Останки

      Захлопали, как паруса на корабле, ставни, забились занавески. Белый и графитово-серый. Яблоневый цвет на фоне грозового неба. Снеговые тучи над голым степным полем. Синеголовник, цикорий, колокольчики, шелест, шелест, шелест, порывы, сияние ковыля, приливающего к дороге. Гудящий горизонт, синий-синий-синий.       Пора вернуться домой.       Лад никогда не противился этой песне.       Густая чернота над морем: до зари ещё далеко. Ветер прикоснулся к лицу, высушил всегда немного солёные и влажные волосы надо лбом. Лад тронул горячую кожу. Так похоже на мелкий, как пыль, глинистый песок непригодных к пахоте равнин неподалеку от Ласточкиной речки. И правда пора вернуться — немного опреснеть.       Море бывает похожим на небо. Вид сверху, движение вдоль волн. Перьевые облака.       Штиль и неподвижность. Ясный ровный слой смога.       Кипение и высокие тучи.       Комната, распахнутая в два окна и широкий проём двери, заполнена неплотным мраком, дальние углы едва угадываются, и может показаться, что их вовсе нет. Лад приподнимается, теряя зрение, бессмысленно водя зрачками по тем местам, где должны быть абсолютно белые стены. Что-то неуверенно голубеет в области той, которая ближе всего к нему. Ведьма протягивает руку — коснуться, проверить. Поверхность встречает его пальцы на полпути. Так близко?       Шелест, шелест, шелест.       Мужчина поднимается, потирая худое лицо, и по памяти выбирается из маленького дома на травянистую полосу, предваряющую небольшой обрыв в песчаное морское дно. Под ногами шумят и качаются волны. Впереди на многие мили нет стабильной опоры — и это ведун ощущает всей кожей. Ночь обнимает тёплым приливным воздухом.       Синий, синий, синий.       Лад потягивается, как акробат перед прыжком, вживаясь заново в своё крепко сбитое пластичное тело, и глубоко вдыхает соль. Запомнить море таким, какое оно есть — огромным, кипящим, мощным даже в самых мелких волнах, пространным. Устремленным ближе, ближе, ближе и назад, назад, назад.       Море недвижимо.       Стремительная юркая речка — дважды не войдешь. Ладонь окатывает полупрозрачный поток, захватывает, тянет. Шелест, шелест, шелест.       Сухой сквозной ветер промелькивает, тревожа неясным запахом.       Темнота потихоньку развеивается, но у Лада всё ещё слишком много времени. Нужно прощаться — он прощается. Его сума теперь никогда не пустеет, не находит приюта в чужом дому ни одна пропитанная дорогой вещь, время нагоняет его быстрее привычки.       Ждать, когда проснется Юта.       Смутно помнится: Лад встретил Юту на берегу, вылавливающим сети в неопрятной волне. Юноша выпрямился и стоял, слегка покачиваясь от ударов моря, пока Лад не спустился поближе. Черты рыболова едва можно было различить — так ярко светило солнце, отражаясь в рваной белой пене.       Пение.       Синий, синий, синий.       Лад рассматривал его после, когда поселился в маленьком доме, где прямые выбеленные стены очерчивают прямые выбеленные окна, а на полу лежат циновки. Смотрел, как Юта чинит сеть, сидя за столом, как его побелённые морской солью облезающие пальцы перебирают крепкие зелёные нитки. Смотрел на золотую дутую серьгу в ухе, на коротко остриженный черный затылок и не загрубевшую пока от возраста свободную гибкую шею с выступающим позвонком.       Юта, даже погрузившись в мелкую работу, склонившись к столу, не сутулился — сгибался, как лук.       Немота, опрокинутые глаза, заглушенная боль — погружается спиной в прохладную волну. Все пропадает.       Четче очерчиваются облака. Скоро будет рассвет. Лад заходит обратно в комнату, садится у стены. Всегда нужно прощаться — это Лад выучил в пути.       Когда ветер поет до боли знакомую песню: тебе нужно домой, возвращайся домой.       