love me, mister shroud

Влюбись же, мистер, оу мистер!

На твой профиль прекрасный смотреть хочу.

Эй, мистер! Ну, мистер!

Попросить поцелуя бы, но молчу.

Среди мутной тишины остывших аллей. Под водянистым сводом тяжелого неба. Среди ленивых капель теней. В кружение нагих сонных ясеней. В месте, где прелые старые листья угрюмо гнили. Если и было что-то, хоть что-то тёплое — то это была она. Капля янтарного мёда. Мёд — не особо-то сладкий, с горчащим послевкусием, тянущимся ароматом степных трав. Прелый, густой медовый нектар, который хмелил лучше любого роскошного алкоголя и не отпускал так долго… Так долго, что Идии уже давно казалось, что ощущение сладких ноток на кончике языка с ним было всегда; всю его ничтожную вязкую жизнь. Подошва шаркала влажно по бесцветным лужам. Оставляла круги на стоячей воде; и отзвуки сиплой влаги хлюпали чем-то мокрым в ушах. Поганая дождливая погода и поганая, клонящаяся к закату, чёрная осень. Аромат затхлой смерти сочился гнойно из всех щелей: им несло от потемневшей облезлой коры, от проржавевших чугунных плетений лавок, от увядших лепестков, от прогорклой земли. Вся чернильная ночь пахла чем-то полудохлым. Тени плели заупокойные пожухлые венки в честь унылой зимы, которая неспешно застигала местный сад. Лишь одно было иным: светлым, горящим, жарким, несносным, согревающим. Такой была только она. Кора. Кора-Кора-Кора-Кора-Кора. Его Кора. Маслянистая ночь падала на плечи Идии каплями дождя. Толстовка стала сиплой, промокшей, тяжелой. Грязь липла к ногам, забрызгав штанины. Всё вокруг чавкало прошедшем не столь давно ливнем. Холод был пока ещё прелый, но уже через пару дней земля окончательно высохнет, станет жестокой. И белый скорбный саван укутает мир. Наступит белая, как прах, зима — конец всему. И среди плясок смерти пылким останется лишь она. Кора — невозможно, но — «его» Кора. Идия не верил, что делал сейчас то́, что делал. Что шёл… шёл навстречу, ощущая в кроссах воду сырых луж. Ступал медленно, но, вроде бы, даже немного, верно. Каждый шаг был таким тяжёлым, таким… таким неуклюжим, что драло горло изнутри. И уши горели, и волосы становились почти багрянцем. Идия не верил, в то́, что он делал: тряслись руки, болели не спавшие ночи глаза, он терял всякую веру и душил собственноручно слабую надежду, однако… Делал, то́, что задумал. Делал через страх и через внутренний крик. Все те прошедшие дни — самую долгую неделю в его жизни — были даны ему для смятений, нытья, самокопания, ненависти ко всему и к себе; сейчас же пути назад не осталось. Никаких адекватных и доступных прямых (или хоть кривых) путей вообще не осталось. Повсюду размазалась жидкая тьма. И среди мрака горел только один огонь, к которому он и шёл. Медно-рыжий. Пугающий огонь, сжигающий, немилосердный. Заставивший Идию в ужасе метаться от истеричной скорби до скрипучей радости целую неделю. И всё же. Огонь такой нужный. Желанный. Очень… желанный. Под крылья худых лопаток Шрауда, вдруг, сквозь ткань толстовки, толкает настойчиво Нот. Брезгливо забирается ему под одежды, заставляя вдохнуть; идти, куда шёл. …и Идия Шрауд делает шаг в пропасть; куда-более глубокую чем пределы знакомого последнего неба. Кора была, как и всегда, как и положено Коре, высокой. Возвышающейся над мелочным садом дряхлых истлевших древ. В окружение голодных веток и осунувшихся орешников она походила на вечно цветущий златолистный дуб — надёжный, надменный, ароматный и крепкий. В слабом и жалком свете кожа её была топлёной бронзой, а волосы переливались расплавленным эгейским янтарём. И правда, совсем как дубы высокой Элиды, которые он видел однажды: тогда, много лет назад, в бледном солнечном свете резные дубовые листья горели потёртым золотом и дорогой медью, а где-то в их пышных кронах витали седые перья хищных птиц. Прежде, чем сделать дрожащий выдох прежде, чем подойти ближе и дать себя увидеть, Идия успевает ещё, и ещё, и ещё вычертить взором её образ. Образ такой яркий для серой осени и в тот же миг — столь принадлежащей ей, столь же меланхолично-уставший. Но даже уставшая, вымотанная работой, Кора всё равно была пёстрой каплей божественного ихора. Настолько она была хороша. …а Шрауд даже не думал — просто не в силах был и выдвинуть и предположения — что после какой-никакой… ра-… ра-… разлуки, человек может предстать пред тобой куда прекраснее, чем был. Чем была, точнее. Идия не так давно, но всё-таки признался себе, через отрицание и торг, что Кора — великолепна. Вот так лаконично и без лишних маркеров: «великолепна», будто бы мраморный образ, обласканный солнцем, изящный в каждой своей, на первой взгляд, неизящной линии. «Великолепна» — и, следовательно, превосходит все устои, рамки, нормы, конструкты; чистое искусство, которому не подобрать косноязычных описаний. Признавшись себе, что Кора — великолепие в полном семантическом смысле слова, Идия думал, что прекраснее ей уже не стать. Она и есть предел эмпирического телесного идеала, к которому такой соплежуй, как он, не имеет особого-то права прикасаться (но в своих мечтах — всё равно будет). Но вот Кора перед ним, в сырой дымке, которая сумраком испачкала ей плечи. И Кора — стала так красива, как ни была никогда. Невыносимо гудит в груди. Мгновения длятся вечность. Идия всматривается в пышные переливы электры: длинные волосы Коры по извечной привычке перепутаны в подобие хвоста — высокий пышный и не особо ловкий узел где-то на затылке. Тени на растрёпанных прядях походят на шафрановые ткани, и каждая нить поблёскивает светлой смолой. Витиевато и юрко волосы текут по скулам, оплетая острые уши, ниспадая игриво всё ниже. Даже в столь холодное время Кора носила одну только футболку без рукавов, и можно было с болезненным наслаждением всматриваться в то́, как по усеянным веснушками ключицам струилась медь. Ему нравились волосы Коры. Слишком сильно нравились. Особенно теперь, когда бессовестно отросли. Мгновение длится вечность. Идия всматривается в лицо Коры — и тает, как тает жидкий, слабый туман пред рассветом. Как же давно-давно-давно он не видел лица, почти родного. Быть может, сейчас, в неясном сладком порыве, он может так сказать: «родного». Кора смотрела чуть в сторону: словно бы окидывая стылый сад ленивым, но благосклонным взглядом. Прикрытые в покое веки и бурые ресницы, длинные и острые, как орлиные перья. Она безмятежно улыбалась уголками выточенных губ, которые в полусвете отливали багровым каштаном; самодовольное нахальство крылось где-то в их изгибе, а кусачие ровные зубы, походившие на клыки, Кора прятала (но это пока). Суетливые веснушки плясали смешливо на на чужом остром, чуть вздёрнутом, носу. Каждая медная точка тянулась томно к другой, и вместе они сливались в созвездия, имена которых Идия не мог назвать. Всё, что он мог бы сказать о лучистых веснушках Коры — он любил их считать; складывать и делить, проводить отрезки, вычерчивая причудливые формы; а потом теряться среди них, как в лабиринте. Лицо Коры было как всегда безмятежным, но её веснушки — тихо и подло сплетничали и смеялись. Мгновение всё течёт и не утекает. И Идия успевает прикоснуться к коже Коры в каждом дозволенном и недозволенном месте. Когда-то, уже давно, ему казалось, что её кожа — скорее, светлая, как растопленное молоко; но спустя время, приглядевшись внимательнее и завороженнее, оказалось, что цвет иной. Матовый, глубокий, даже с лёгким смуглым флёром. Такой необычный оттенок: плавный, ещё не загорелый жар песков, но уже и не худая бледность «аристократов». Каким же красивым было её тело — кажется, он только сейчас заметил, спустя мириады самозабвенных страданий; когда наконец-то вышел из тьмы к свету (то есть — к ней). Кора поводила раскрепощённо плечами в ожидании. Держа ровно и гордо спину. Вся фигура её источала какой-то странный, фантомный аромат чего-то сладкого, но сладкого — как алкоголь. Линии и нюансы в тени замерзающих аллей обрисовывались чуть чётче, но и при том намного нежнее. Будто бы смотришь на тёплый мрамор скульптур, от которого веет твёрдостью, но в переплетениях изгибов камень — такой податливый и всегда ласковый. И вот мгновение, пока Идия делает последний шаг, подходит к концу. Его личный бред — тоже. Он ощущает как во рту белым шоколадом тает вязкое чувство восхищения, которого он не ждал; о котором не думал. Которое просто пришло само собой, когда он увидел Кору. В отдаление она казалась ему песнью скорбной сирены, но приблизившись к Коре песнь, которую он принимал за шёпот глубин, оказалась об ином. Он заново увидел в Коре то́, что столь непозволительно долго не хотел видеть. Так, вроде бы, бывает с людьми, которые, убегая от чего-то прекрасного, теряют голову, когда не выходит скрыться от красоты. Холодный воздух порезами клубится в лёгких. Идия делает шаг, шаг и снова шаг. И выходит на свет, точнее, точнее — к свету. К Коре. И, когда она обращает своё лицо к нему, столь непринуждённо, столь… привычно, у Идии… у Идии всё замирает. Внутри, снаружи, везде. Потому, что… Кора — для неё не прошло времён. Кора — всё ещё та