Души проклятых миров. [Том 1] «Беглянка»

***

      Конец цикла ещё никогда не был столь бурным. Все ведьмы, весь ковен, разросшийся до небывалых ранее размеров, с самого утра ощутили надвигающийся гнев Темного Властелина. Свинцовое бугристое небо нависло так низко над городом, что, казалось, вот-вот обрушится на его жителей за все их грехи. Тревога охватила каждое живое сердце, за исключением запрограммированных душ горожан. Как машины, они получили в своей голове уведомление о запуске программы. Стеклянные, неживые глаза, наполненные былой яростью. Горожане шли за ведьмой. Они не задавали вопросов точно также, как и сотни лет назад, не испытывали жалости и не думали — это Некромант в них оставил неизменным. Всю гамму раскаяния они прочувствуют позже, когда голодные псы Осберта в виде уродливых монстров будут заживо рвать их на куски, чавкать кровянистой плотью и тут же переходить на новую жертву; когда даже после разрывания на части каждая оторванная конечность будет словно бы живой, в каждом оторванном куске будет ощущаться адская боль.       Но тревога ведьм была обусловлена чем-то другим… Этот конец цикла не был лишь очередным из бесконечной череды таких же. Он был особенным… Каждый из Ковена чувствовал надвигающиеся перемены и не мог судить, как они скажутся на их жизни. Обычно предпочитающие переждать кровавую баню в своих уютных домах, изуродованные чумой ведьмы, как призванные, движутся в центр. Они должны там быть. Что-то не так…        Площадь уже кишит мерзкими жителями, обуянными отупелой суеверной ненавистью. Гром содрогает ушные перепонки, словно предупреждает о надвигающейся каре. Сотни глаз устремляются на хворостяной алтарь смерти. Но вместо белоснежных волос они видят коричневые, женская фигура значительно ниже ростом, иная… Вместо Асцелии к столбу смерти прикована чужачка, а голодные языки пламени уже лабызают нижние ветки кострища.              Беловолосая ведьма, запыхавшаяся и хромающая, опирающаяся на свой кривой посох, появилась только сейчас. Каждая из Ковена была лишена всех своих сил в день окончания цикла… Именно поэтому Сельма так легко справилась с ней с утра.

