Только ты и я

            Юля уверяет себя, что так быть не должно. Кто бы что ни говорил, мол, вот она, настоящая любовь, без этого никак. Это ведь, на самом деле, так эгоистично, несерьёзно, не к месту.       Они же взрослые люди, сразу было ясно, что почти детскому чувству собственничества тут делать нечего.       Уверяет, но поделать-то с собой ничего не может. Сердцу не прикажешь — так тоже много кто говорит, и тут спорить уже сложнее, потому что правда.       Ну, в конце концов, это же Серёжа. Серёжа, в котором просто невозможно было сомневаться, и дело тут вовсе не в том, что он в принципе не любит сборища, поддерживает беседу нехотя, если она не касается искусства или программирования, конечно — два пространства, где Разумовский действительно чувствует себя, как в воде.       А дело во всех тёплых словах, касаниях, признаниях, которые просто не позволяли усомниться в чём-либо, а лишь понимать, что никто и ничего не сможет помешать.       Поэтому, Юля себя натурально ненавидела, стоило неприятному чувству только-только зародиться где-то в груди, при виде очередной девушки, откровенно плохо скрывающей свои истинные намерения за лёгким разговором.       Один её взгляд на Разумовского — голодный почти — выдаёт даму с головой.       Сам Сергей смотрел на неё и остальных таких же с откровенной скукой, так, что любой нормальный человек наверняка бы оскорбился и ушёл.       Но кому-то, видимо, нравилось унижаться.       Рано или поздно их всё-таки оставляли вдвоём, когда даже такая вот дама понимала, что ей тут не особо рады.       Юля поднимает взгляд на Разумовского и вскидывает бровь, видя улыбку на его лице, которая смотрелась даже непривычно после пятнадцати минут услужливых кивков и поджатых губ.       -Что?       -Точно рано или поздно прожжёшь в ком-то из них дыру, — Серёжа беззлобно посмеивается. Действительно — может, это только ему так видно, ведь он-то Пчёлкину знает, либо глаза девушку и правда выдавали.       То есть, слишком заметно. На душе неприятно заскребло.       -Лишним не будет, — Юля хмыкает, а Серёжа, кажется, наоборот становится серьёзным.       Подходит ближе, берёт за руку и смотрит, прямо в глаза, для него самого несвойственно, этим и подкупает, оторваться не получается.       -Это всё неважно, — поглаживает большим пальцем тыльную сторону её ладно, медленно и нежно, -Они все неважны, что бы ты ни надумала. А ты надумала, — добавляет Серёжа, видя, что Юля уже хотела было возразить, что ни о чём она не думала и показать, что её вовсе не задевает то, как всё, оказывается, было заметно.       Пчёлкина выдыхает и сдаётся — смысла отпираться уже нет.       -Вообще, в тебе-то я не сомневаюсь, — она обхватывает ладонь Разумовского в ответ, переплетает их пальцы,       -Просто…       -Я знаю, — Серёжа её прерывает и вновь улыбается. Слова им, на самом деле, не нужны — всё понятно даже по взглядам. Понятно, что не нужно переживать, что всё хорошо.       Парень подаётся вперёд и трепетно целует Юлю в лоб, думая, что она обязательно скоро поймёт, что самая лучшая, что все эти картины и скульптуры на её фоне становятся блеклыми, и что Сергею никто другой не нужен.       Как и самой Юле. Им не грозит ничего, будь то глупое, невольное чувство ревности или что-то более серьёзное, ведь они уверены, что вместе преодолеют всё.