Обманка

Были времена, когда отразить Аваду выходило пятнадцатью различными способами; только мало кому хватало на то умения и талантов. Не под силу было такое свершение магглам, что пасли косматых овец у каменистого подножия Грампианских гор, под зорким присмотром Бен-Невиса, шапкой цепляющего столь же косматые облака; и сквибам, что, выброшенные за ненадобностью из родных семей, христарадничали по пыльным дорогам Англии, получая брань вместо эля и побои вместо хлеба; и полукровым валлийским знахаркам, чьи сомнительные таланты вели к не менее сомнительной славе и процветанию в случае удачи и к несомненному кукишу в виде виселицы либо костра, когда фортуна поворачивалась задом. Даже среди тех, в чьих жилах вместо крови струилась, кажется, сама магия; чьи предки насчитывали не два и не три, а с десяток поколений волшебников — даже среди них не каждый смог бы отразить лукавое заклинание, что не оставляло на теле видимых следов и убитый им человек казался спящим для тех слепцов, что не способны отличить пелену сна от печати смерти. Придумал это заклинание молодой Салли из Слизеринов — не тех Слизеринов, что уже шесть веков владели замком-крепостью Линдум, а из младшей их ветви, пошедшей от Эразмуса Непоседливого — того, что еще до варваров ушел на север, к устью Норт-Тайна, и выстроил там свой замок, получивший горделивое и таинственное прозвание Змеиная крепость; и те, кто имел счастье — или несчастье — знать Эразмуса и его потомство лично, не сомневались, что имя свое Форт-Серпентайн носит не случайно. Ничего и никогда не делали они случайно, все вокруг заставляя так или иначе служить к славе их рода. Юный Салазар обладал многими фамильными достоинствами, некоторые из коих большинство окружающих почитало недостатками. Острый ум и обостренная гордость, любовь к знанию и любование приобретенными сокровищами разума, завышенная требовательность и эгоизм сверх всякой меры — таков был Салли Слизерин, еще когда носил короткую детскую мантию, и таков же он был теперь, разменяв двадцать девятую свою весну. Возраст по магическим меркам невеликий; но уже затевал он немыслимое дело с теми тремя, с кем подружился вопреки всякой вероятности, логике, а иногда и здравому смыслу. Леди Ровена с Айлондских холмов была ему ровней по уму и хотя иногда уступала в практической сметке, но всегда превосходила в том, что касалось общего смысла и глубинного понятия предметов либо явлений. Могучий Годрик из Гарт-Келина сражался на дуэлях с бОльшим удовольствием, нежели склонялся над книгами, отбивая заклинания с такой скоростью, что превышала она все мыслимые пределы человеческих способностей. Хельга Хаффлпафф, чья медово-русая коса достигала колен, казалось, воплощала магию самой природы: иначе непонятно, почему под ее руками холодное обращалось теплым, а мертвое — цветущим. Встретившись, они увидели друг в друге то, чего не хватало каждому в отдельности: ветер раздул огонь, вода напоила землю. Это было великое чудо, из тех, что выпадают нечасто и не каждому; и они оценили его по достоинству, поклявшись не разлучаться никогда. И общее дело нашли они для себя: это была школа магии, школа, равной которой не было в тот век в Англии, Шотландии и Ирландии, и в Уэльсе, и в Исландии, и далее на север. Они учили сами и звали учить других; и к ним шли, потому что слава их была велика. И эти трое были в числе тех, кто мог отразить Салазарово заклинание: одна умом, другой — своей великой храбростью, а третья — добротой. Но ни один из них не знал об этом. Подземелья школы были приютом Салазара, его вотчиной и ленным владением; и были они велики и запутанны, так что земля под замком сильно напоминала голландский сыр. Один из ходов, широкий и выложенный сплошь гранитом и известняком, вел от покоев Слизерина еще глубже вниз, вился огромной змеей сквозь земную твердь и выходил в конце концов в огромную комнату, что размерами своими не уступала Большому залу Хогвартса, а, может быть, и превосходила его. Здесь Слизерин проводил со своими учениками самые сложные и самые могущественные ритуалы, обращаясь к древним, полузабытым силам, чей нрав невозможно было покорить; но они пытались — и покоряли. Здесь создавал Салазар непревзойденные