***

      Уже с рассветом шатенка не могла найти себе места и избавиться от тяжёлого мрачного предчувствия, что что-то произойдёт. Асцелия знала о заготовленной ей участи сегодня. С самого утра все ведьмы, изуродованные и ослабленные чумой, проснулись лишенными всех своих сил, даже тех мизерных каплей, что остались у них после трагичного окончания шабаша. Беловолосая ведьма всегда испытывала панический страх в такие дни. К своей собственной смерти и сожжению невозможно привыкнуть даже с осознанием того, что это всего лишь имитация. Но своё беспокойство она постаралась скрыть от Сельмы за готовкой завтрака. Ослабшая женщина занималась этим сидя, не в силах долго стоять без своего кривого посоха, который из леса приволокла ей гостья. Смущённая предчувствием Сельма тоже не стала делиться своим смятением, отчего утро походило на отрепетированную пьесу, в которой актёры совсем не чувствовали своих ролей. Асцелия даже пыталась шутить в попытке растормошить молчаливую девушку, которая всё время отчего-то поглядывала в окно.       Прошёл час, каждая минута которого тянулась и ощущалась как вечность. В какой-то момент взгляд шатенки упал на люк в полу — подпол, как было и в лесной хижине Альвевы. Ассоциации сами вспыхнули в мозгу. Свои действия Сельма вряд ли могла бы объяснить. Тревога на сердце била во все колокола, девушка сама не до конца понимала, что, почему и зачем делает. Сердце захватила какая-то отстраненная, мрачная решимость. Она твердо знала, что сейчас это единственно верный шаг.        — Асцелия, всегда хотела спросить, что за картина висит у тебя в этой кладовой. — Шатенка подошла к узкой двери, ведущей в небольшой тёмный чуланчик, и открыла дверцу.       — У меня нет картин.       — А это что?       Как только озадаченная Асцелия, хромая, подошла к подозвавшей, та силой толкнула её внутрь. Лишённая магических сил и отравленная чумой, ведьма была значительно слабее Сельмы, которая немедленно заперла хлипкую деревянную дверь.       — Сельма, что ты делаешь?! Немедленно открой дверь! Сельма! Мне немедленно надо выйти! Ты не знаешь, что происходит.       «Знаю», — чужое отрешенное замечание внутри. Как предчувствие, мысль, рожденная даже не самой Сельмой.       Громкий стук расшатывал дверь изнутри, словно там билась раненая лань. Именно в этот момент шатенка услышала смутное волнение на улице. Тревога на её сердце лишь усилилась, тяжесть буквально физически давила на лёгкие. В напряжённом ожидании она развернулась лицом к двери, и совсем скоро в дом ворвались люди, пришедшие за ведьмой. Сельма уже не слышала, что ей кричала Асцелия, которая остервенело даже для своего плачевного состояния билась в люк.       Пленницу выволокли из дома. Девушку душил страх, конечности стали ватными, из груди вырывался рык от болезненных толчков и сжиманий её запястий. Но она не сопротивлялась, понимая, что если эти балванчики задумаются, подмену могут и заметить. Грубые верёвки стянули запястья и ноги, как сломанную куклу её втащили на помост. Кажется, за последние дни беглянка слишком часто стала делать шаг навстречу суициду…       Толпа ревела гневом. Теперь Сельма могла на собственной шкуре ощутить, какого было Асцелии каждый раз при окончании цикла. Что же движело самой Сельмой? Сестринские чувства? Даже сейчас перед лицом надвигающейся паники и мучительной пытки она ощущала, что защитила кого-то ей близкого. Её ли это были чувства или Иоханны? Ведь то же самое умершая не своей смертью ведьма испытывала, когда в дом её ворвались два благородных охотника, что не погнушались бы воспользоваться и детским телом, за которым, по сути, и шли.       Солому поджигают. Огромными, обезумевшими глазами Сельма смотрит на голодные языки пламени, что слишком быстро перепрыгивают с ветки на ветку, пожирая всё на своём пути. Страх стягивает грудную клетку. Толпа ревёт. Странное чувство пробирается сквозь ужас, что-то вроде смутного дежавю. Мысли путаются, какие-то картины настойчиво пытаются пробраться сквозь память. А к ногам подбирается жар. В такой ситуации слишком сложно сосредоточиться. Сквозь мутнеющий взгляд приговоренная замечает беловолосую ведьму, с трудом выбившуюся вперёд из толпы. Повсюду крик, лица, искажённые злобой и ненавистью…       Она это уже испытывала… Но как?!       Сельма мотает головой из стороны в сторону. В нос бьёт удушающий дым, стопы адски печёт. Она максимально близко прижата к столбу, отступить от жара некуда. Дышать становится всё труднее. Пальцы ног прижимаются друг к другу, но это не помогает. Жар становится невыносимым. Адский крик боли оглашает всю площадь. Громкий… невыносимо громкий… Пламя уже вовсю лижет стопы. Эту боль невозможно передать. В то же мгновение языки перекидываются на подол платья и стремительно ползут наверх. Ноги горят… От этой боли не скрыться. Тело инстинктивно бьётся в конвульсиях, но раскалённые железные путы, перехваченные поверх веревок, не дают выбраться.       И в это самое мгновение перед насмешливым ликом смерти что-то в сознании открывается, маленькая потайная дверка, которая до этого не только была наглухо закрыта, но и завалена целым роем пустых мыслей и воспоминаний. Что-то важное… И Сельме оно открылось! Не память Иоханны, а память её души. Такое не могла познать ни одна ведьма, только человек, наследующий кровь конкретного покойного.

      Для того, чтобы приговор о колдовстве пал на красивую женщину в средневековье, многого было не нужно. Лишь одно слово благонравного горожанина, враждебно настроенная толпа, слухи — этого достаточно. За признанием дело обычно не вставало. Асцелию кое-как удалось спрятать, забрали только Иоханну…

Несчастная ведьма познала все ужасы монастырских подвалов. Хотя к ней применялись «щадящие» пытки. В податливое тело вливали бесконечный поток холодной воды, дробили стопы. Когда этого стало недостаточно, на помощь пришла стандартная дыба. В конце концов Иоханна закончила свой путь в реке. Суд решил проверить правоту её слов верным экспериментом. Связав несчастную, они кинули её в реку. И хоть тело сразу не всплыло, что означало, что она не может быть ведьмой, через полгода её похороненные останки достали и сожгли для успокоения мнительности горожан.