самая Кора. Только теперь намного красивее. Кора чуть вскидывает голову, будто бы пытаясь убрать со лба пару путанных прядей. Рыжие волосы текут, поблёскивая хитро́ в отблеске фонарей. Она выгибает грациозно и лениво шею, как умеют делать только большие, наглые кошки. Поворачивается медленно, совершенно не торопясь, в его, Идии, сторону — будто бы танцует. Прищуривает свой притворно скучающий взгляд, и миндаль её глаз греет. Кора, вся Кора, сейчас — одна большая самоуверенная ухмылка; над ним и над всем остальным. Ведь Кора-то знала, не сомневаясь ни на миг, что их встреча — неотвратима. Южный ветер толкает в спину порывом, а потом — взвивается в небо; упархивая уже насовсем, оставляя их вдвоём. Идия ловит с жадностью и удушьем момент, когда Кора медленно размыкает багровые губы, и её блуждающая улыбка становится укусом из бархатистых, как кожица плодо́в, слов: — Долго тебя не было, Мистер. И голос с изящной хрипотцой, голос — пряный, как сок граната, голос — вяжуще-сладостный, разливается у Идии под кожей; вместо крови сочится по переплетению худощавых вен. Голос, наполняющий всё вокруг, и наполняющий его. Идия так осязаемо чувствует, как ему томительно перехватывает дыхание обыденным, привычными, но столь нужными словами Коры. Возбуждение, неожиданно радостное и свободное, проходится ему по глотке. Голос Коры — его слишком долго не было рядом; а потому притупился тот жар, который возникал каждый раз, стоило лишь услышать её спесивые, но всегда верные речи. Голос Коры — утомлённый за день, но такой всепроникающий и понимающей каждую мелочь. Глубокий, низкий, но такой, как ни проклинай, женственный. И вот голос Коры — звучит вновь. Лишь для него. Как того и хотелось. …как же давно Идия в тайне от всех, в тайне от самого себя, грезил услышать Кору; хоть что-то из её уст. А особенно… особенно ему хотелось… съесть сказанное со своенравным кокетство, её многозначное и коварное «Мистер». Боги, которые есть… а всё было не так уж плохо. Даже слишком хорошо. Идия запоздало ощущает, как собственное пламя начинает завиваться в лепестки родосских роз; по оттенку огня — сравнение с этими цветами тоже подходит: лёгкий алый румянец в смущённых искрах. Запоздало, вовсе не вовремя, Идия вытягивает худощавую белую руку из кармана многострадальной толстовки, которую за сегодняшний день он всю измял почти до дыр; в жалком подобие приветственного жеста Шрауд вытягивает тонкие, как седая паутина, пальцы. И улыбается так широко, как только может влюблённый, — до скрипа, до скрежета, до боли. Говорит он шорохом, скребущимся по опавшей листве. Шорохом упоённым: — Пр... Привет, Кора.

***

Утопаю в глазах, но за чистотой

Ты скрываешь талант — подчинять красотой.

Вместе увлечены столь опасной игрой,

Как войной, как войной, как войной…

Ветер успел остыть. Дышал уже зимой. Да, и небо тоже стало выше — чернеющая пропасть над головой, которая всё чаще плакала без причины. Земля промёрзла, трава стала бурой, аллеи пахли гнилью.   И всё равно — дышать было так легко, так хорошо; так свободно. Даже с небольшим нюансом в виде попадания в кроличью нору из английской сказки (нору, под названием «колледж»). Жизнь стала немного прозрачней, как тяжёлые капли, украшавшие перламутром фонари.   Кора бы даже сказала, что жизнь стала лучше.              Тем более, сейчас, сегодня и теперь. ...в то мгновение, когда её прелестный и в той же мере капризный dieu de la mort наконец-то позволил увидеть себя; среди слепого дождя и стылой влаги. Бесшумная тень среди теней — прохладная, как глоток родниковой воды, лазурная — как мимолётные блики жизни.   Идия был прекрасен, впрочем, как и всегда. И Коре хватало лишь этого, дабы наконец-то, спустя пыльную одинокую неделю, улыбнуться.     Казалось бы, не так уж много невзрачных календарных дней прошло; однако — по рёбрам и куда-то вглубь — отстучало чем-то гулким, пленительным и долгожданным, когда Кора наконец-то опалил свой взгляд о пламёна чужих волос — сизых и бирюзовых, притворно тёплых, приглушённо ярких, прекрасных. Мертвеющий сад голых ясеневых древ озаряется синими всполохами, и уже не так гнусаво и горестно.    По голым, меченными веснушками плечам Коры скользит влажноватым последнее прикосновение стылого ветра: он облизывает ей кожу мокро — и взвивается ввысь, теряясь там. Шорох отсыревшей листвы стихает; и бледный шёпот автомата расплывается водянистым туманом. Безмолвие наполняет собой и ласкает слух.   