амулеты и яды, дарящие смерть, легкую и быструю, как взмах меча, или же медленную и мучительную, как варка в кипящем масле. Но, как и покои остальных из четверки, комната его была всегда открыта для друзей: таков был негласный уговор меж ними — не закрывать друг от друга ни дОма, ни мыслей, ни душ. Чтобы не петляли его гости длинными подземными ходами, Слизерин устроил крутой спуск: начинаясь в одной из умывален, желоб оканчивался неподалеку от его потаенного убежища. Для удобства вырастил Салазар внизу «дьявольские силки» и улыбался, слыша, как визжат и хохочут Хельга и Ровена, проносясь по длинному скату и влетая вместо неприветливых каменных стен в мягкие объятия лианы. Поначалу нередко молодые ведьмы развлекались этим; Годрик и Салазар смотрели на них со снисходительными усмешками, как смотрят взрослые на забавы неразумных детей, но и сами втайне наслаждались головокружительными мгновениями падения в глубины, в черный зев самой земли; но потом игра им прискучила. Редко стали тревожить каменный колодец веселые голоса; спускались сюда маги лишь при неотложной нужде, и чаще других — Ровена Рейвенкло. Вот и сегодня, услышав шум шагов, Салазар поднял голову от котла — и настороженность в его глазах сменилась спокойной радостью: Ровена шла по длинному проходу между колонн стремительно, как выпущенная из арбалета стрела, и гордая посадка ее чернокудрой головы заставила Слизерина улыбнуться. — Посмотри, Ровена! — нарушая все правила этикета, воскликнул он. — Посмотри, что я создал! Он поднял над головой колбу, в которой клубилось фиалковым и жемчужным еще горячее зелье. — Что это? — Ровена собралась уже было попенять другу за пренебрежение бытовыми условностями, напомнить, что поведение учителя — пример для учеников, но гордость Салазара за свое творение была слишком искренней, чтобы заслуживать упреков в ответ. Глаза Слизерина блеснули. — Это яд! — ответил он ей, и ликование было в его голосе. — Уникальный яд; я только что закончил работу над ним. Он отравляет тех и только тех, в ком нет магии. Ты понимаешь, Ровена? За столом могут сидеть двадцать человек; все они будут есть одну пищу, пить вино из одного бочонка; но маги, даже те, в ком лишь одна шестнадцатая, одна тридцать вторая нашей крови, останутся живы; останутся живы и сквибы, в которых магия спит, однако способна проснуться; но маггла яд убьет в течение того времени, которое нужно солнцу, чтобы дважды пройти по небу от востока до заката, и никто не будет знать, чем вызвана эта смерть. Лицо Ровены омрачилось. — Ты снова о ядах и о крови, Салазар? — вымолвила она глухо. — Иногда, глядя на тебя, кажется, что мы не мирное соседство видим своим идеалом, а готовимся к войне, тайной, коварной и несущей лишь зло обеим сторонам. — Мирное соседство... — Салазар скрестил руки на груди, глядя в пламя, лижущее пустой котел, будто видел там нечто важное. — Я мечтал бы о нем, это правда; если бы видел хоть малейшие пути к его достижению. Мирное соседство... Но не мирными ли соседями всем были Блэки из Йорка, которых подняли на вилы в канун нынешнего Имболка? Единственную из выживших Хельга взяла к себе в ученицы, хоть девочке нет и десяти. Она разучилась сдерживать свою магию и кричит подобно выпи на болотах, стоит ей остаться в одиночестве; а ее наволочка по утрам в бурых разводах от кровавых слез. Ты знаешь об этом, леди Ровена? Ровена побледнела, но голос ее не дрогнул, когда она заговорила. — Я знаю об этом, лорд Салазар; и помогаю Хельге в ее труде. Но если мы пойдем тем путем, что предлагаешь ты... тогда не одна маленькая Кассиопея — оба мира будут плакать кровавыми слезами, пока не останется только рассвет, что оплачет и тех, и других. Она замолчала; молчал и Слизерин, смущенный силой ее слов. Он очнулся первым. — Прекратим сейчас диспут, леди Ровена; вряд ли мы сможем придти к соглашению; и, во всяком случае, произойдет это не сегодня. Оставим на время споры о методах и целях; ведь ты пришла ко мне не для того? Ровена задумалась на несколько мгновений. Дело, приведшее ее к Салазару, было само по себе неприятным; а спор, в который она столь необдуманно вступила, представлял не лучшую к нему прелюдию. Однако идти сейчас на попятный