Прощаться, чтобы не ждали.       Шелест, шелест, шелест.       Мужчина сидит, вглядываясь в юные черты спящего. Как лесочка крови безболезненно следующая за тонким лезвием — воспоминания о каждом движении тонких губ.       Юта что-то долго говорит ему.       Шелест, шелест, шелест.       Сви-и-и-и-и-и-ист.       Лад поднимается и выходит в другую комнату, почти бесшумно перебирает ракушки и аммониты, чтобы принести их домой, на память наставнице.       Хлопают ставни, звенят от ветра стены, пахнет старыми приземистыми яблонями, пахнет теплой сухой землей.       Лад снова вдыхает отголосок равнинного ветра.       Юта смотрит враждебно.       Юта смотрит устало и смиренно, будто знает, что произойдет.       Лад подходит ближе, встает у его ног на колени и молчит.       Отчаяние пылает так, что должен загораться металл, кожа, лопаясь, сворачиваться крупными ржавыми лепестками.       Юта протягивает к нему загорелую ладонь с затертыми сетью и солью линиями и кладет на левую половину лица: подбородка касается основание, середины лба — кончики пальцев. Трогает подушечкой большого переносицу, нижнее веко, неожиданно касается глазного яблока. Лад невольно зажмуривается, будто морские брызги попали.       — Уходи.       Шелест, шелест, шелест.       Суховей разбивается о кромку леса, который начинается почти от самого побережья и уводит куда-то вверх. Лад и без его указания знает, в какую сторону ему нужно идти. Для начала — пересечь голубеющие впереди холмы, затем — еще около недели идти по ручьям, которые сливаются в полноводную реку.       Неровный звенящий стон. Скрип белых, только зацветших яблонь. Темная сухая кора, крошащаяся в руке — светлая тонкая кожа, седые пряди волос, прозрачные глаза.       Эта река и приведет его к ведьминому плато. Пока он в лесу, городов может совсем не встретиться, а вот за его границами сразу появятся многочисленные деревеньки, нахоженные тракты, ведущие в большие поселения. Он будет избегать их, насколько это возможно.       Путешествие предстоит очень долгое. Невозможное для обычного человека, так как лес стар и не обжит, в нем нет ни единой протоптанной тропки, нет ни одного надежного места под ногой. Исполинские секвойи, погибая, рушатся, приникают к молодой поросли, плющу и мхам, чтобы распасться на полезную труху и скользкие темные гнезда грибниц. Лад, к счастью, не человек.       Зверь несется по лесу, встречая крепкими передними лапами возникающие на пути падшие колонны, заросшие мхом и папоротниками. Шлея врезается огромному коту в грудину и живот, но благодаря ей сумы не хлопают по ребрам. Кот простегивает расстояние мощными прыжками уже около двух часов: солнце подбирается к зениту, утренний шум в вершинах деревьев смолк и надо мхом от прелых листьев поднимается пар.       Зверь бежит, пока еще может бежать, ему нужно как можно меньше времени потратить на то, чтобы переждать полдневный зной.       Земля. Тонкая шкура оленя трескается в пасти. Кровь хлещет по челюсти, льется соленым в глотку.       Лижет в лоб и в загривок кто-то свой. Окружает запахом стаи, зовет по имени.       Мелькают под лапами широкие ветви, по сторонам проносятся сетки облетевших крон.       Сви-и-и-и-и-ист.       Гладит, уносит боль человек. Тело сотрясает последняя дрожь.       Зверь наконец замедлился и, разомкнув пасть, чтобы втягивать больше воздуха, сполз в низину по стволу платана, крона которого, еще полная звездчатых листьев, заполняла овраг примерно наполовину. Здесь можно и отдохнуть. Лад встряхнулся, и одна из лямок шлейки повисла на человеческом плече, а сумы хлопнули по коленям. Стоит поесть и поспать — зверь отбирает много сил. Уже завтра придется еще и охотиться, а когда он доберется до края леса, будет напоминать обвитые жилами кости, особенно, если случится голодать. Он может заплатить такую цену, все же и не в первый раз, и за период затишья он сумел нарастить запас. Должен выдержать.       