В безмолвие Кора слышит чужое дыхание. Отлично слышит. Нервные, рваные вздохи, истлевающие на тонкой бледности губ; дрожащие дыхание, оседающие чуть тёплой испариной на его коже. В каждом выдохе слышится натянутость орфических струн — в каждом выдохе надрывное облегчение.    Вновь ощутить рядом с собой Идию, ещё даже не искусать взглядом и толком ничего не сказать, а просто вновь ощутить привкус чужого пламени в воздухе — Коре не совсем ясно отчего такие наивные и чрезмерно поэтичные мелочи вдруг становятся ей так безмерно важны; важны уже даже с лёгким намёком на «слишком».      Кора изысканно, но не совсем нарочно, медлит, ещё издали заслышав с наслаждением чужие шаги; медлит с тем, чтобы обернуться.    Ей хотелось сказать бы, избито и скучно, что «их глаза встречаются»; но Кора не может         солгать — всё намного иначе. Их глаза — сцепляются неразрывно, как часто сплетаются между собой руки и пальцы влюблённых, коих разлучаются в последний раз. Отчаянно и жадно они оба всматриваются друг в друга, словно бы видясь впервые, будто бы доселе и не знали друг друга. А ведь раньше, пару-тройку месяцев назад, Кору точно стало бы воротить от таких откровенно приторных мыслей в собственной голове: все эти неуместные сравнения и образы, все эти «влюблённые» и «глупые»; нет, право, какое ребячество, не достойное её возраста и её жизненных кредо. Раньше — было проще. Раньше Кора бы не позволила себе такие слабости.   Но что прошло — то прошло. И сегодня, где-то между отгоревшей осенью и накрапывающей мокрой зимой, у неё не было других мыслей, кроме как о том, что Идия — слишком красивый.   Особенно его глаза — никогда не спящее золото; ихор-ихор-ихор, уже надоевший, но нескончаемый ихор. Прикасаясь к нему — умрёшь. Что ж... «Не спящие золото» — да, сказано было хорошо. Чрезмерно хорошо.   Горящий горький мёд взгляда Идии был, неоспоримо, прекрасен, но то недоразумение под глазами, которое с большим пренебрежением можно было назвать «синяками»... Не то, чтобы портило вид, но, скорее, выдавало все его нервные скелеты в давно опустевшем шкафу. Должно быть, самому Идии не было известно, сколько он не спал.   Кора, конечно, знала, что прошедшие дни этот упрямый мальчишка провёл в стенаниях по своей несчастной юности, которая погрязла в оковах первой (неудачной) влюблённости, но, чтобы настолько ему было тошно. Тошно, видимо, от мыслей о ней — ох, а Кора думала, что она ещё не настолько дурна собой (что снаружи, что внутри). Но сизые отметены, походившие на следы от потухшего угля, говорили об ином. А ещё сухая, чуть потрескавшаяся кожа скул; и лёгкое содрогание измученных жаждой губ; и ломко изогнутые до боли брови.  Да, и в целом, вся высокая фигура Идии, весь его стан были будто бы маток бледной, изодранной ткани, которую расплетали по нитям и сплетали вновь: он больше обыденного вжимал в себя широкие, но всегда подрагивающие плечи. Казалось, ветер подбивает его под клинья лопаток.   Кажется, Коре приличествовало бы устыдиться, если сейчас — в момент, когда бедный и исстрадавшийся Мистер Шрауд был столь уязвим и измотан — она не чувствовала какого-то праздного сочувствия к нему; Кора думала лишь о том, какой Идия красивый.   Красивый. Даже, если в его лице сочится мелким бледным соком истощение: истощение от тех неясных дум, которые она могла лишь угадывать и пробовать на вкус на самом кончике языка.Даже, если ему... так плохо из-за неё.   Идия — красивый.  И это столь неизменно и столь привычно, даже после недели вдали от их никчёмных разговоров.. Такой красивый сейчас, что это могло бы напугать. Но, благо, Кора была не из пугливых дам, вечно прибывающих в беде в беде; она, как ни как, сильная девочка, которая сама завязывает себе сандалии и умеет ждать сколько угодно... Да, почему бы и не подождать? Особенно, если знаешь прекрасно, до бессонных ночей, кого и когда ты хочешь дождаться; а, точнее, поймать. Сизое пламя просто так не пойдёт в ладони: оно жжётся, кусается, скребет кожу, и его не приручить. Можно, лишь выждать и нагнать — как нагоняют порой на охоте богинь (или богов).                  Они всё ещё всматриваются друг в друга — будто бы желают отведать плоти напротив. ...