виделось ей существенной ошибкой. — Я хотела поговорить с тобой о Майлзе Финнигане, — сказала она твердо. — Да, сегодня вечером его ждет грязная и неприятная работа — как и полагается тем, кто поступает вопреки правилам школы, — Слизерин произнес это сухо и резко, давая понять, насколько неуместным и нежелательным считает он обсуждение данной темы; но Ровена была упряма. — Я выяснила причины этой драки, — продолжила она чуть торопливо. — Финниган не зачинщик ее, он лишь жертва обстоятельств. Салазар молчал, будто не слыша слов Ровены. — Ты хочешь, чтобы мальчик думал, будто в Хогвартсе не существует справедливости? — Я хочу, чтобы этот молодой человек запомнил: за любым проступком следует неизбежная кара! Они смотрели в глаза друг другу, подобно волкам, оспаривающим территорию. Салазар сдался первым. — Назови имена всех, кто, по твоим сведениям, замешан в деле, и они получат равное наказание. Ровена кивнула. Выражение покоя вернулось к ее глазам, делая их поистине прекрасными и мудрыми. Она быстро перечислила драчунов. — Хорошо, — кивнул Слизерин. — Они будут наказаны также. Он замолчал, давая понять, что разговор меж ними окончен. Ровена повернулась и сделала несколько шагов к двери, но уходить не спешила. Ей казалось, что, несмотря на видимый успех ее посещения, по сути оно оказалось изрядной неудачей, оставив больше недосказанностей, нежели договоренностей. Взгляд ее остановился на малахитовой змейке с испещренной серебряными узорами шкурой, с глазами из янтаря и гагата, что обвивала один из толстых пергаментных свитков. — Какая красивая! — произнесла колдунья с улыбкой, наблюдая, как змея раскачивается, зачарованная взмахами ее палочки, будто флейтой факира. — Твоя работа? — Да, — отозвался Салазар все еще хмуро, подойдя ближе и заставляя змейку переползти на свою ладонь. — Это побочный результат одного из опытов с красной тинктурой. Обманка; можешь трансфигурировать ее во что угодно, даже без палочки — она чутко отзывается на любую мысль. Возможно, даже маггл способен… — Он оборвал себя на полуслове. — Попробуй! Ровена взяла с его ладони гладкий серый камень, в который превратилась змея. — Во что угодно? — ее улыбка стала мечтательной, потом задумчивой, а затем леди Ровена рассмеялась — будто горсть серебряных монеток просыпалась на каменный пол. — Я не знаю, что придумать, — созналась она, посмотрев Слизерину в лицо. Салазар взглянул на камень — и в тот же миг вместо него в руке Ровены появилась большая белая лилия; на лепестках ее еще дрожали капли росы. Так же дрогнул и голос Ровены, когда она, не отрывая глаз от цветка, негромко произнесла: — Ты умеешь делать прекрасные вещи, Салазар. Жаль, что чаще ты занят совсем иными делами… — В устах Хельги меня бы не удивили такие слова, — эхом откликнулся ей Слизерин. Ровена вышла, не добавив ничего более; Салазар же постоял немного, а затем вернулся к работе, забыв, казалось, об этой беседе. Но цветок, что Ровена оставила на столе, вдруг съежился, скомкался сам собою, раздулся, покрылся грязно-серым налетом; и вышла из него — жаба. Дни шли за днями, столь же краткие в том по-юному воинственном мире, как и сейчас, когда мир одряхлел и едва удерживает поднятой свою смертоносную палицу; дни шли за днями, и все раздражительнее становился Слизерин, срываясь по пустякам, с ненавистью глядя на учеников, проводя лишь необходимые уроки, чтобы затем торопливо скрыться с группой избранных в подземельях и предаться тому, что ценил он превыше всего на свете: темной магии, опасной, увлекательной и почти всемогущей. Нередко члены этого закрытого кружка посвященных получали на занятиях тяжелые повреждения, как телесные, так и духовные, которые Слизерин исцелял сам либо же обращался за помощью к Хельге. Не раз Хаффлпафф в сердцах бросала, что не будет больше исправлять зло, причиняемое с упорством, достойным лучшего применения; но снова и снова бралась за работу, потому что видеть беду и не помочь она не могла, и Салазар знал об этом, и за это любил ее. Прекратить же занятия он не мог, потому что видел суть своего призвания не в надзоре над зазубриванием юными магами элементарных заклинаний и рецептов зелий; не в разъяснении им принципов высшей нумерологии