как ресурс терпения заметно иссякал, да и откуда ему браться? Из бессонных ночей? Из ненавистных пузырьков? Сказанное обрушивалось на неё потоком тяжеловесных пород, и это могло бы быть проблемой, если бы она не потратила чуть больше, чем собственную жизнь на то, чтобы научиться прятаться.       Он больше не выбирал выражений, а Микаса больше не чувствовала боли — так вот удачно совпало.       — Вы спите хотя бы?       — Время от времени, — бормочет капитан, прикрыв глаза, — а ты?       — Что я?       — В дуру не играй.       Микаса тяжело вздыхает и откладывает замечания на потом. В конце концов, этот бесконечный град должен был ослабнуть. Но что последует за ним — вопрос открытый. Шрам под глазом вдруг начинает пульсировать, в животе против воли всё сжимается. Она знает, куда может завести это невовремя проклюнувшееся любопытство. Примерно.       Или даже надеется, ведь что-то похожее уже происходило.       Короткое «нет» даётся женщине с ощутимым усилием, язык еле ворочается. В голове привычным образом растет клубок неприязни, в котором Утгардом возвышается Эрен, сбрасывая её со счетов и своих плеч, как балласт.       Спасибо ему за всё, конечно.       Но не от всего сердца.       — Я много думаю, знаешь ли. Наверное, даже слишком.       — Я понимаю. — Она крутит автоматическое перо в руках, вглядывается в металлические блики корпуса. Что угодно, лишь бы не концентрироваться на разговоре.       — Нихрена ты не понимаешь, — бормочет он почти что с тенью восторга. Но мимика остаётся неподвижной, лицо — бледным, и Микаса правда не понимает, что он имеет в виду. Его глаза все так же закрыты, грудь вздымается от равномерного дыхания, не касается свободно лежащих на сидении рук. Предыдущая ночь вымотала слабое тело. Вполне возможно, что он на грани бреда.       — Когда я впервые тебя увидел, то едва ли мог подумать, что ты проживёшь так долго. А теперь ты меня ещё и чинить пытаешься.       — Так вы хотите поговорить по душам?       Леви только хмыкнул и шумно втянул носом воздух. Микаса интересуется буднично, принимаясь бездумно пролистывать страницы ставшей вдруг интересной медицинской карты поистине титанических размеров. Ей кажется, что её уже просто невозможно удивить.       — И о чем ещё вы думали, глядя на меня?       С такими увечьями не живут.       Уголок его рта дёрнулся, заполняясь тенью, и он продолжил:       — А язык у тебя все такой же острый, я думаю. Как-то, когда Ханджи выжимала последние капли из твоего братца, я посмотрел на тебя и сказал: «Ну что за угрюмая девчонка? Вообще не слушает приказов. Наказать, что ли, её?..»       — Как-то мелко. Надеялась, что раздражаю, хотя бы.       Содержимое талмуда перестало поддаваться осмыслению, и женщина устало потёрла переносицу. Напряжение в теле явно приближало вечернюю мигрень.       — Раздражаешь, не сомневайся. Я бы тебе и сейчас с удовольствием зад надрал, да обстоятельства не позволяют.       В тоне капитана нет ни капли застенчивости или сожаления. Паузы в разговоре ничем не отличаются от его слов — такие же едкие, тягучие, болезненные. Микаса знает, что теперь он смотрит в её сторону, но сама взгляд поднять не смеет. Эфемерная уверенность куда-то улетучивается, а слова застревают в сухом горле. Ещё один приятный подарочек из прошлого — дурная привычка и самый мощный блок. Помнится, Леви это сильно бесило, ведь её неподчинение и их конфронтация почти всегда носили бессловесный характер. И каждый такой поединок был сродни хождению по собственноручно заточенному лезвию. Теперь, спустя много лет, кому-то из них (вряд ли уже кто-то помнил, кому именно) пришло в голову собрать остатки дипломатии и обсудить волнующие моменты через рот, как нормальные люди. Удивительная вещь — время.       