хотя, может, это только у Коры такой взгляд? Несдержанный, и, даже после семи дней неустанной работы, скуки, бесцельных прогулок, бега от всего и всех по утрам, всё равно голодный. Хочется подавиться к чёрту цветом его глаз. Да уж, к чему прибедняться? Излишняя скромность никогда не красила Кору. Кора правда хочет подавиться всем Идией, сразу и, если повезёт, без остатка. Она не могла насмотреться, хотя не впервые, далеко не в первые, видела перед собой Идию Шрауда. Того самого Шрауда, который столь часто гнул кругло спину; ломал жеманно брови; часто его бледные губы были всем недовольно; волосы не редко искрились багровым румянцем; каждый шаг звучал сухо и мягко. Того Шрауда, у которого была белым мрамором кожа, и соцветия хрупких вен казались узором мятного плюща поверх скульптуры; сам Мистер нередко стыдился своих пепельных рук, но Коре оставалось только смеяться.  Смеяться над тем, как очаровательно у Идии выходило отрицать в себе возвышенную красоту точёных линий и изысканных оттенков в каждой детали: от кончика прямого греческого носа до крепких линий на всегда прохладных, утоляющих усталость, ладонях. Право, забавно было наблюдать за тем, как порой яро Мистер пытался ненавидеть себя и свою красоту. К чему были эти ничтожные попытки оценить себя мерками простых смертных? Забавно, но глупо, однако.  Разве кто-то, чьи глаза разгорались среди теней надзвёздным золотом — мог быть «уродлив»? Если только в мечтах Идии. В тех самых мальчишеских мечтаниях, где прекрасное и утончённое в каждой детали лицо, вторящее плавным сколам скульптур, могло быть (как будто бы) обезображено такими ничтожными пустяками, как прыщи, угри, высушенные и обветренные скулы, и укусы на губах. На деле же незначительные трещинки дополняли облик, придавая ему жизни. Что-то чрезмерно красивое, лишённое всяких нюансов — уродливо и приземлённо, да ещё и фальшиво; а потому, в настоящей, дышащей прохладой красоте всегда должна быть некая человечная мелочь, от восторга по которой ты задыхаешься. Идия считал каждый редкий «изъян» — правдивым изъяном, совершенно упуская момент того, что весь его облик (хоть и бы немного сгорблен) был обликом вовсе не смертного (с его же неосторожных слов).  Великолепие Идии Шрауда крылось в том, что человеческая невзрачность, в виде сутулых позвонков, худых ключиц или худощавых рук, в нём растворялась. Он впитывал все эти черты одинарного человека, но они горели в его сизом пламени. Горели — и искры плясали вокруг. Каждое «несовершенство» было подчёркнуто в Идии с таким благозвучным надрывом и напряжённым вскриком, что оно превращалось в нечто поистине прекрасное.  Идия казался Коре игрой на лире — горестным, невыразимо прекрасным плачем, чем-то заунывным, ускользающим, но пленяющим до лёгкой дрожи. Редко с ней случались столь лиричные сравнения, но иногда — накатывало, как речным потоком.   Что ж. У Коры ни было ни шанса против этого юноши, что возвышался над промокшей чернеющей землёй, кутая мир вокруг свежей лазурью. Против этого юноши, который... отчего-то... так упоённо смотрел ей в глаза; порой, по своей излюбленной привычке, пересчитывая веснушки у неё на носу. Интересно сколько в этот раз насчитал?   Хорошо было вновь видеть, как Идия смотрит на неё.  От этого становилось проще жить — абсурдно, но правда была таковой.                            ...как жаль, что молчание длиною в две вечности — так себе исход. И надо что-то говорить. Кому-то стоит начать (а если «кому-то» — то это всегда про неё).     Кора размыкает неплотно сомкнутые губы ради горсти слов. И ради довольной и не знающий сомнений улыбки:   — Долго тебя не было, Мистер. И слова получаются чуть ласковее, чем им стоило бы быть. Но в том нет вины Коры, ведь это ни она целую неделю скрывалась и бегала от очевидных чувств.  Вот так и начинается их разговор. Первый в начале зимы, последний в конце осени. Такой же продроглый и почти нагой разговор, как ясеневые аллеи в конце октября.     Кора делает глубокий вдох — и у неё гнутся ребра в груди, и по телу бежит холод. Но ей хорошо, ей даже прекрасно.  — П... Привет, Кора.   Голос Идии, что не звучал уже долго. Что он такое? Песня или плач? Блаженство, или стоит сказать удушье? Что-то между падением в топкую глубину и попыткой вспорхнуть серыми крыльями. Хрипловатая гадкая насмешка, со вкусом яда, и еле слышный гулкий страх... Страх перед чем? Разве у Коры есть шанс перед ним? Был ли когда-то?   Идия выгорает чем-то розоватым, пока говорит слова текучих приветствий. Он вытягивает с осторожностью, но уже не брезгливостью, руку — и Кора, как и раньше, может увидеть его раскрытую в приветствии ладонь.             До неприличия простой жест, но в исполнении Митсера — он изящен, как взмах серебренного резца над прозрачным мрамором.              ...если бы можно было меньше зависеть от столь незначительных вещей в исполнении Идии — Кора была бы рада.                