Счастливого Нового года

Стояла снежная, морозная зима. Шёл к концу очередной насыщенный событиями год в Катамарановске. — Эй, мальчишки! Огоньку не найдётся? — банда Алюминиевых Штанов вскидывается, только заслышав знакомый насмешливый голос. — Че припёрся, Серебряный? — вскакивает на ноги Тончик, моментально оборачиваясь и привычно нашаривая пальцами отложенную к стене биту: за спиной стоит цыган Серебряный, подозрительно дружелюбный даже для декабрьского вечера, словно вышедшего из какой-то детской волшебной сказки. Лало, впрочем, меньше всего похож на сказочного героя: непривычно видеть его не в бархатно-бордовой блузе, а в утеплённой куртке из кожи молодого дермантина и с меховой оторочкой на капюшоне, упорно притворяющейся соболем, хотя даже Тончик, не разбирающийся в мехах, видел в этой оторочке странное сходство с серебристой гаражной кошкой Дуськой. — Поговорить надо, Алюминиевый, — в тон ему отвечает Лало, улыбаясь: каждый раз эта игра во врагов поначалу поддерживается обоими, но в итоге всё равно скатывается к вялому обмену подколами и почти дружеским посиделкам за гаражами, пока никто из их ОПГ не видит. — Не проводишь до квартиры? — Тут говори, слышь. У меня от своих никаких недотрёпок нет, или за шкуру свою боишься? — Хотел бы — я бы уже мёртвый лежал, гаджо. Не признаётся в своей слабости — скорее, признаёт Тончика как равного себе. Усмехается, видя, как тот порывается возразить, но осекается на полувздохе, проглатывая так и не сорвавшиеся с потрескавшихся, сухих губ слова. Тончик только фыркает, напуская на себя притворное равнодушие: не может же он просто так перед своими показать, что какой-то там бандитник его уел? Не может, а потому с почти непроницаемым лицом кивает Лошало на тропинку, ведущую от гаражей к домам. Несколько минут они идут молча, пока цыган наконец не закатывает глаза со смехом. — Для кого весь этот цирк, гаджо? Неужто думаешь, что никто из твоих бандюжек не замечает, что мы не горим желанием перерезать друг другу глотки? — Может и знают, — хмыкает Тончик, стряхивая с плеч снежинки: с неба повалило огромными мягкими хлопьями, и ему кажется, что вокруг всё превращается в сказочный пейзаж. Да, среди панелек и разбитых Жигулей, с запахом старых фейерверков и хлорки, но кто сказал, что их бандитская сказка не может быть прекрасной даже в таких условиях? — Я тут подумал… — тянет Лало будто бы просто так, но Тончик тут же чувствует, что тот наконец добрался до того, зачем пришёл. — Может, нам всей компанией встретиться на Новый год, посидеть где-нибудь без банд, что думаешь, гаджо? — Кто ещё? — Малина, Альберт, может, Железный подтянется. — Новый год в компании вас четверых… — смешливо тянет Тончик, но по глазам уже видно: согласен. — Ты не плюйся, подумай. — Подумаю. Вали отсюда, пока своих не позвал, — Лошало смеётся заливисто, похлопывая Тончика по плечу, и словно растворяется в снегопаде, оставляя Алюминиевого наедине с предвкушением чуда. *** — Мелкий тоже будет? — Альберт кивает, а Малина только фыркает в ответ: вроде бы раздражённо, но на деле даже рад будет Тончика лишний раз увидеть, убедиться, что тот ни в какую беду не попал в очередной раз. — Тончик хороший, только молодой да гонористый слишком, — пожимает плечами Алик, глядя на тут же морщащегося Малиновского: до последнего не уверен, что Рома согласится на их с Лошало идею, мало ли, что. Он прекрасно знает, что Малина только делает вид, что недолюбливает самого младшего бандитника, недолюбливает вроде как за то, что тот с завидным упорством расписывает асфальт под окнами его квартиры честно украденной с ближайшего завода краской школьными дразнилками. Вроде и глупо, по-детски — но Роман каждый раз злился, пусть и не совсем искренне, готовый, кажется, шею свернуть обнаглевшему мальцу, пусть только на глаза ему попадётся! Тончик идиотом не был и не попадался. Альберт, впрочем, знает обратную сторону Малины: знает, как тот волновался, когда Тончик только-только объявился в их дружеско-вражеском коллективе, — взъерошенный, растрёпанный, как воробьёнок, готовый драться за своё место под солнцем даже с большими и страшными воронами, — как незаметно помогал Алюминиевому, при всех презрительно