Старая Альвева до последнего думала, что беду на них навлёк всё время околачивающийся у их дома Осберт. Убитая горем ведьма потому и прокляла его, желая обречь на всевозможные муки. Раз он так хотел приобщиться к их семье, так пусть же обретёт силы, которые изничтожат его!

Спустя семь лет с Альвевой случился несчастный случай. Будучи очень уж старой, в лесу она упала и получила открытый перелом. Волки быстро учуяли кровь. Она уже давно чувствовала, что смерть её не будет лёгкой.

Асцелия осталась одна. Потеря близких выработала в ней сильнейший страх смерти. Она боялась смерти до безумия и готова была бы пойти на всё, чтобы её избежать.

      Сельма познала то, что испытывала душа Иоханны, когда её останки люди подняли из земли, как и тела ещё нескольких несчастных, и бросили в пламя под скрежет ненавидящей отупелой толпы. Шатенка ощутила, увидела незримое!       Тот вечер с сожжением останков люди назвали днём Божьего очищения. Церковь утверждает, что пламя очищает душу, но это ложь… Пламя убивает её, испепеляет всё, что остаётся невидимым сгустком в пространстве. Душа Иоханны, побеспокоенная людьми, исчезла в агонии навсегда. И навсегда потеряла возможность быть возрождённой. Сожжённую душу нельзя вызвать даже в спиритическом сеансе, её просто не существует. Часто к людям приходят под обликом сожжённого другие существа, так называемые перевёртыши. Не даром существовал обряд развеивания праха по полю, что считалось максимально уничижительной смертью… Оттого и Некромант, проклятый смертью и получивший над ней власть, при этом не мог возродить свою возлюбленную. От неё не осталось ни-че-го… кроме генетической крови, что текла в её потомках. И Осберт пытался сделать немыслимое: воззвать к несуществующей в невидимом пространстве душе через физическую кровь.       Именно это короткое, мимолётное, казалось бы, даже незначительное воспоминание, ставшее выше физической памяти, в конечном итоге заполнило последнее звено, связующее Иоханну и Сельму. Что-то в груди стало больше, что-то её заполнило. Сельма в считанные мгновения до своей смерти словно бы обрела внушительную часть самой себя, место для которой так долго пустовало в её груди. Часть души Иоханны возродилась в ней.       Замутнённые агонией от физической боли глаза сквозь дым и подпрыгивающие жёлтые языки пламени заметили перед толпой знакомое лицо, обрамлённое короткими золотыми вьющимися волосами. Истрёпанная монашеская мантия неподвижно свисала с плеч, а глубокий конусовидный капюшон был спущен на спину. Мужское лицо, точно такое же, как сотни лет назад, не уродовала ни одна морщина, ни один след от смертельной болезни.       — ААААААА!       Агония пламени была невыносима, хотя за всё это время прошло лишь несколько секунд. Крик несчастной направился прямо в свинцовое небо. Неожиданно тучи забугрились, стали ещё чернее, раздался ударивший по нервам гром… И с небес сорвались тяжелые капли, немедленно перерастая в кислотный ливень.       Под этим ядовитым душем жители города в крике начали плавиться, хватаясь за обожжённые растекающиеся лица. Их тела стали таять, как свечи, а у ведьм, словно узоры акварели, стали смываться чёрные язвы чумы… Своеобразное олицетворение. Через этот дождь, с одной стороны, будто выражалось отношение возрождающейся души Сельмы ко всему происходящему: к этому городу, ведьмам, Некроманту… А с другой — этот дождь воздвигал метафорический барьер между ведьмами и горожанами: то, что губит одних, исцеляет других.       Огонь немедленно подобрал свои ядовитые языки, задушенный солёными, как слёзы, каплями. В полуобмороке Сельма осела, насколько позволяли стянутые над головой руки. Её туловище перекинулось вперёд, и если бы не оковы, оно бы немедленно рухнуло в обгорелый хворост. Рядом неясно раздалась сбивчивая ругань Асцелии, которая уже оказалась подле неё и стала развязывать обгорелые веревки и ослаблять железные путы.       В центре того хаоса Некромант наблюдал за тем, как младшая сестра пытается привести в чувства старшую. Дождь не тронул, кислота для него оказалась обычной водой.       