А ей, может, и раньше хотелось. Закричать, расплакаться, залепить пощечину, но ошейник мешал. Колючий такой, душный.       Странное оно, это чувство дежавю, но в любом случае ядовитый язык Микасы на себе он испытывал крайне редко.       — Ханджи рассказала мне кое-что. Многие солдаты читают монологи во сне: не справляются с напряжением — обычное дело. Об этом непринято распространяться. Такое негласное правило, но у управляющего состава друг от друга секретов нет. — Он остановился, будто замешкался, а потом продолжил: — Думаю, это понятно. И вот уже который год хочу спросить: всё ещё представляешь меня, когда у тебя между ног кто-то другой?       В голове яркой вспышкой разрывается осознание — и простреливает головной болью от центра лба к основанию черепа. Брови ползут вверх. От удивления ли? Леви явно давно готовил этот вопрос. Проблема не в дерзких словах, угодивших прямо в цель с первого броска. С момента падения стены под тривиальным названием «Эрен» всё это и началось. Не такое уж и новое, но банальное до кровавых трещин. Само собой, в минуты слабости её мог кто-то увидеть или услышать, да только уже поздно переживать на этот счёт.       — Ну, недавно я назвала любовника Эрвином в постели, если устроит, — абсолютно спокойно отреагировала Микаса, слегка помедлив. Защита всё ещё работала исправно. Брат помог найти идеальный баланс и выстроить исключительно непробиваемый блокпост, который никому, на самом деле, оказался не нужен. Им вообще не было равных в возведении лжи, иллюзий и сложных лиц.       — Надо же… — задумчиво протянул Леви, — как интересно.       Его брови сместились к переносице, образуя на лбу складку. Смит всё ещё был больной темой.       Один-один.       — А что насчет вас?       — А что насчёт меня? — эхом отразил он.       — Мне бы тоже было интересно послушать, каково это, когда под собой представляешь себе подобного?       Он поднял голову, и в глазах мелькнула привычная для него искра раздражения, но голос не смог выразить зарождающегося запала. Даже огрызаться сил нет, жалкое зрелище.       — Любишь ты с огнём играть, Микаса.       Она пожимает плечами и откладывает карту в сторону, зачем-то напоследок проводя по строчке с фамилией кончиками пальцев.       — У меня есть глаза и мозги. А ещё Ханджи. Тоже когда-то была.       И нежелание лезть в болото, в котором запросто можешь искупаться сам. Все эти чепушиные запреты на осуждение чего-либо в гарнизоне — очень хорошая, но очень глупая отмазка, которой грош цена. Удивительно, что хоть кто-то ею руководствовался, и ещё удивительнее, что Леви.       — Рад слышать, что у тебя есть мозги, — беззастенчиво отвечает капитан, и лицо его искажается под неконтролируемом приступом боли. При первом за вечер, думает она. Сильно схватило. И ей даже почти жаль.       — Хорошая девочка, хороший солдат. Идеальный, я бы сказал. Вынесла с собой вагон тайн и маленькую тележку. Только на вопрос ты не ответила.       — И вы. Если уж есть желание поиграть в откровения, то почему бы не поиграть обоим?       Она прослеживает за непроизвольным движением кадыка под кожей и складывает руки на груди. Не иначе как гордость проглотил, или рвущуюся наружу язву. Улыбнуться, что ли?       — Твоя правда… — чуть слышно шепчет мужчина. — Хочешь знать, как это было? Прекрасно. Просто прекрасно. Ты всё ещё раздражала меня, и благодаря этому я превосходно справлялся. Тогда мне было достаточно ощущения того, что эта злоба до интимного взаимна. Я подростком так не дрочил и долгое время не был уверен, что подобное возможно со мной после тридцати. Чтобы лицо человека, которого я едва знаю, всплывало в памяти настолько детально. Признаться честно, какое-то время я боялся даже находиться рядом с тобой. Но вот что меня действительно волновало — так это Эрен.       — Эрен? — глухо переспросила она, закинув ногу на ногу. Возникшее в животе напряжение требовало какого-то выхода, а порывы в сторону покалеченного капитана всё ещё казались кощунственными, потому что не поддавались трактовке. Но имя, что она такими трудами пыталась из себя вытравить, прозвучало будто из-под толщи воды. Будто она лежала сейчас в коме и кто-то настойчиво ее воззвал к реальности.       Микаса сморгнула наваждение.       Дерьмо какое-то.       — Да, Эрен. Опускаем аспект его значимости, — произносит он и садится поудобнее, подбирая под себя одну ногу. Женщина не может не отметить то, как натянулись его брюки в области паха, которые он тут же в спешке поправляет. Она же сглатывает ставшую вдруг вязкой слюну и возвращается к его уставшему от жизни лицу.       Что происходит?       — Я так и не смог понять природу твоих потуг.       Микаса на мгновение морщит лоб.       — А именно?       Мужчина смотрит на неё неотрывно слишком долго, то ли соображая, как нужно выразить свою мысль, то ли сдерживаясь, чтобы не разлиться очередным залпом некомфортных для обоих формулировок. И именно в этот момент она начинает испытывать чудовищную усталость.       — Ни один живой человек не разберётся, в чём же всё-таки состоял твой долг. Общая концепция проста как копьё, но в деталях легко заблудиться. Ещё до того как выяснилось, что он обладает координатой, ты уже не раз спасла его тощую задницу. Что тобой двигало? Даже на собачьей привязанности столько не вывезешь.       Она пожала плечами.       — Он спас мне жизнь, — прозвучала фраза, которая уже набила оскомину и вызывала мерзостный кислый привкус. — …после того случая с родителями я растерялась и почему-то решила, что времени на раздумья у меня нет.       Кончик большого пальца царапнулся об остриё пера, но Микаса даже не уследила за собственными действиями.       — Тогда я считала, что выбрала верный ориентир. Мне показалось, что пригожусь человеку, ради которого одним ударом убила опытного бандита. У меня не было шансов с самого начала — так я думала.       — И что было там?       Она тягостно вздохнула, понимая, что против её воли на лице проступает закостенелая боль. Ей не нужны были подтверждения собственной дурости. Чтобы в этом убедиться, достаточно было обернуться и немного поднять ил воспоминаний.       — Вы серьезно? Вам так нужны подробности?       — Как я уже говорил, между офицерами тайн нет, я просто ждал удобного момента, чтобы услышать это именно от тебя.       — Ничего из того, через что вы не прошли сами. Просто это был первый раз, когда я кого-то убила. И это был далеко не титан или зарезанная свинья. Хотя второе… Это как посмотреть.       Он неторопливым движением убрал завесу чёрных прядей с влажного лба.       — Документы не дали полной картины. Ты хорошо постаралась… — он прервался, — какого числа это случилось?       — Тридцатого мая, вроде.       — В один день, выходит. Так и думал.       Леви отводит взгляд. Пальцы теребят край штанины на подогнутой ноге. Травмированную руку наконец разбинтовали после долгих уговоров. Хотелось бы верить, что это её заслуга, но чутьё намекало, что это Габи постаралась. Перед глазами сразу же возникло живое, юное лицо с хмуро сдвинутыми бровями. Эта девочка умеет оставить о себе яркие впечатления.       Ровный голос капитана звучит тихо, вкрадчиво, немного хрипло. И от этой хрипотцы по ногам Микасы пробегает лёгкий ток, сходясь где-то в районе крестца. Она слегка жмурится от того, насколько это сейчас кажется привычным. Потягивается на твёрдом стуле, разминая затёкшие мышцы. День выдался тяжёлым; стрелка неуверенно застряла на половине двенадцатого, это был её последний на сегодня визит. Дома ждёт целая кипа документов и карт, с которыми нужно покончить к утру. И Спрингер, с которым надо было покончить ещё давно, но почему-то не поднимается рука. Он цепляется за неё, говорит какие-то отчаянные слова и всё ещё плачет изредка. Во сне дёргается, как зашуганный отцом ребёнок, а Микаса смотрит на это равнодушно и понимает, что нужно подождать. Ещё.       