и астрологии; и даже не в том, чтобы они осознавали магию частью себя; но — себя частью магии. «Путь без опасностей ничему не учит», повторял он, и лучшие его ученики верили в него и шли за ним. Неинтересным казалось Слизерину часами учить пришельцев из маггловского мира тому, что чистокровные или уже знали, или усваивали в считанные минуты; и не понимал он радости Гриффиндора, восхищавшегося первокурсником-полукровкой, с первой попытки поднявшим метлу в воздух. Он хотел горсти учеников, способных с факелом знания в руках пройти темнейшими путями; годились же на это лишь те, кто жил в окружении магии с детства. А его товарищи говорили о расширении школы, о том, как еще искать не знающих своей сути волшебников в маггловском мире; и Салазару виделось, что созданная ими школа тонет в лавине полуграмотных пришельцев, что не умеют они дать им полноценные знания, а лишь самые необходимые, рассредоточенные, не имеющие общей основы. Он говорил об этом Ровене и Хельге, но первая отвечала, что ради тех немногих жемчужин, что будут обнаружены, стоит перелопатить весь маггловский мир; вторая же не говорила ничего, лишь показала однажды бледную до белизны ромашку, что, скрючившись подобно больной старухе, росла под выброшенной в лесу за замком рубахой из редкого ситца. Хельга откинула ткань, отбросила палые листья и что-то шепнула цветку, доброе и грустное. Через несколько дней она вновь показала ромашку Салазару — стебель налился зеленью и силой, игольчатые листья распрямились, а сверху, мятый и мокрый от росы, расправлял белые лепестки неброский и милый цветок. Потом Салазар несколько раз, втайне от Хельги, бывал в том лесном углу. Ромашка выбрасывала новые бутоны, похожие на зеленые пуговицы, потом они раскрывались, выпуская на волю улыбавшиеся солнцу цветы; а потом оставалась только некрасивая серединка, из которой сыпались подхватываемые ветром семена. Но стебель цветка, крепкий, сильный, по-прежнему оставался искривленным, и Салазару казалось, что и новые семена несут в себе невидимое искривление… и что было бы гораздо правильней обрывать цветы для венков, пока они красивы, не дожидаясь, когда проявят они отпечаток уродства своей основы. По-настоящему красивыми казались ему странные для многих вещи: василиск, которого терпеливо выращивал он в своем подземном убежище; убивающее без крови заклинание, магия которого была окрашена в цвет свежей листвы; сваренное им прозрачное, как вода, зелье без вкуса и запаха, что позволяло уснувшему человеку казаться умершим. Недавно начал он работу над новым зельем — задумано было, что позволит оно приобретать полный контроль над сознанием принявшего его человека. От новолуния до новолуния варилось снадобье в небольшом котелке, подвешенном над ровным, поддерживаемым магией огнем, чуть лизавшим закопченное дно; в соответствующие фазы луны добавлялись в него очередные ингредиенты, а ход планет направлял палочку, что помешивала негустеющее варево. Оставалось уже недолго; через два дня собирался Слизерин проверить свою догадку о том, что можно управлять людьми, воздействуя на них не угрозами или посулами, а лишь отдавая приказы тем, кто проглотит несколько капель Подчиняющего зелья. Сулило это множество познаний о природе души человеческой и о том, насколько она сильна и крепка. Записав в книге день, час и состояние зелья на ту пору, Слизерин в последний раз взглянул на силу пламени, на медленно кипящую жидкость, вышел и запечатал дверь Алохоморой и личным замком-наговором, которым пользовались в школе только они четверо. Посреди ночи его настигла странная тревога. Проснувшись, не мог Салазар понять, в чем дело, но и уснуть не мог. Жаркая подушка терла щеку, вечно спертый и влажный воздух подземелий казался сухим и легким. Он прислушался к полной тишине, что царила вокруг; и вдруг начал быстро одеваться, бездумно зашнуровывая рубаху, затягивая завязки на рукавах и у ворота, тщательно закрепляя пряжку мантии, будто втайне надеясь, что все разрешится само собой, душевная смута исчезнет, и можно будет снова лечь в постель. Однако беспокойство росло, становясь все сильнее по мере того, как он, выйдя из комнаты, шагал по коридору, заглядывая во все попадавшиеся на пути