Ветер хлопает ставней не прерывая сна. Не пошевелиться-шевелиться-шелест-шелест-шелест. Сверкает сквозь ресницы белая занавеска. Седые пряди — ей идет седина — побелели уже почти пятьдесят лет назад, но для ведьмы это не срок. Ей — наставнице, хозяйке степи — еще так далеко до смерти, что люди почли бы за бессмертие. Ей никуда не уйти с ведьмина плато. Некуда уйти. Незачем.       Борясь со сжимающимися от неясного предчувствия боками, стараясь дышать размеренно, Лад глотает запасенную пищу.       Ветер перебирает ветви над головой, в них высверкивает отбеленное небо, рябит свежими перьевыми облаками. Слепит полдень. Зелено-голубая речка струится, а по краю слева направо слитным движением перетекает тень солнца, и красный ободочек ему наперекор перебегает справа налево.       Ладу мнится смуглое плечо и птичья ключица. Твердая челюсть, порванная мочка уха и короткие черные волоски по виску и за ухом.       — У тебя такие черты лица, что я чувствую их, даже когда не касаюсь. Костяные, жесткие. Нет, погоди. Никогда ничего не ломал?       — Нет.       — Удивительно…       Лад вспоминает ощущение ровной кожи, тонкого сустава плеча под пальцами. Собственные его суставы выворачивает фантомным прикосновением.       — Я столько тебе рассказал, будто вся моя жизнь короче, чем эти несколько недель.       Юта перекатывается, впивается глазами, нависая сверху.       — Ты многое помнишь, но — такова человеческая память — забываешь гораздо больше.       — А ты — нет?       Юта роняет голову и виден его коротко стриженый затылок, выступающий позвонок, встопорщенные плечи. Лбом он — еще чуть ниже — и упрется Ладу в грудину. Лад вспоминает, каково — провести по его плечам к затылку, по горячим сухим лопаткам.       — Некоторые вещи хочется стереть, — немного невпопад отвечает Юта. — Слишком четкие.       Лад стер бы пальцы до кости, если бы это помогло не чувствовать самыми кончиками напряженные мышцы под кожей Юты. И сжег бы всю свою дубленую ненавистную шкуру загорелого до черноты бродяги, если бы это помогло не помнить успокаивающую тяжесть его тела и шершавые ладони, всей поверхностью проводящие по шее, груди, животу.       Пляшет кочевая цыганка, выгибаясь змеиным извивом. Звенят монисто, вплетая звук в зной площади. Гибкое тело отдается каждому взгляду. Прикрикивает, вторя взмахам просящих чего-то у неба рук, вздымаются в такт мальчишеские груди, толкают крутые бедра многослойные юбки. Чего еще тебе, колдун.       Шелест, шелест, шелест.       Время цыганок утекло.              Лада обволакивает невыносимое беззвучие. Блеск разъяренного неба смолк, Лес налился фиолетово-зеленым густым маревом — будет гроза. Стволы уперлись стопами в землю, стараются врасти сильнее, чтобы стихия не отобрала единственную опору.       Из оврага, вытягивая широкую морду над длиннопалой порослью, вылезает зверь. Шерсть ворошит отголосок будущих молний. Выбежать из-под грозы не выйдет, отяжелевшие тучи застряли в холмах, подчиняясь странной симметрии земли и неба.       И все же стоит поторопиться, возможно, удастся избежать дождя, который превратит замшелые стволы в скользкие ловушки, тогда его спутниками останутся лишь штормовые порывы ветра да скрежещущие молнии.       Зверь снова крупными скачками покрывает лесное пространство, лавируя меж столпов — и некогда смотреть в вершины. Может, над ним и под ним — еще две земли, и в них продолжаются, как в озерном отражении, бесконечные стволы вековых великанов.       