С трудом Сельме с помощью выздоровевшей Асцелии удалось встать на ноги. Ожоги заживали под кислотным дождём прямо на глазах, холод притупил боль. Через силу шатенке удалось сделать шаг к Осберту, подойти ближе. Они прошли прямо к нему, встав на расстоянии шага. Серые пронзительные глаза укоризненно уставились на суицидницу, которая еле справлялась с физическим дыханием.       Ослабленный, но твердый голос с до боли знакомыми нотками любимой когда-то ведьмы зазвенел зачарованной сталью.       — Мне плевать, что ты будешь делать с жителями города. С ведьмами, с ведуньями… Но я тебе клянусь: если с головы моей сестры упадет хотя бы волос, отвечать ты будешь передо мной. Хочешь сжигать кого-то в конце каждого цикла? — мрачная усмешка сквозь тяжелый выдох. — Сжигай меня, Осберт.       Что Сельме, что Иоханне терять было уже нечего. Слишком многое прошли, слишком многое оставили за спиной, чтобы сдаваться теперь.       — Но когда будешь сжигать, посмотри на это. Всё хотела тебе вернуть.       Девичьи руки ловко достали спрятанный в области груди под верхним платьем выцветший, частично истлевший, а теперь ещё и обожжённый с одного края платок со смутно узнаваемым голубым отливом, передавая его старому владельцу. Губы Некроманта, искривлённые до этого в усмешке, на мгновение дрогнули, а серые глаза готовы были прожечь не менее эффективно, чем кислотный дождь.       По-своему считав молчание Темного Властелина, окрепшая, но всё также покорная ему Асцелия сделала шаг в сторону и опасливо повела Сельму подальше от Хозяина города, пока шатенка не наговорила лишнего. Она вела её прочь как можно скорее. Отрешенная Сельма неожиданно столкнулась с жёстким взглядом Маргарет. В глазах старой колдуньи смешались удивление, уважение и в то же время леденящее безразличие. Маргарет, как и все Старейшие, думала сейчас лишь о судьбе Ковена — последних выживших ведьмах, не считая скудных единиц, которые пережили облаву инквизиции и, растеряв бОльшую часть магии, существовали в реальном мире.       Дождь постепенно сходил на нет. Уничтоженные тела людей, как и в каждом цикле, скоро вернутся в нормальное состояние — до следующего конца…       Среди груды трупов с шипящей, изъедающейся кислотой плотью Некромант остался неподвижным. Его губы замерли всё в той же ироничной усмешке, к которой прибавилось нечто горькое, а взгляд воззвал к бурлящему над макушкой небу, которое в этот раз не было его собственным проявлением. Этот странный кислотный дождь вызвал не Он, не Асцелия и не кто-то из городских ведьм, которые на тот момент не имели и жалкой капли своих сил… Это сделала Сельма. Или… Та часть Иоханны, которая всё ещё жила в девушке? Потерянная наследница — единственная, кто, сама того не понимая, имела пусть и ничтожную, но крупицу власти над этим городом.       Природа созданного проклятия отозвалась на мироощущение самой Сельмы. Бессознательное взяло верх над сознательным. Жителей города уничтожила. Ведьм — своих природных сестёр — исцелила. Осберта — не тронула…       — Сжигать тебя не потребуется, Сельма. Я уже победил…       Некромант ощущал сладостное торжество. Слова улетели в бездонное свинцовое небо, извергающее из себя кислоту.       Цикл закончился. Сельме казалось, что она получила отсрочку, но нет. Это был финал их долгой мучительной партии.       «Мне осталось лишь дождаться, пока ты не признаешься себе в своём жалком самообмане».       Беглянка вмешалась в жизнь города пусть и неосознанно, но так спокойно, будто властвовала здесь вместе с Некромантом. Она чувствовала за собой право, хоть и старательно делала вид, что ни при чём. Разговаривая с ним, девушка не кричала о ненависти, она не грозила ему всеми карами мира, если мужчина её не отпустит. До последней капли крови защищала сестру… Это было первое явное проявление Иоханны в физическом нутре. Перед Осбертом стояла настоящая Ханна, смешанная воедино с собственной наследницей. Другое тело, другая жизнь, другая душа — и тот же человек. Она уже никогда не уйдёт из этого города… Осталось лишь дождаться, когда днём раньше, днём позже, девушка своим умом до этого дойдёт.       До остальных ведьм внезапно тоже дошло, что повелительница города, та самая женщина, ради которой Осберт пошёл на всё это, вернулась. Действительно вернулась. И если они хотят сохранить свою обитель стабильности, нужно как можно быстрее переходить к решительным действиям.

