За пригоршню флоринов

      — Ох, господин сержа-а-ант, — протяжно, на муридейский манер, задушевно и одновременно лукаво поёт Тило, — нет в Муридее мыши несчастнее меня. Пожалейте беднягу, господин сержант, смягчите сердце.       — Совсем дурак, что ли? Получишь пропуск, тогда и приходи!       — А как мне быть, если его в дороге украли?       — Ври больше, скрыга мелкий. Я, — сержант щурится, сутулится и тычет когтем прямо в щеку, — таких, как ты, каждый день на Тосском тракте по десять раз вижу. Думаешь, самый умный тут нашёлся?       «Все они одинаковы», — говорила когда-то Мерра, но Тило, проживший полтора с лишним месяца в компании крыс, готов поставить свою лютню на то, что не слышал утверждения глупее. Например, этого сержанта никак с гвардейцем не спутаешь: сержант говорит громче и ступает тяжелее, да и взгляд у него совсем другой, — постный, хмурый и одновременно мрачный, совсем не такой, как у тех двоих у забора, которые грызут семечки и спорят, кто плюнет дальше. У сержанта опалены усы: видимо, дремал у свечи, — и сам он уже не крысюк: дома, наверное, пятеро по лавкам прыгают. И перчатки без пальцев — вязаные, с вышивкой. Женатый.       — Был бы я умный, тогда бы мои документы не потерялись.       — И как тебя по-полному зовут, умного такого?       — Тильберхт, — без запинки лжёт Тило, — Тильберхт из Тосы. Хлам скупаю для продажи. Хотите посмотреть?       — Обойдусь. Лет-то сколько?       — Восемнадцать, — показывает Тило ладони с растопыренными пальцами, впервые радуясь своей мелкой наружности. Раньше, когда Тило бренчал по струнам, а Мерра плясала под звон мониста, зеваки принимали их за брата и старшую сестру: кто же сразу разглядит, что Тило почти тремя годами старше?       — Тяжеловато для тебя такое имя! Ты барсук, что ли? — кричит корноухий гвардеец, а другой, рыжий, сплёвывает шелуху с таким изяществом, что любой спор теперь можно считать бесполезным.       — Итак, Тиль, — подытоживает сержант, сунув пальцы под ремешки кирасы, — говоришь, твой пропуск украли на тракте. Так?       «Тило», — хочет буркнуть Тило, но вовремя вспоминает об этом, разинув рот, успевает шмыгнуть носом и сокрушённо кивает.       — Почему тогда не спёрли кошель?       — И его спёрли, — жалуется Тило безо всякого стеснения, — всё из карманов повытаскивали. Я на сумке спал, её-то не обобрали.       — А за новыми бумажками сходить?       — Мог бы, да вы ж понимаете, господин сержант, — Тило снова шмыгает и мотает на палец завязку дорожной кольбы, — мороки столько будет, страсть! После Бирхема везде пропуск требуют, а мне в Фархесу к фестивалю урожая поспеть надо.       — Далековато, под дюжину миль, — не без сочувствия напоминает сержанту Рыжий, и тот скручивает его за ухо. — Ай-й!       — Так вы меня пропустите? Темно уже, я ночью идти боюсь.       — Разберёмся. Токе, ворота запри! Крыс цапает Тило за шиворот: не больно, но крепко, — и ведёт в сторожку. В сторожке кисло пахнет свечным воском, пивом, сухарями и почему-то жуками, и от этого запаха Тило сразу успокаивается: почти так же пахло во дворе Тающих башен, где Тило бранился с кузнецом, мирился и грыз незрелое яблоко до косточек, вдыхая уходящее лето. Тило не в восторге от крепости, — но лето прощается с Тило-менестрелем, и Башни, пропахшие воском и сухарями, становятся его домом.       — Слушай-ка сюда, Тиль, — без обиняков сообщает сержант, ткнув когтем в исписанный под завязку учётный журнал, — с документами касаемо профессии катись в Песу. Они тебя в старьёвщики записали, пусть они и возятся. Моё дело — не ихнее. Ясно?       — Ясно, — кивает Тило и, недолго думая, садится на табурет.       — Ночь тут переждёшь. Четвёрку давай за пропуск, раз без него припёрся, и чтоб больше мне на глаза не попадался. Ясно?       — Я-а-асно.       — Тц-с, — цокает сержант языком, — вот видишь, сам всё понимаешь. Чего пищал-то?       — Пивом не поделитесь?       — Обойдёшься, здесь тебе не корчма! Тило чешет вибриссы, поправляет кольбу, трогает серьгу в правом ухе и смотрит на сержанта ещё раз, — точнее, на его истёртые до швов сапоги: Тило бьёт об стол горстью флоринов, как Беллар Ларр — костями, и достаёт из сумки воровские ботинки. Жалко их отдавать, уж больно хороши, почти не ношены, но сапоги следопыта в десять раз ценнее и вдвое крепче. И должность следопыта, если нужно вынюхать какую-нибудь мышь, — тоже.       — А как насчёт вот этого, господин сержант? Сержант смотрит то на ботинки, то на Тило — щурится и шевелит усами, будто ждёт подвоха, но всё-таки скидывает сначала один сапог, а потом, пяткой, — второй, и не без удовольствия примеряет их, щёлкнув пряжкой.       — Вот это другой разговор. Теперь марш в камеру.       — Эй!       — Не ной, в сене вшей не водится. Или за ухо сопроводить?       — Ещё чего, — свистит Тило. — Сам дойду, скрыга. Что ж, после Тающих башен к тюрьме уже не привыкать.

***

      — Лютня.       — А-аэ-а?       — Ты ведь не бард. На кой тебе лютня, Тильхен? Тило, сонный и немножко помятый, зевает от души, ковыряется во рту и не без зависти смотрит крысу в глаза. Эх, знать бы, как его зовут, — кто-то окрикнул сержанта ночью, чтобы ставень отпер, и окрик был женский, — наверное, жена суп принесла, и Тило спросонья почти расслышал его имя: то ли Годль, то ли Годо, — но наутро так и не смог вспомнить.       — Не знаю. С перекупщиком торговался, вот и выкупил. Себе оставлю, хороша больно.       — Дело твоё, Тильхен. Держи, не теряй. — Крыс вручает Тило пропуск со сложенным втрое дорожным документом, и Тило не без опаски суёт туда нос, но тут же с облегчением выдыхает, видя, что в имени «Тильберхт» нет ни одной ошибки. — И катись-ка поживее. На одиннадцатой заставе Виго Джот за старшего, он не такой добрый, как я.       — А что, думаешь, я его не уговорил бы?       — Виго Джота? Пф-ф! Ну, попробуй, если тебе дорога шкура!       «Ох, много ты про меня не знаешь», — думает Тило, ущипнув верхнюю струну, и обводит пальцем давно прочерневшие от времени буквы на грифе лютни, глядя, как Корноухий ворошит кочергой затухающие в навесном факеле угли. Тило-менестрель знает о крысах достаточно, чтобы время от времени им доверять.