Она ловит на себе пристальный, но до жути незнакомый взгляд капитана. Такой, будто он смотрит на неё, а не на побитую жизнью псину. Через его усталость и боль всегда пробивается голод — всё по закону, выживать нужно. У Микасы же в груди мерзко скребётся превосходство. Скребётся прямо в её совесть, приятно ранит тонкую, нежную стенку, потому что если видеть его таким в новинку, то с собой дела обстоят куда проще. Себе-то она не врёт, хотя бы теперь. И если бы эта честность хоть как-то спасала от разбитых в кровь рук Конни, то вообще цены бы ей не было.       Она с силой давит на металлический наконечник пера, но снова не ощущает боли.       — Я не знаю, особенность ли это твоей расы или ты действительно всегда была такой красивой.       — Я второй месяц не сплю больше трёх часов в сутки. Приятно слышать.       — Так что было дальше?       — То, что было дальше, вы видели сами. Я жертвовала своей жизнью так же, как вы отдали свою после смерти Изабель и Фарлана. Мне больше нечего к этому добавить, кроме того, что мои мотивы давно должны стать вам понятны.       Его скула непроизвольно дёрнулась на знакомых именах. Он спустил ногу и сел расслабленно, опираясь локтями в колени. Тоже болезненная тема, но задевает уже не так сильно, как Смит. У него вообще было много болезненных тем.       — Пожалуй. Но с чего ты так яростно стала открещиваться от того, чему посвятила всю свою жизнь?       — Вы такой разговорчивый бываете, никогда бы не подумала.       Микаса отворачивается к окну. Конечно, не получилось бы эту тайну унести с собой в могилу. Неприятные воспоминания были заботливо запечатаны двумя близкими людьми, но за Ханджи она бы никогда не поручилась на все сто процентов. Вспомнить только её потрясённое лицо… Её детище — и такие вещи… Непостижимо. Воздух снова застревает в лёгких, а веки начинает предательски жечь, как и каждый раз. Об этом нет ничего кроме фантомов в памяти, но и того вполне достаточно.       — Хотите правду? — Тихий голос болезненно, сухо шелестит, и в нём слышится прессованная годами ненависть, к которой Леви прислушивается по солдатской привычке. Её бесцельно блуждающий по комнате взгляд возвращается к собеседнику. В стальном отклике его глаз Микаса внезапно находит силы продолжать.       — Для всего была причина. Даже для того, чтобы Ханджи поведала вам о моих бессознательных откровениях. Вы спросили, представляю ли я вас, пока в моей постели кто-то другой?       Леви не отвечает, но ответ ей и не требуется. Достаточно было того, что он сейчас сосредоточил своё внимание на ней.       — Да, представляю. До сих пор. От Эрена в итоге я не получила ничего, кроме разрывов ниже пояса и ощущения вездесущей грязи. Неприятный, но понятный исход, если так подумать. Когда-то я испытывала ужас от мысли, что мне придётся привыкать к чужим рукам, — тихо произносит она и смотрит на свои. — И когда Зоэ помогла мне заживить раны, мне оказался необходим образ человека, который не даст окончательно спятить. Ведь как только Эрен исчез из моей жизни, всё стало происходить несоизмеримо стремительно. Так уж вышло, что у меня не получается совсем одной. Никогда не получалось.       Она усмехается, изучая противоположную стену поверх его макушки. В полумраке тонет пустой письменный стол и тривиальный пейзаж в старой раме.       — И так уж вышло, что этим человеком оказались вы.       