ответвления и убеждаясь, что, что бы ни случилось, случилось это не здесь. С каждым шагом тревога его усиливалась, перерождаясь в панику тем отчетливее, чем меньше поворотов оставалось до спуска в потайную комнату. Подойдя к нише, где располагался желоб, Салазар увидел, что отверстие открыто. Он побелел от гнева. Неужели кто-то из его друзей оказался способен забыться настолько, чтобы наведаться в лабораторию в его отсутствие? Головокружительный спуск по желобу показался сегодня Салазару медленным, как езда на морских черепахах; разум его летел впереди тела, силясь разглядеть, кто же посмел вторгнуться в святая святых. Тише летнего ветра шумела его мантия; он преодолел оставшуюся часть подземного хода, ступая по каменным плитам, как бегущая кошка, мягко и стремительно. Дверь его тайной комнаты была приоткрыта — ровно настолько, чтобы протиснуться подростку или худощавому Слизерину. Одинокий неяркий Люмос синевато светился в глубине, у полок с пергаментами и артефактами, огоньком святого Эльма. Вот он дрогнул, перемещаясь, и в тот же миг огромную комнату залило море слепящего света — факелы вспыхнули, подожженные невербальным Инсендио, усиленным до предела возможного яростью гнева Салазара. Вор обернулся, ослепленный, роняя палочку, и, прикрывая лицо ладонями, попятился назад. Жаба-обманка выскользнула из-за пазухи и заскакала по полу, но мальчишка не заметил ее побега. Пятикурсник факультета Ровены, только из-за этой жабы решился он на столь трудновыполнимое и рискованное предприятие. Совсем недавно узнал он о ее существовании из подслушанного разговора двух любимчиков Слизерина, что допускались изредка к его опытам, и лишился покоя. Именно такая жаба, бородавчатая, песчано-коричневая, как кора ореха, с круглыми черными глазами и раздувающимся под горлом огромным золотистым мешком, была нужна ему для воспроизведения ритуала, что использовался при создании инфери. Под кроватью в спальне, надежно защищенная десятком разных заклятий от любопытных глаз и рук, у него давно уже стояла банка с морским червем, ожидавшим свою партнершу по печальной участи ингредиента. Но раздобыть в Хогвартсе настоящую Bufo marinus было невообразимо сложно даже в те времена, когда не составлялось еще перечней опасных существ и артефактов, и лишь добросовестность учителей могла уберечь учеников от последствий чрезмерной любознательности. Потому-то юный исследователь и не удержался, потому-то и решился проникнуть туда, куда вряд ли кто из хогвартцев полез бы в здравом уме и твердой памяти. Но он был слишком молод, чтобы верить в непоправимости, и слишком увлечен, чтобы принимать их во внимание — он мог бы стать настоящим ученым, Джайлз О’Лири, ученик Ровены Рейвенкло, квиддичный загонщик и полукровка, сумевший подобрать ключ к замку Салазара. Он в панике отступал все дальше и дальше от Слизерина, чье лицо ярость исказила до неузнаваемости, придав неброским правильным чертам выражение, которое могло бы быть у лепрекона, обнаружившего пропажу своего горшочка. Губы его побелели и, кривясь, открывали полоску мелких белых зубов, похожих на зубы хищника; ноздри раздувались; а из сузившихся черных глаз на перепуганного мальчишку смотрела, казалось, сама тьма; смотрела так, как смотрит дракон на храброго глупого рыцаря перед тем, как выдохнуть смертоносное пламя… Ладонь Джайлза, не отрывавшего глаз от Слизерина, наткнулась на что-то гладкое и теплое. Он заорал от неожиданности, отдернул руку, шарахнулся в сторону, цепляясь ботинком за прут железной треноги, что удерживала котел над очагом. Тренога дрогнула, покачнулась, замерла на миг на двух «ногах» в прекрасном неустойчивом равновесии — и рухнула на бок. Котел покатился по каменному полу, глухо звеня, пока не уткнулся в стену круглым черным боком. Шипя, недоваренное Подчиняющее зелье растекалось по полу, остывая, меняя цвет, превращаясь в липкую зеленоватую слизь, в которую противным казалось наступить даже обутой ногой. Оба замерли. Джайлз в эти мгновения, показавшиеся ему вечностью, думал, что теперь о наказании и речи быть не может, что его непременно исключат из школы, отправят домой, и он опять будет помогать отцу в кузнице, вытаскивая маленькими щипцами из горна