Поступь Коры не походит на летучую пыль, она уставшая и вполне тяжела.  Хотя, походка, конечно, всё ещё ничего: Кора умеет ходить с уверенностью парня, но при том —  неким подобием грации; когда чрезмерная наглость в каждом шаге становится хищной-насмешкой и немного, в особых случаях (как сейчас), любовной игрой.              Ей хватает пяти широких шагов, чтобы оказаться к Идии близко настолько, чтобы видеть белёсую испарину его нервно дыхания среди заполняющий мир но́чи.  Кора с наслаждением ловит каждое лёгкое и резкое движение чужого тела: от дрожащего ребра ладони до отчаянного полувздоха.   — Давно тебя не видела, уже заскучала, — Кора начинает не с самых уместных и, должно быть, правильных слов. Она говорит неспешно, без витиеватой жеманной лжи: не пытается ни успокоить, ни ободрить. Говорит чуть тише, но зато с искренностью в измотанных чувствах.              Они стоят друг напротив друга, и хочется — к чему притворство — прикоснуться. Притянуть за ворот толстовки, крепко цепляясь за старую ткань; и сделать нечто большее, чем просто обнять; сделать что-то, что трепетно сломает ему до щелчка рёбра и разобьет губы в кровь. И это вовсе не про жестокость — Мистера Шрауда просто хочется съесть, не более. Хорошо, что в поступках Кора умеет быть куда более сдержанной чем в словах.   Они — всё ещё стоят напротив, и золотые глаза выдают чужое нетерпение, высвечивая сегодня чем-то прелым и абсолютно бездонным. Взгляд, в котором с наслажденьем утопаешь.     — Д... да... да.. я тоже с-ску... в смысле, типо, да... Его слова — трепет последних листьев на ветру. Его голос седой и белёсый, как пыль в тени. В его голосе — могильная прохлада, которая капает с его трепещущих губ. И всё же. Голос Идии сегодня, несмотря на столькие дни разлуки, не полнится еле ощутимым отвращением. Лишь тихое, чуть высокомерное, слегка напряжённое, немногим напуганное согласие.   Кора улыбается широко, когда взглядом ловит содрогание чужих тёмных ресниц.              Мистер Шрауд неловко прячет руку в растянутый рукав, будто зная, что пристальный и алчущий взгляд Коры может оставить отметин. Он чуть пожимает плечами, словно бы пытаясь отогнать от себя наступающий туман почти зимнего вечера.              — Ну, в смысле, как бы... Ты поняла, короче, — голос Идии дрожит, но не от холода; голос Идии бесстыдно теплеет с каждым новым словом. И меж тем, пока он говорит, его глаза мечутся истерично по всем пятнам веснушек Коры — от ключиц и до плеч.  Коре нравится ощущать, как становится горько-горячим взгляд Шрауда — он согревает, ласково облизывая кожу.   Ещё один момент зыбкой тишины накрапывает вместе с ночной росой. Скользит по чугуну старых фонарных столбов. Благо, длится такой миг вовсе не долго.   Кора делает шаг — почти шаг в пропасть, только хуже. Она делает последний из шагов к Идии. Так, чтобы его дыхание прозрачной испариной опадало ей на лицо. Так, чтобы никто из них не смог уйти, даже, если бы захотел.   Коре не кажется странным, что сегодня Идия не пытается отпрянуть, хотя избегать близости — его крепкое правило. Но те слабости, которые он успел себе позволить в общение с ней раньше, те тягучие, вязкие, сладкие слабости, не пошли на пользу его нежной душе. Он теперь вовсе не пытается избегнуть ту, которая стремится его поймать (только, чтобы потом отпустить). Кора подходит вплотную.              Идия стоит покорно, прищурено смотря сверху вниз, выгибает гибко свои аккуратные мраморные пальцы с тревожным желанием продолжить начатое.  Вокруг него пляшет всё больше и больше алеющих искр. Искры — не опаляют, хоть и горят приглушённым багрянцем; искры — таят на коже теплом. Одну из них — колкую и наглую — Кора ловит раскрытой ладонью и сжимает крепче. Идия лишь делает судорожный эфемерный глоток, словно бы ощущая боль потухшего в руках Коры огня.     Столь странная встреча, сколь и ожидаемая.  По-другому уже не могло быть: Кора сделал всё, чтобы эта несуразная история была дописана именно в подобных то́нах; да, и Мистер Шрауд.... не лучше. Он всё так же неотрывно смотрит на Кору — на всю и сразу, ловит осторожно, но ловко каждый её взгляд своими цепкими белыми зубами. Они точно совершают что-то глупое. Но с каким удовольствием.   — Так, значит, сегодня наше первое «свидание» в качестве «парня» и «девушки»? — стараясь усмехнуться не слишком глумливо, выказав сострадание Идии, Кора пожимает плечами. Её голос лишь немного насмешлив, она — почти серьёзна. «Почти».   ...