Женщина сжимает и разжимает пальцы, переключая внимание на собеседника. Проклятое запястье даёт о себе знать внезапным онемением всё чаще и чаще. Ей бы травм поменьше, чем у Леви… А то как знать, во что она превратится к его годам. Если доживёт.       — Я была достаточно хороша в самообмане, так что эта задача оказалась для меня лёгкой. Легче, чем освоить УПМ или убить титана.       — И тогда это тебя не удивило?       — Что я предпочла зацепиться именно за вас? — Она хмыкнула. — Какие бы удушающие меня эмоции я ни испытывала, находясь рядом, они всегда были чисты и честны, как вы сами. Я могла вас не любить, но никогда бы не посмела согласиться с тем, что не уважаю. Удивило здесь только то, что не заметила этого за собой сразу. Так что это осмысленный выбор, будьте уверены. Может быть, неприятно узнать, что использую вас в таких корыстных целях, пусть даже и косвенно.       Она переводит дыхание.       — Я могу лишь добавить, что нет разницы, с кем делить постель, если лицо — одно. Достаточно только знать, что человек здоров, а с этим, — она постучала по корке карты, — у меня трудностей не возникает.       В густой тишине слышится хруст костяшек, и Микаса удивлённо вглядывается в сжатый кулак и тёмную опущенную голову. Глаза у него будто нарисованные…       — А недоносок, выходит, всё же воспользовался твоим доверием на полную…       — Наши с вами тела зарастают быстро, а души очень устойчивы к ранам. У него была своя какая-то смертельно опасная мечта, которую я так и не постигла. Я больше не имею к этому отношения.       Женщина затихает, ловит нить спокойствия, а Леви трёт лицо ладонями, взгляд теряется в пространстве. Микаса не совсем понимает его реакцию: одно дело хотеть человека, пусть даже много лет подряд, другое — сопереживать ему. И капитанскую маску, вроде, давно изучили так же тщательно, как и его самого, и его во многом напускное безразличие. На деле же проще было представить, как в отеческом жесте его рука опускается на макушку Саши, или то, как он впервые за всю их службу по-доброму улыбается Хистории и в глазах пляшут живые огоньки. А не мертвенный холод, как сейчас. Но никак нельзя было представить, что он всерьёз испытывает ярость от столь незатейливой новости.       Да, изнасилование — страшная вещь, но обыденная чуть больше, чем хотелось бы. Микаса видела уже десятки заплаканных глаз, сведённых болью мышц и едва переставляемых ног, но сочувствие вызывали только дети. Потому что на юные хрупкие лица неминуемо ложился толстый слой взрослой тоски. Ты восстанавливаешься после этого годами, умираешь каждое мгновение, проведённое в тишине, а потом… Потом всё стирается. Боль становится вымученной, слёзы — выдавленными, и это кажется куда более ужасающим, чем то, что ты уже пережил, потому что не понимаешь, куда тебя завела твоя попытка отбросить прошлое. Далее по накатанной: сначала возвращается робкая надежда. Когда надоедает себя жалеть и тонуть в собственной ничтожности, она лезет из всех щелей, как прорастающая вишня: корни пускает такие, что не выдрать и не вырубить. А на ней в благоприятное время раскрываются почки и, какого-то хрена, желание жить. Только вот это дерево уже много лет не плодоносит.       Наверное, не сезон.       — Не надо про мечту, ладно? — просит он сдавленно. — Меня этим дерьмом сполна накормили, слышать больше не хочу.       — Я ответила на ваш вопрос?       Мелкие движения в нём выдают — надо же! — толику неуверенности, и Микаса смотрит на это, как на диковинного зверька. Почему её это не трогает? Почему её больше вообще ничего не трогает?       — Ханджи рассказала о твоих приступах, когда была изрядно пьяна. Она бы никогда…       — А тайны всё-таки есть, да? — перебивает его женский голос, но вместо злой иронии расцветает лишь мягкая, светящаяся улыбка. Микаса сколько угодно может сопротивляться судьбе, но людей надо принимать такими, какие они есть. Такая простая истина, которая далась хождением по мукам.       — Мне жаль, что так вышло… — цедит он с различимым усилием. Капитан никогда не питал любви к основной причине их общих неудач, но ранее не достигал таких пределов. Микаса лишь оценивает это со спокойствием старца — поймёт, примет, нужно только подождать, ведь прошлого-то не вернуть в любом случае. Ей далеко до надоевших в годы юности философствований, но уж больно момент подходящий.       — Бросьте.       Она поднимается с места и укладывает документы в сумку как есть — без новых записей. Деревянная половица скрипит под каблуком, пальто соскальзывает со спинки стула и ложится на предплечье. Впереди ждёт сорок минут пешей прогулки под мокрым снегом, совершенным нежеланием возвращаться в квартиру и тяжёлым грузом новой бумажной работы наперевес.       Чаем только там не пахнет, зато затхлостью — вполне. Это она раздражённо отмечает каждый раз, потирая горящие от переутомления глаза. И если Конни не спит — просит принести ещё кофе. Таким макаром годам к сорока её точно должен шарахнуть инфаркт, но это лишь значит, что в запасе у неё ещё есть годок-другой. Потому что думать о будущем так же больно, как и вспоминать всё упущенное. Начнёшь — и конца тому не будет. А главное, что проку никакого.       — Найди Спрингеру врача, стухнет же пацан.       Она в задумчивости улыбается, вроде как даже искренне. Уж Спрингер-то не пацан давно, но заслуживает чтобы его по-настоящему полюбили, ведь поддержка ему действительно идёт на пользу. Несмотря на все его недостатки, за считанные недели мужчина нашёл работу на скотобойне, сдал квартиру семейной паре с двумя детьми и бакалейной лавкой в собственности на соседней улице: всё складывалось как нельзя лучше. Она не была против соседства, и дала только то, что могла, — плечо, на которое можно опереться. Иногда он помогал ей с работой, если оставались силы. А иногда пил. Только теперь это были единичные вечера в обнимку с одинокой бутылкой «Бордо» возле разогретой печки, а не недельные запои, оканчивающиеся в вытрезвителе без денег и верхней одежды. Он не побрезговал помощью и использовал её по-максимуму, потому что при всей своей любви к каламбурам он никогда не был глупым человеком.       — Так и сделаю. А вы, — она кивнула на поднос с препаратами, — завтра начните курс заново, иначе я начну ставить инъекции, и тогда вам придётся терпеть мое общество каждый день. Вы же достаточно страдаете?       — Да понял я.       Леви тяжко вздыхает и поднимается с дивана, придерживаясь за спинку. Микаса не убегает стремительно; здесь нет надоевших стен и людей, которых хотелось бы выпроводить. Да и затронутая тема больше не повод. Она робко надеется, что Конни сегодня нашёл, куда пойти, и не замерзает под дверью в тщетной попытке согреться коньяком, потому что она не оставила ему ключи.       — Ты же меня с этими порошками в покое не оставишь.       — Не оставлю, — утвердительно вторит Микаса и кладёт руку на дверную ручку, но распахнувшаяся дверь резко захлопывается перед самым её носом под напором грубой мужской ладони. Она упирается в дерево где-то на уровне плеча. Женщина вздрагивает и обескураженно рассматривает ровные стыки сосновых досок. Ей поначалу кажется, что это случайность, что капитану просто стало хуже обычного и он потерял равновесие, пока его левая рука осторожно не касается талии, ненавязчиво разворачивая Микасу лицом к себе. Остаётся только безропотно подчиниться и прижаться к деревянному полотну, ощущая, как разливается контрастный холод по хребту. Одно-единственное прикосновение заставляет мышцы бёдер мучительно сократиться, а рецепторы — зайтись эйфорией от знакомого запаха. Более интенсивного, чем раньше, с примесью дерева и стиранного белья.       