***

      Ковен был собран в ту же ночь. Присутствовали только Старейшие, за исключением Асцелии, служившей сразу двум природным силам. Именно поэтому одно место из шести подле костра пустовало. Это собрание не было похоже на обычный шабаш. Решался вопрос о дальнейшей судьбе Ковена. Старшие погрузилась в тяжёлые размышления под мерный треск костра.       Подле них сидела ещё одна ведьма, внешний вид которой кардинально отличался от других. Голову покрывала широкополая алая шляпа в тон клешёным брюкам, а чёрная блуза с запахом ничуть не походила на старомодный фасон. Несмотря на свою внешнюю молодость Теофания была старой ведьмой, бывшей верховной, потерявшей свой ковен и присоединившейся после к Клементии. Ведьма вернулась из реального мира перед самым концом цикла. Замедлись она с возвращением хотя бы на считанные минуты, вход в город Некроманта был бы закрыт, пока новый цикл не начал свой отсчёт.

Её краснополая шляпа мелькнула между деревьев на фоне раскинувшегося внизу города ещё утром. Тогда же сердце в её груди ощутило тяжесть надвигающейся угрозы. Теофания стояла на самом краю уступа, недалеко от чёрной пещеры. Небо уже начинало вариться в своём адском котле, готовя смертельное варево для горожан. Рука невольно легла на грудь, пытаясь унять внутреннее смятение. Ни одна из ведьм не любила конец цикла, хоть и не страдала сама. Но осознание, что одна из их сестёр, пусть и предавшая ковен, будет страдать на костре, заставляло душу сжиматься в комок жалости и боли…