тяжелые заготовки и удерживая их, пока огромный молот придает железу форму, и каждый удар сотрясает тело до самых пяток, так что потом до самой ночи трясутся руки, и приходится засыпать по нескольку раз, вздрагивая и открывая глаза от испуга, что заснул во время работы… И Джайлз готов был голыми руками убрать с пола горячую слизь и сделать все, что еще велит Слизерин, только бы остаться в школе, где чтение считается не бездельничаньем, а работой, где за алхимические опыты не лупят веником или заскорузлыми вожжами, а хвалят перед всем курсом, где только и может он быть счастлив… А Салазар видел перед собой лишь тьму. И эта тьма застилала, сгущаясь, и привычный уют лаборатории, любовно создававшийся годами, и пятно загубленного зелья на полу, и жабу, что прямо в прыжке лишилась приданного ей Ровеной облика и упала на пол невзрачным серым камешком. Единственное, что видел он перед собой, очень отчетливо и в то же время размыто, как выступающие из тумана кресты кладбища, — белое, словно мел, лицо мальчишки, с темными провалами глаз и раззявленным ртом. О’Лири. Полукровка, который в своем невежестве, наглости и честолюбии не ведает, что натворил. Но он виноват; виноват, потому что не имеет и никогда не будет иметь понятия о хрустальной, паутинной красоте хитросплетений подлинной магии, которую так легко разрушить одним взмахом, одним словом. Виноват, потому что пришел в мир, который ему не принадлежит, и здесь возомнил себя равным. Виноват, потому что… потому что… ему здесь не место! Кровь билась в виски, тьма застилала глаза, и особенно ярким показался в ней Салазару ясно-зеленый разящий луч. Джайлз О’Лири был любознателен, памятлив, быстр умом; но он был не из тех, кто способен отразить Аваду. А затем Салазар почувствовал, как добела раскаленный меч проходит по нему, через него, располосовывая от макушки до пят. Боль была такова, что он упал на колени, и вышедшая изо рта желчь смешалась с пролитым зельем. Ему казалось, что сейчас он распадется пополам, глаза выкатились из орбит, кровь ниткой сбегала из угла рта, обжигающе горячая, темная до черноты, и он не мог вдохнуть и глотка такого желанного воздуха. «Сейчас я умру», — мелькнуло в голове, и следом отчаянное — «Нет, не хочу!» Прошла бесконечно долгая минута, прежде чем он смог вздохнуть — втянуть через перехваченное спазмом горло тонкую струйку воздуха, и тогда Салазар понял, что не умрет. Но он не стал снова целым — что-то оторвалось от него, было отсечено навеки этой Авадой, что-то, что нельзя уже было вернуть никогда и никакими усилиями. Это невидимое и бесценное нечто скользнуло в ближайший к Слизерину предмет — серый камешек, что валялся у ножки стола, и затаилось там на долгие века. Так был создан первый на свете хоркрукс. Салазар бежал из Хогвартса в тот же вечер, оставляя в стенах школы мечты, надежды, планы — не половину своей души, а много больше. Он обрушил проход, что соединял потайную комнату с обитаемой частью подземелий и установил стража, отзывавшегося только на парселтанг, у входа наверху — с тайной надеждой, в которой не признался бы и себе, когда-нибудь сюда вернуться. Он действовал расчетливо и быстро, будто представлял себе эти действия тысячу раз; но разум его не участвовал вовсе в деяниях его рук; в голове его звучал голос Ровены — «Ты умеешь делать прекрасные вещи, Салазар», и все, на что уходила великая сила его ума, было — забыть эти слова. И позднее он забыл их, как забыл и свое прежнее лицо, привыкнув к новому — тому, что было навечно искажено отпечатком сделанного им невольно хоркрукса. Побочный сын Авады, слабый, созданный случайно, этот клочок разодранной души не смог воплотиться в живое существо, когда Салазар Слизерин покинул земной мир, оставив по себе долгую и не слишком добрую память. Тела Джайлза О’Лири так никогда и не нашли, учеников Слизерина, воспротивившихся распределению по другим группам, оставили вместе, назвав факультет именем его основателя, а василиск впоследствии стал страшной сказкой Хогвартса. Однако похвастаться тем, что воочию видел ужасного змея, не мог никто; и потому в его отношении с течением лет все чаще и чаще звучало то же слово, что и в отношении самого Салазара — легендарный.