Она мучительно сглатывает, потому что капитан смотрит на неё неприкрыто голодно, делает шаг вперёд, почти прижимаясь босыми ступнями к её сапогам. Пальцы руки ведут по линии лица невесомо, задевая нежную кожу до щекотки. Он склоняет голову слегка набок, жадно разглядывая её черты нечитаемым взглядом. В тёмных радужках не отражается ничего; это — грозовая бездна, смотрящая прямо на неё, когда уже не разобрать, где заканчивается чернота зрачка и начинаются бледные тона. Она тяжело дышит и внутри затравленно воет от нарастающего напряжения и жара, исходящего от его тела.       — Думаешь, и правда нет разницы? — сухо спрашивает он, а Микаса не может оторваться от грубого шрама, рассёкшего лицо. Она наблюдает за действиями будто с замедлением: вот немного отстраняется, избавляя её из нехитрого захвата. Леви забирает пальто и сумку из ослабших рук, аккуратно откладывает на холодный пол. И в голове даже не проскальзывает уже набившая оскомину мысль, что стоило бы убежать или оттолкнуть его. Оттого ли, что не приучена, или оттого, что действительно не хочется?       Потому что кое в чём она слукавила. Каждый раз, когда её гениальная задумка воплощалась в реальность, каждый раз, когда она чувствовала чужеродное тепло между бёдер или вес превосходящего её объёмами тела, что-то внутри начинало отчаянно протестовать. Чувство отторжения настолько въелось в этот процесс, что уже казалось обязательным, неотъемлемым. Сосредоточенное лицо старого капитана никак не помогало избавиться от этого чувства, конфликт видимого и ощущаемого разрывал её голову похлеще громового копья, пока оно как-то само не сломалось, в итоге, вместе с ней. Продираясь самым тернистым из всех возможных путей, Микаса оставалась один на один с волной удушающего разочарования. Оно день за днём повиновалось отливу, пока на берегу не остались лишь какие-то обломки и чёрт знает откуда взявшийся мусор. Тогда Микаса первый и последний раз в жизни рыдала так, что белки превратились в месиво из полопавшихся сосудов. Она яростно желала только двух вещей: лишиться глаз и заточить всепоглощающее море отчаяния в несчастную подушку.       «И зачем только Армин показал его?» — бездумно твердил непослушный, будто чужой шёпот, пока обломок зеркала открывал обзор на опухшее лицо с ярко-алыми глазами.       Ну просто пиздец, Армин-то здесь причём?       Леви не теряет времени зря, у него, в отличие от неё, времени думать нет. Он опускается на колени, ведёт пальцами от пояса в поисках застёжек на обуви. Ей в рёбра бьётся укол то ли врачебной, то ли чисто человеческой совести: ему же должно быть очень больно…       — Хватит.       Хрупкая на вид ладонь вцепляется ему в плечо недюжинной силой — и Микаса, спохватившись, ослабляет хватку. Капитан обращает на её помутневший взор, но не останавливается. В полумраке белая ткань его рубашки горит ярким пятном на фоне серых досок и его исхудавшей оболочки, но он как всегда невозмутим до невозможности.       Леви бормочет озлобленно:       — Ты можешь хоть раз не перечить? Самой не надоело? — А сам расстёгивает её сапоги, не без видимого удовлетворения стаскивая их с усталых ног. Открытый ворот и закатанные рукава бередят в ней куда больше чувств, чем хотелось бы, но отбиваться от этого больше нет сил. Капитан с упоением приникает щекой к бедренной кости, обтянутой чёрной тканью брюк, замирает лишь на мгновение и утыкается носом в шерстяной свитер где-то под пупком. Руки его непрерывно движутся, начиная свой путь от впадин под коленями, затем неуверенно останавливаются на пояснице, но в то же мгновение проникают под стык краёв нехитрого одеяния. Тут же по её телу пробегают мурашки.       — У вас руки… Холодные.       Женщина чувствует как на коже оседает рваный выдох, и позволяет тоже себе перевести дыхание.       — А чего ты ещё ожидала, продержав меня на полу так долго?       — О… Вот как. — Ответ срывается с губ ещё до того, как её руки непроизвольно скользят в его тёмные густые волосы. Микаса не может перестать рассматривать совершенно безынтересный потолок, пока чёрные крепкие нити шевелюры путаются на бледной коже, отдавая последнее тепло. Возможно, у него и правда был жар. И бред. Возможно, ей не следует поддаваться на провокации, но она так по этому скучала…       — Поднимайтесь, я посажу вас на диван.       Женская ладонь замирает и соскальзывает на теперь обращённое к ней лицо: кажется, он задал какой-то вопрос. Большой палец задевает уголок глаза, нетронутого уродливой отметкой, и пробирается в ямочку под ухом. Микаса чувствует себя невероятно некомфортно и настолько важно, что трясутся ноги, но отвести взгляд от капитана не может.       — Может, останешься? — повторяет он тихо.       Она прикусывает губу изнутри, силясь подобрать что-то нужное и правильное из, казалось дежурного набора слов. Леви терпеливо ждёт, пока её правая рука не выскальзывает из волос и не застывает перед его лицом в открытом, ожидающем жесте.       — Умеешь ты сбить спесь, отродье.       — Меня зовут Микаса, — тихо отвечает она, несколько удивлённо думая, что доски под ногами на самом деле тёплые.       Капитан всё ещё тяжёлый, мышцы немного потряхивает с непривычки, и женщина давит в себе бессмысленное желание вернуться к тренировкам снова. Полумрак играет на руку: вздувшуюся на виске от напряжения вену практически незаметно, но эта деталь уже навеки стала частью его портрета. В дополнение к шрамам, разумеется. Если бы она имела столь же твёрдую руку в том же умении, что и Жан, то непременно бы отобразила каждый из них.       На то самое единственное письмо товарища она по-дружески не ответила, у него и без того сейчас сложная жизнь. В душе Жан Кирштайн всегда был амбициозным карьеристом, и как и положено любому из них — с задуманного пути не свернул. Возможно, как раз благодаря тому, что над ответным листом Микаса так и не смогла выдавить ни слова. Теперь нелёгкая носила вчерашнего солдата по географии из конца в конец: так имела ли она право? На то, чтобы быть запечатлённой столь же детально человеком, который не нашёл в ней ответного отклика. До смеха абсурдно, что некогда влюблённый мальчишка с изящными чертами теперь посылает юнцов в пекло, а чёрствый капитан пытается из него выбраться, на последнем издыхании сжимая кулаки.       Он всё ещё здесь, видит её и помнит. Так, может быть, и не было никогда более подходящей кандидатуры? Он не раз спасал её от смерти, тогда чего ему стоило собрать остатки мужества и пойти проверить, есть ли кто живой за крепостной стеной?       Голова опускается на спинку дивана, скопившаяся в затылке тяжесть плещется морской волной от края к краю, заставляя закрыть глаза. Микасу качает на этих волнах в такт загнанного дыхания Леви, что опустился рядом, по правую руку.       И правда, стены — это по его части.       — Меня Конни ждёт, — бормочет она расслабленно, уже не веря в то, что сможет собраться с силами и подняться.       — Я могу отправить Фалько, если что-то срочное.       Конечно, они с Габи живут этажом ниже. Ей до жути неудобно, но усталость берёт своё. Рука нашаривает во внутреннем кармане пиджака маленький ключ и наощупь вкладывает в ледяные пальцы, которые, едва замерев, переплетаются с её собственными.       — Я разбужу тебя в шесть, — говорит он, поглаживая ребро ладони большим пальцем, и Микаса не сомневается: разбудит.