      — Твоя одежда изменилась с прошлого раза. Как там во внешнем мире?       Тяжёлое раздумье сняла Эда, пристально разглядывая облик Теофании, устроившейся подле огня и прижавшей свои колени к груди. Пока Эда ожидала ответ, зелёные глаза бывшей верховной не отрывались от высокого трещавшего пламени, такого мирного и покладистого сейчас…       — В мире многое изменилось. Максимальная свобода — то, к чему шли уже в прошлом веке. Но не для нас…       — Магия также покидает тело?       — Да… Прошёл ровно час, и я почти растеряла все свои силы. Можно жить, поддерживать молодость, чаровать, но не больше…       Голос Теофании был равномерным и тихим, а в душе ныла тоска. Это место — единственное, которое ещё хранило в себе величие прежней магии. Инквизиция и люди истребили всех её носителей. Остатки были жалкими и бесполезными. Любители-колдуны не имели нужной силы, ведьминская кровь выродилась, в носителях остались лишь жалкие капли. Попадая в мир, лишённый магии, после жизни в городе Некроманта, любая ведьма начинала задыхаться. Существовать в таком месте было подобно выживанию в вакууме, почти лишённом кислорода — только под кислородом понималась живительная сила магии. С человеческой точки зрения, любой мир без инквизиции и со свободой мысли в сравнении с тёмным средневековьем казался раем. Однако сердце любой ведьмы всё равно тянулось к первородной купели.       Эда понимающе кивнула и тоже опустила взгляд, поправляя длинными морщинистыми пальцами пепельную прядь. Каждая городская ведьма держалась как дама своего статуса. Эда де Кревиль отличалась своей осанкой и достоинством даже среди иных Старейших, сохраняя и демонстрируя собой закалку старой аристократии.       — Она похожа на Иоханну… В ней больше её крови, чем своей собственной… — зеленоглазая Теофания не отрывала взгляд от огня, погружённая в глубины своей памяти. Будто в жёлтом жаре видела пучину прошлых лет.       — Сельма — ведьма, это бесспорно. По своей природе она связана с Ковеном и ещё больше с Асцелией, хотя сама того не осознаёт и не принимает. Но когда на кону жизни полсотни ведьм и ведуний, возможно, последних в этом мире, мелочиться не приходится. Дитя воспитано в другом мире. Ей никогда не понять нашу боль, какую мы испытали с каждой утраченной на костре сестрой. — Гуннора до сих пор не изменяла традициям в одежде своего народа. Её старость украшала жгучая цыганская красота, которая в тандеме с преклонным возрастом приобретала особый колорит.       — Маргарет, чертоги будущего стали тебе яснее? — Урсула, по-прежнему облачённая в свой вечный траур, единственная выглядела как старуха, а не просто дама преклонных лет.       Маргарет покачала головой:       — По-прежнему… Всё, что касается Некроманта, не подвластно моему вИдению. Вижу лишь бесконечную череду возможных исходов. Но одно я могу сказать точно: если Некромант навсегда покинет город, это место станет нашей могилой, в которой мы будем захоронены заживо…       Всё, что ведьмы желали, так это жить в этом мире, в этом городе, как в единственном оплоте магии для них. Они черпали силу и от этого места, и от его создателя, как дети, питающиеся грудным молоком из сосцов матери. Хотя и этот живительный источник был не бесконечным. Постепенно магия иссякала и здесь, Некромант становился слабее из-за того, что магия в реальном мире почти умерла и не было уже тех заклинателей, кто мог послать ему душу проклятого вместе с телом. Этот город жил за счёт старых накопленных ресурсов и потихоньку умирал… Но эта подлинная смерть могла тянуться ещё сотню лет. И даже несмотря на столь печальный закат, лучше прожить ещё сотню лет в стабильности, чем иметь риск потерять это обиталище в одно мгновение навсегда.       — И всё же я не понимаю, почему Некромант может покинуть это место… — возможно, из-за своей цыганской страстной крови Гуннора не растеряла пылкость суждений разума и сердца.       — Поначалу он лишь хотел быть с Иоханной или её отражением в лице потомка. Но сущность меняется с годами, особенно под натиском магии и власти. Некромант хочет выбраться в мир живых, получить былую силу, власть. А эти желания противоречат друг другу. Мы можем возвращаться в реальный мир, а Он заключён здесь в собственном проклятии. Чтобы разрушить эту преграду, Ему нужна часть от магии Альвевы — ему нужна материальная физическая оболочка, чтобы вернуться. Получив её за счёт Сельмы, держать его больше здесь ничего не будет…       — Это лишь возможный вариант… — попыталась вмешаться Маргарет в рассуждения Клементии, но её резко перебила Урсула:       — И одного его нам достаточно. Ты готова снова поставить на кон жизни всех наших сестёр? Многие из них не успели даже пожить для себя, как попали в эту добровольную тюрьму. Что они видели? Только озлобленный народ и пламя с обугленными телами. А потом были вынуждены спрятаться здесь, лишив себя всех радостей жизни.       — Асцелия ближе всего к Нему, может, ей что-то ведомо? — Теофания впервые оторвала взгляд от огня и посмотрела на сестёр. Верх в поиске ответов взяла старая Урсула, сжимающая в руках чёрный траурный платок.       — Наша заблудшая сестра — лишь преданный слуга Некроманта. Несмотря на то, что она — срединное звено между Ним и Ковеном и что по природе своей является ведьмой, Асцелия будет верой и правдой служить своему хозяину, даже если тот прикажет уничтожить всех нас. Хотя ей это тоже дастся непросто…       Урсула говорила о природной связи всех ведьм, особенно объединившихся в один ковен. Они словно становились единым организмом, отчего смерть любой из их сестёр ощущалась другими даже физически. Это была невосполнимая утрата для каждой, словно вырывали часть души. Поэтому для Асцелии такой исход тоже стал бы немалым испытанием. И всё же она осталась бы на стороне Некроманта…       Урсула продолжила:       — Она многое понимает и знает на подсознании, но Некромант не делится с ней. Для неё, как и для любой из нас, все его дальнейшие действия непредсказуемы. А если Маргарет увидела, как Он покидает город и всё здесь горит синим пламенем, то у такого исхода есть все шансы сбыться. Равно как и всем другим её видениям…       — Если Асцелию нельзя использовать для защиты, то… Возможно, сама Сельма для этого подойдёт?       — Пока тебя не было, Теофания, я говорила с ней, — откликнулась Маргарет. — Девочка запуталась, но переубедить её невозможно. Сначала она хотела выбраться из города и закончить весь этот кошмар, вернуться к своему жалкому существованию в реальном мире. Некромант дал ей понять, что такого исхода не будет. Однако дитя воспитано как гуманист XXI века. — Маргарет была в числе последних (если не считать Теофанию), кто покидал город, а потому она имела представления о происходящих за его пределами реалиях. — Она до сих пор испытывает жалость к «бедным и несчастным» горожанам и монахам, которые враги её природе, ведь истребляли таких же, как она. Но дитя этого не понимает. Она готова изничтожить свою ведьминскую силу, лишь бы поступить правильно. После всех видений, погружений в память Иоханны, её душа не на стороне горожан, но она почти насильно заставляет себя принимать их сторону, ибо «так правильно». И она осознанно не хочет принимать точку зрения Некроманта. Если она даст Ему согласие, Асцелия и горожане перестанут страдать. Это Он наплёл бедной девочке. Мои увещания остались беззвучными для неё. Она принимает позицию горожан и Асцелии, хотя если Некромант город покинет, Асцелия тоже может погибнуть. Этот фрагмент я не успела ей показать до конца… Она развеяла мои чары.       Воцарилось долгое тягостное молчание, в котором голос одной из ведьм даже показался чем-то инородным.       — Возможно, и это можно использовать… — глаза цыганки задумчиво застыли на играющих языках пламени, а все ведьмы перевели внимание на неё.       — Что ты хочешь этим сказать? — спросила Клементия.       — Если дитя хочет поступить правильно, пусть поможет снять проклятие.       — Это невозможно, — немедленно парировала Клементия. — Проклятие может снять лишь тот, кто его наложил.       — Но она этого не знает, — тут же ей вторила Гуннора, отражая атаку своим жгучим цыганским взглядом. — В ней кровь Иоханны и, следовательно, Альвевы. Если Некромант пытается возродить душу Ханны через кровь, что до этого не делал никто, то почему не можем и мы обратиться к её крови?..       Урсула задумчиво дёрнула головой и закивала самой себе, смотря куда-то во тьму леса. Видимо, она единственная, кто так быстро сообразил, к чему же клонит Гуннора. Тем временем старая цыганка продолжила:       — Если мы убедим Сельму, что она может снять проклятие, то с её помощью мы можем перенять силы Некроманта.       — Его сила разорвёт любую из нас, — коротко заметила Теофания, но Гуннора тут же ответила:       — Но не всех шестерых. Мы — Старейшие. Ты, Теофания, была в прошлом верховной и тоже можешь войти в наш круг. Во всех нас его сила точно уместится.       Старая Урсула устало закрыла глаза. На мгновение по её спине пробежала дрожь, в которой смутно отозвались те места на теле, на которых раньше красовались чёрные язвы и бубоны. Дождь Сельмы не оставил от них и следа.       — Если Сельма не согласится, больше мы ничего не сможем сделать и придётся лишь ждать своего конца через месяц или через сотню лет… Но если согласится и обряд не сработает, Он может уничтожить нас всех…       — Это, действительно, большой риск. Подобный обряд ещё не проводили… — Эда, как и многие другие, да даже как и сама Гуннора, сомневалась. В защиту выступила Маргарет:       — Душу через кровь… генетику… тоже никто раньше не пробуждал. Исход с обрядом перенятия я не видела… Поэтому мы либо вернёмся к началу, либо и впрямь сможем что-то изменить… В любом случае, смерть нас настигнет не от рук Некроманта.       — Нам всем нужно подумать, — прохрипела Урсула. — Это непростое решение, но если мы возьмём город под свою власть, никто из нас не будет больше опасаться власти Некроманта. Маргарет, тебе придётся, взять на себя диалог с Сельмой и привести её на старое кладбище, где когда-то были захоронены останки Ханны.       — Я поняла тебя, Урсула.