Чернота сгущается. Вспыхивает монохромная линза, будто сунул руку в кипяток: ослепляющий холод, затем — горячая боль. Позади разрывается гром. Земля воет, это лес каждой ветвью склоняется под тяжестью бури, оглушительно шелестя.       Легкий ковыль приливает к дороге. Шелест, шелест, шелест. Орошает землю мягкий теплый дождь, блестят седые нити. Смеются светлые глаза, омытые благословенной водой.       Я иду, я иду к тебе, я иду — наконец, после стольких лет, скитаний, холода, одиночества, прощаний, смерти на каждом шагу, смерти тех, кого пытался любить, после запахов чуждой земли — домой.       Зверь на грани слышимости различает мягкий, хлюпающий шелест ливня. У него большая фора, и все же едва ли за несколько часов вода его не догонит. Бежать становится тяжело: воздух сгущается, напитываясь влагой, шерсть тяжелеет. Зверь, выбиваясь из лап, еще какое-то время несет свою шкуру, но почти сразу кубарем скатывается с очередного поваленного ствола. Тяжело вздымаются бока, чуткий нос улавливает приближение стены дождя, и Зверь остается лежать. Он не успеет, не стоит больше и пытаться.       Он заползает под шатер перекрещенных крон и кустарника. Холодно, а вскоре становится еще и мокро. По шкуре ней капли скатываются, как по промасленной бумаге.       Зверь выдергивается из шлеи, сворачивается клубком, кладет лобастую морду на суму.       На сегодня гонка закончена.       Рыжий жар течет свободно, иссушая траву и ершистые шарики синеголовника.       Покоится отмытый обожженный хребет. Гребень тянется от центра поляны к кромке леса, не заметить сверкающе-белый скелет невозможно: он, как драгоценность, блистает кристалликами соли.       Стволы яблонь — окостеневшие, белые, твердые. Ледяные.       Лад стряхивает шкуру, чтобы исследовать остов более «правильными» человеческими глазами, прикоснуться.       Шелест, шелест, шелест и стон.       На поляне, затонув в благодатной черной земле, полуприкрывшись понурой травой, лежит Змей, и три изящных кольца, скрепленные землей, мохом и солевыми наростами, возвышаются над поверхностью, будто существо еще способно взмыть, извиваясь, в небо.       Лад нежно дотрагивается до сухих костей. Чтобы соль настолько въелась в скелет, он должен был много лет пропитываться морской гущей, ведь дождь приносит почти пресные капли. Когда-то все холмы были погружены в толщи темных вод полновластного океана. Удивительное везение — найти останки древнего летучего Змея, погибшего в полете над океаном, вышедшие на поверхность после многовекового заточения в почвах.       Серая пыль, не земля. Тишина, разбитые ставни, окна сочатся ледяной теменью.       Лад танцует нетерпеливыми пальцами над остистыми отростками, до которых можно дотянуться лишь потому, что Змей уснул на боку. Он ничего не сможет сделать с этим реликтом и все же первородная сила заполняет его тело, будто откликаясь величественному хранилищу веков. Страшно даже дотронуться — как бы остов не осыпался.       Осыпается стеклянная трава, хрустит под ногами и вонзается в свод стопы. Тяжелый дух могильника проникает под кожу. Маслянистый черный ветер приносит его со стороны дома.       Шелест, шелест, шелест.       Стелясь по редеющему Лесу в обличье зверя, Лад не может перестать думать о найденной древности. Ему удалось пересилить себя и ничего не забрать у Змея, не отломить ни кусочка соли, ни косточки, ни пластинки когтя. Змею все это более не нужно, но не следует становиться началом разрушения того, что сохранялось природой на протяжение стольких лет. Его жизнь неизмеримо короче того малого отрезка времени, за который целый океан сжался до теплого шумного моря, а слои подводной почвы размылись и расползлись, открывая окостневшую жизнь, которой больше не существует на этой земле, пока вокруг нее тянулся к небу подрастающий Лес.       