называя «мелким», знает про то, как Малине хотелось бы завести семью, детей, — обязательно старшего мальчика, чтобы сестру защищал! — но их бандитская стезя не подразумевает под собой право на мирную семейную жизнь, и неудивительно, что Рома так привязывается к недавнему мальчишке, по характеру так напоминающему самого Рому в молодости. Им нельзя держать рядом с собой тех, кто будет лёгкой мишенью для врага, а потому все они, начиная от самого Оганесяна и заканчивая Тончиком, заранее обречены на одиночество, пока не решат завязать с криминалом. А потому, когда приходит время, Алик совершенно спокойно позволяет себе опоздать к месту встречи, зная, что даже если Тончик с Малиновским и пересекутся, то ничего страшного не произойдёт. Сердце же Тончика обрывается, когда из темноты вырисовывается медвежий силуэт Малиновского. — Слыш, Роман Дмитрич, мне обещали выжить, слыш, не трожь! Малина слегка неверным шагом молча подходит всё ближе и ближе, и Тончик в какой-то момент допускает мысль, что его специально заманили в ловушку, чтобы избавиться от мешающей банды… …и вдруг в шоке осознаёт, что Роман обнимает его, тепло и заботливо, словно отец, которого Тончик и не помнит, кажется, но точно знает, что настоящие отцы обнимают именно так. — Ты мне сына напоминаешь, Толь, — Тончик готов поклясться, что в голосе Романа, которого он всегда опасался больше остальных, звенят слёзы. — Сына, которого у меня никогда не было, но… Знаешь, если бы он и был, то был бы похож на тебя. Хриплый, нетрезвый голос Малиновского отдаётся гулким эхом в подворотне, где они стоят, у Тончика сердце словно останавливается на секунду: настолько привык воспринимать остальных бандитников просто как бандитов, пусть даже и отчасти благородных, что и не позволял себе задуматься о том, что те — такие же люди, как и он сам. Со своими чувствами. Страхами. Надеждами. Со своими несложившимися судьбами. — Прости, Малин, я ж того… Не со зла. Не от личного чего-то. Просто дурак, наверное. — Я знаю, мелкий. — Сам ты мелкий! — Я вижу, вы подружились наконец-то! — смеётся Лало, выступая из темноты за углом. Вслед за ним в рыжем свете фонаря появляется Алик, завернувшийся на этот раз во что-то, отдалённо напоминающее пуховик, и зелёные перчатки, и выглядящий не как бандит, который держит под твёрдой рукой четверть города, а, скорее, как добрый дядюшка, приехавший на Новый год к своей семье. *** Тёплый, сверкающий взгляд Лало. Бархатистый, хрипловатый смех Ромы. Такая редкая, но красивая улыбка Алика. Беззаботный, отпустивший себя Тончик. И никого из их ОПГ вокруг, только четверо лучших друзей, не прикрывающиеся больше мнимой враждой и собравшиеся отметить Новый год вместе. — Давайте за то, чтобы наша вражда… — Лошало глухо смеётся в ответ на тост Малины, растрёпывая слегка вьющиеся волосы: если уж и вражда, то, пожалуйста, только такая. — …заткнись, Лало… Чтобы наша вражда продолжалась ещё очень долго. Мы ж братья по криминальному цеху, шестерёнки единого механизма, не станет кого-то из нас — все остальные посыпятся. — Не порть праздник депресняком, Роман Дмитрич! — смеётся Тончик, перегибаясь через весь стол, чтобы утянуть из тарелки Малиновского самый сочный кусок мяса, пока тот договаривает тост. — Я пока помирать не собираюсь! — Тебе жить надоело? — мгновенно рычит Рома, видя такую наглость, но тут же добродушно улыбается, когда Тончик отшатывается на своё место: окрик не подействовал, мальчишка всё же успел урвать особо большой и сочный кусок шашлыка, и теперь довольно его грызёт, словно щенок дворовый, впервые увидевший нормальную еду. За окном мерно валит снег хлопьями. Часы на стене показывают без пятнадцати двенадцать. Телевизор докрутил только-только «Чародеев», и в глазах бандитников сверкают отблески той детской, наивной веры в чудо, которая, казалось, была ими безвозвратно утеряна, а сердца бьются в унисон, словно этот таинственные, почти волшебные мгновения, когда последние минуты старого года перетекают в год новый, заворожили их, превратив в детей, ожидающих прихода Деда Мороза, закружили в странном, трепещущем ожидании первых минут нового года. Года, в котором не будет больше ничего плохого. Не будет же, верно?