Башня

Ты медленным движением крошечной, курчавой головы окидываешь тёмные, облитые холодным блеском каменные груды обломков, из-под которых болезненно тянутся к серому небу тоненькие, черные ниточки пожухлой осенней травы, едва сдерживаешь клокочущие накаты истерики. Не можешь поверить в происходящее, не желаешь верить действительности - суровой, холодной, беспощадной. Это реально. Она разрушена.

— You look like you need a friend Let me in and we'll pretend Light some candles, do not cry I'll sing you a lullaby...

Длинные пальцы Потешника мягко врываются в Твои тёмные кудри, змейками ползут вдоль черепа, легко почесывают чёрными лакированными ногтями макушку. Нежно, любовно, аккуратно. Так же, как мама когда-то.

— You've lost your key and cannot leave I'll play with you and make believe I'll keep you safe with all my power I will build you a tower...

Перед глазами всплывает нежный, овеянный какой-то теплой дымкой силуэт, до дрожи знакомое печальное лицо, обрамлённое тонкими, местами совсем серебряными прядями волос. Вспоминается сладкий привкус малиновой начинки и жгучий аромат свежевыпеченного хлеба, от которого ты так любил откусывать край, пока брёл до своего квартала. Вспоминаются заплаканные материнские глаза, её разбитое усталое тело у высоченного мрачного здания, именование которого Твоё воспалённое воображение всячески искажало. Вспоминаются тонкие ледяные пальцы высокой, строгой директрисы. Душные, давящие отвратной серостью стены, за лёгкое обрамление которых Ты однажды даже остался без ужина. Безжизненные фигуры соседей, вечно бунтующих, вечно недовольных.

— In every stone I'll carve your name Nothing will be quite the same Laughter at the midnight hour In our own little tower Ashes paint our bedroom gray These shall be our finest days As I pledge, my precious flower Keep you safe in a tower

Ты мимолётно окидываешь грузные обломки в стороне, выделяющиеся на фоне грозных хвойных пиков, слёзно усмехаешься. На них обязательно должны остаться твои инициалы, корявые буквы предшествующих малюток, таких же, как Ты - оставленных, - выточенный кем-то в сторонке портрет, обладатель которого бесшумно мелькает у Тебя по вечерам, всегда непричесанный, уставший, но всегда с гостинцами. И улыбкой. Безумной, криво размазанной улыбкой.

— Stay inside and dream of towers Wake up all alone Welcome home All alone you count the hours Right where you belong Welcome home...

Тебе припоминается первая встреча с Шутом, — первое и, возможно, единственное прекрасное событие за последние месяца. Огромный круг уличной сцены всегда был объектом всеобщего внимания, особенно у местных молодых: так приятно было тёплым летним вечером сидеть на упругих, выкрашенных защитным слоем ступеньках, затуманенным взором прыгать по серым крышам и наслаждаться той лёгкой суматохой, что нахлынывает на людей розовым облаком заката. Однажды Ты дал себе слово, что когда-нибудь обязательно окажешься там, вечером, потерянным в кругу весёлых подростков. Именно тогда ты и встретил их. Высокие, статные, не имеющие ничего общего с привычным тебе окружением, но по-своему прекрасные. Тебе даже воображалось, что они вышли прямиком из толстых, болотно-зёленых книг о жизни шведских гусаров, что пылились у отца за прозрачной пеленой стеллажа. Но ты влюбился в них сразу. Полюбил их так, как никого и никогда. Ты не слушал навязчивые предостережения тонких надзирательниц о "сексуальной раскрепощенности", не верил байкам о психических расстройствах прибывших, что вливали тебе беспризорники с верхних корпусов. Зато Ты верил их музыке, их чувствам, неподдельным эмоциям. Верил ему — многоликому безумцу, о котором, по большей части, и слагались неправдоподобные легенды. Высокий, талантливый и артистичный - именно он вошёл в память сильнее всего. И это, скорее, было не следствием его забавной, но в тоже время пугающей фигуры, и не из-за особого статуса в группе. Шут. Потешник. Клоун. Он должен радовать, веселить, развлекать. И он это делал: весело и почти невесомо скакал по сцене, размахивая смолисто-черными, будто кукольными, волосами, крутился вокруг аппаратуры, громко, надрывисто смеялся. Помнишь, тогда, заприметив Тебя среди немногочисленной, жидкой толпы, Шут на секунду замер, как зависший механизм волчка, а после, засияв своей неповторимой, яркой улыбкой, взмахнул шляпой в Твою сторону. А когда, выныривая из-за сухих стволов деревьев поздней ночью, увидел Тебя, зарёванного и одинокого, сидящего на скамейке в парке, горько усмехнулся и протянул длинную, тощую руку.

— Don't be scared, you won't be hurt I promise that I'll keep my word Just behave and we can play Just do everything I say Do not speak and do not think I will give you everything Everything within my power I will bring to your tower Stay inside and dream of towers Wake up all alone Welcome home All alone you count the hours Right where you belong Welcome home...

Голос Шута ломается, прерываясь на высоких нотах уже давно выученной оды, пропадает в глубинах пересохшего горла. А ведь тебе так нравилось, когда в полутьме сонной башни он баюкал тебя своей монотонной, срывающейся на желчный хрип колыбельной, устало улыбался, накидывая на твоё поломанное усталостью тельце покрывало и усаживался рядом, обещая стеречь Твой сон. Тебе казалось, что роднее этого чудака нет и не будет никого. Что не будет места уютнее и милее, чем непринужденный интерьер Башни. Что никакие ароматы не заменят озоновую свежесть и острое послевкусие еловых веток. А вкуснее яблочных леденцов не найдется ничего. Но теперь, когда туманная пустота горизонта слепит молочной белизной, а в ушах грохочут рушащиеся стены, Ты наконец понимаешь всю паршивость и надменность людского мира, всю неоправданную грязь и пошлость загнивших душ, что тесными объятиями удерживала Тебя среди безликих уродов, от которых давно следовало бы бежать. — Ты не плачь. — Твои тоненькие пальцы цепко, в немом страхе, обхватывают мягко-чёрные, идеально выглаженные складки фрака, от которого тяжело пахнет каменной крошкой и пылью, — Ты обязательно вернёшься сюда, в наш дом. И мы снова будем играть в разные игры, я буду читать Тебе про пастушку Малин¹ и играть на трубе. Ты же веришь? Это обязательно сбудется! — Но ведь дома больше нет... — сглатываешь Ты, осторожно поднимая огромные глаза, встречаясь с глубокой, холодной бездной голубовато-серого океана.— Она ведь разрушена. Но Потешник молча опускает глаза. Лишь крепко прижимает тебя к впалой груди, и надрывисто, глухо плачет. Теперь ему нечего стесняться.