За три дня он достигает его середины, теперь впереди остается меньше, чем позади, и под редкими ударами того ветра, пока он спит, пережидая полдневный пар…       Дом глубоко и взволнованно дышит. Хлопают створки дверей и окон, полыхают складками мембраны полупрозрачных занавесей, едва слышно напрягаются стены. Лад наконец-то — всей кожей, всем хребтом — чувствует родной дом, не изменившийся в самом главном даже после десятка лет отсутствия.       Лад облегченно выдыхает. Он добрался.       Я — дома, слышишь?!       Шелест, шелест, шелест.       Серый, серый, серый. Белые хребты яблонь. Пепел.       Отчаяние пылает так, что должен загораться металл, кожа, лопаясь, сворачиваться крупными ржавыми лепестками.       Нечеловеческая боль — нечто большее, чем тоска, большее, чем тревога, будто всё его существо звенит, как натянутая тетива. Лад воет, скулит, а потом и сипит, но, вопреки всем инстинктам, продолжает бежать к границам Леса.       Деревья редеют неожиданно, будто Лес кто-то срезал на склоне очередного холма, и Лад понимает, что ему стоит взобраться на вершину, чтобы увидеть будущий путь с высоты.       Зверь, по правде уже обессиленный гонкой, голодом и выворачивающей наизнанку болью, трудными замедленными прыжками забирает выше. Под лапами стелется трава, иногда осыпаясь вместе с тонким слоем грунта, обнажая меловые хрустящие пластины.       Ровно колышется в ковыле солнце — еще немного и оно начнет клониться к горизонту, оставленному позади. Лад хочет добрести до вершины и немного отдохнуть, задержаться под солнечными лучами, проводить закат.       Он, уже подбираясь к небольшой площадке вверху, сбрасывает шкуру, тяжело и глубоко вдыхая полной грудью. Он понимает, что истощен больше, чем мог себе позволить, что продолжать путь будет затруднительно и ему придется найти ненадолго пристанище где-нибудь в долине, чтобы восстановить хотя бы часть потерянного.       Лад преодолевает последние метры, и ему открывается вид, в котором он ожидает узнать не так давно оставленный пейзаж.       Бежит покрасневшее солнце: справа налево, круглый ослепительно белый блик — слева направо. Сминается, рушится гигантский город, замертво падают люди.       Тревожится земля, отравленная проклятием.       Голову пронзает жало ужасающей силы мигрени, но та боль, тревожащая его с самого начала пути, лишенная источника, исчезает.       Девственный лес, выступающий по границам солнечных теней, остановился у дороги, пересекающей место, где когда-то текла река. Сухая и слишком твердая земля начинается сразу от этой дороги и в нее врастают высокие полуразрушенные здания, опоры многоярусных мостов, бесконечные улицы-улицы-улицы, сколько хватает взгляда.       Надо всем стоит трепетная тишина с привкусом чего-то черного, тягучего, радужно-маслянистого. Загноившимся черными водорослями, больничным коридором тянет от обломанных, будто зубы, стен.       Все разрушено. Неизвестный страх исчез, сменившись памятью. Ему некуда больше бежать. Там дальше — ничего нет, кроме обглоданного коррозией, водой, растениями мегаполиса, который каждый раз — несколько побегов за почти две сотни лет — вновь рассказывал ему об убийстве целого мира.       О смерти его дома, за которую он отплатил сполна.       Лад стоит у обрыва в стертый Ютой из его сознания, последний человеческий век.       Бьются внизу в ледяном ветре обрывки пластиковых пакетов.       Шелест, шелест, шелест.       Выходит к морю, пошатываясь, зверь. Тонкая юношеская фигура стоит в волнах против света, и совсем не видно черт лица. Зверь подходит к волнам, сбрасывает шкуру и падает в воду уже человеком — исхудавшим и опустошенным.       Море мягко качает его, баюкая воспаленные мышцы.       Древний морской бог собирает зеленые сети.       Шелест, шелест, шелест.