впрочем, все её неохотные попытки быть менее наглой и не такой уж прямолинейной — рушатся в тот миг, когда перед её взором вздымается к чернилам небес ворох алых-алых-алых пламён. Идия быстро и пылко превращается в розу: каждая прядь начинает выгорать нежным оттенком свежей крови, и воздух вокруг прогоркло пахнет чем-то пепельным.              Кора сдерживает смех на губах, но дурно.   — Это... Это не свидание! Типа... Да! — с сизых губ, столь неумолимо напоминающих изящные чешуйки крыла мотылька, срываются взвившиеся вместе с огнями в вышину слова. Голос Идии тоже начинает выгорать, распаляясь.  Коре остается лишь продолжить улыбаться с довольством.  Она успела соскучиться по тому, как быстро чужое пламя может начать не тихо тлеть, а ретиво и капризно пожирать.   — На свиданиях всё... там... тихо и интимно, ну ты поняла, — Идия, будто бы только сейчас замечает самодовольные ухмылки Коры, а потому — смолкает спешно, опуская взор. Это вовсе не попытка социального побега — Кора ощущает столь явственно, как чужие глаза скользят по её голеням, ища новые созвездия в точках веснушек. Мистер Шрауд лишь делает галантную паузу во всей этой драме, ибо может себе позволить. Он так спокойно пропускает мимо ушей её «парень и девушка» — это даже мило.   Да. Он уже давно не убегает, просто с ответами не особо торопится. В конце концов то, что он ничего не отрицает и так быстро влился в беседу — удачный знак вертихвостки судьбы, дельфийский оракул не принёс бы лучшего знамения. Кажется, жребий удачи вновь на её стороне.     — И как бы... Что за «свидание»... в школьном парке, — очаровательно огрызаясь от бессильной и мимолётной обиды то ли на Кору, то ли на мир под луной, Идия вдруг прямит плечи и приближает своё лицо ближе. Будто бы ждёт чего-то. И Кора даже может ему кое-что дать.   — Мы в этом парке гуляли уже два месяца, неужели сейчас он стал чем-то плох? — она плавно и бархатисто отвечает вопросом, чуть склоняя голову к плечу (именно так, как нравится Мистеру). Знание того, что Идии никогда не были интересные словесные игры, в которых Кора уклончиво спрашивала его о чём-то очевидном — не мешает ей продолжать в эти играть. Играть в игру, где ставка — они оба; где ставка — их время вместе. Тем более. Коре безумно хочется выиграть. — Раньше мы гуляли... как друзья или знакомые! Сейчас другое! — Идия опережает мысли Коры своими горячими речами, которые внезапно начинают жечь воздух ночи.  Кажется, Кора сказала что-то «лишние» в тонком понимание Мистера, сама не осознав, что дёрнула чувствительную струну его лазурной души.   Улыбку хищную и снисходительную трудно удержать. Идия слишком прелестен в те моменты, когда он вдруг начинает гореть и не сгорать. Вспыльчивый юноша, прячущий свою страсть под покровом тишины и безмолвия.   — Ну, как бы парк — это же вообще... не локация для свиданий! Он меня всегда бесил! — Идия продолжает недовольствоваться, и завитки, обрамляющие его бледные скулы, наливаются тёмно-багровым. Жаль, но Кора не успела ещё стать настолько искушённой в тех огненных оттенках, которые воплощали настроения чужой души: то́, что значил гранатовый багрянец Мистера сегодня — она точно не знала. Она лишь знала, что разжечь Идию было нелегко, он хорошо прятал божественно-негодующие пламя за капюшоном толстовки и нервно подгибающимися коленями; однако, если удавалось высечь из него хотя бы одну ничтожную искру — костёр его слов невозможно было погасить. Как сейчас.   — Ну, как бы парк — это ебейшее лузерство, тут же ходят все! А если на кого-то наткнёмся? Хуй там, а не романтик-вайб!— Идия становится нетерпеливым, у него торопливо заплетается язык; на чуть дрогнувшем дыхании он говорит все эти странные, не до конца ясные Коре слова. Разговаривает с ней столь быстро, будто бы боится быть прерванным на полуслове своей искренней и «очень важной» речи.   Кора только продолжает улыбаться. Она слышит и понимает достаточно, остальные мелочи вроде «вайбов» и «лузеров» — её мало касаются. Ей хватает всего лишь пары фраз, чтобы понять только одну маленькую вещь: Идия уже на всё согласен, и даже готов. Кажется, неделя одиночество в своей комнате пошла им обоим на пользу. Кора сдержанно посмеивается: Мистер Шрауд уже совсем-совсем не отрицает того, что хочет на свидание, просто на свидание в парке — его тонкий изыск. «Разлука делает ближе» — старая поговорка и необычайно правдивая, как оказалось.   — Лавки — мокрые, ... и сучий свет! Руинит атмосферу, ещё и слякоть — фу, бля! Нет-нет-нет-нет! — Идия смотрит и говорит искоса. Осуждает глупость Коры, но, как и всегда, осуждает ласково, мучает своим недовольством почти заботливо. Это ведь по-своему трепетно, что ему так нравилось объяснять Коре все недочёты в её «низменных» измышлениях. Объяснить, прояснить, рассказать, доказать, обсудить — эти слова стоят близко к словам любви.    Кора уже не пытается скрыть смешки, она улыбается широко и открыто. Идия не мешает ей издеваться.   — Хорошо, — без учтивой и тактичной скромности, Кора перебивает Идию, краем глаза наблюдая за танцами искр, что оплели её тонкотканной сетью. — То есть парк для «свиданий» не подходит?   Молчание пахнет холодным дождём. Ночь выкрашена в золото чужих глаз.   —Да, — Мистер Шрауд говорит сбивчиво, голос его резко падает куда-то к прелым листьям и сырой земле.   Кора кивает согласно со своим Мистером, ловя себя на мысли, что чертвоски приятно знать, что Идия ей доверяет. Ведь, если позволяет себе быть чуть ярче, чуть несноснее и противнее — значит, безусловно, доверяет.  Доверяет настолько, что показывает ей небольшие мизансцены своего недовольства всем этим несовершенным миром; в том числе — и этим «отвратительным» парком (которым таковым не было ровно до слов Коры о свиданиях и иных амурных вещах). Доверяет настолько, что соглашается, отвечает и рассказывает о том, чего хочет. Какого «свидания» хочет.   — А какое место тогда сносно для «свиданий»? — Кора кидает свой неуместный вопрос вместе с неуместным взглядом: она вязко и неспешно скользит глазами от серых кроссовок до самого бледного носа Идии, будто бы оценивая великолепие произведения искусства.   От вопроса Шрауд чуть затихает, хотя, лучше сказать затухает — алое пламя смиреет. Он кривит ухмылку, и притягивает точёные руки к груди. Однако, глаза его остаются всё такими же: бездонная пропасть, сочащаяся чем-то тёплым.   — Очевидно, что не парк, — Идия отвечает медленно, прикрывая с лёгким выдохом глаза. Кора с упоением замечает переплетение лиловых мелких вен на бледных веках.   — Свидания в парках — это пиздецки тупо и клишировано. Мне не нравится, — морща нос и вновь обращая свой позолоченный взор к Коре, Мистер добавляет, будто совершенно случай; будто бы вовсе не имел что-то такое в виду. — И вообще: какие, блять, свидания в школе? Ты хоть думаешь?! Это... тут же везде сраные студенты и ебучие учителя шляются! Так, что, никаких «сви-да-ний» быть не может... В смысле... на улице или ещё где. Ты поняла!   Кора старается сдержанно отсмеяться в кулак. Благо, Мистер Шрауд позволяет ей подобную малость, лишь бесшумно фыркая в сторону.              Приятной сладостью на языке растекается вкус чужих речений.  Знать, что Идия всё то время, что они были не вместе, думал (как оказывалось) над чем-то столь интимным, как «свидания» и где «свидания» должны проходить — доставляло Коре особое, даже почти не извращённое удовольствие.  Её маленькая шутка-упрёк про «наше первое свидание», призванная потревожить чужое хрупкое самолюбие, обернулась удачей: Идия сам, открыто и рьяно, начал рассказывать Коре о всех тех романтических вещах, что терзали его. Обыденно, Мистер Шрауд лишь стыдливо и раздражённо смолкал, когда дело касалось переплетения людских душ, но сегодня, кажется, не смог сдержаться.    — Свидания вне дома — переоценены! Вот хоум дейт — тема, не то, что эти сенсорно-перегруженные шумные локации! Идия шипит сипло, словно бы шелестит сброшенная кожа змеи; каждое слово скребётся чешуёй. Его голос недовольно довольный: нетрудно заметить, что он с наслаждением произносить противные строки, вновь уличая «шумный» мир вокруг него в несовершенстве. Ему так идёт быть богом. Кора лишь блаженно слушает, с редким тихим смехом, продолжая искать своё кривое отражение в золоте лукавых глаз.     Они всматриваются в лица друг друга, стоя на расстоянии одной ладони. Никто не хочет сбежать. Обоим некуда теперь идти. И за плечами разливается ночная темнота.   Коре не кажется (хоть и должно), что у них выходит не самая привычная беседа: как ни как они обсуждают нелепые вещи, вроде «свиданий» и «любви»; однако, Идия тоже спокоен — он дёргано дрожит, но чуть глубже, за мороком сбивчивых слов, он как будто спокоен. Быть может, потому что, на самом деле... Они не делают ничего предосудительного для стен такой школы? Просто занимаются обычным человеческими глупостями, каких всегда и везде было и будет слишком много. Глупости пылких чувств — порок рода человеческого.   За мыслями обо всей той пресловутой «романтики», что они обсуждают, Кора, вдруг, обнажает ровные зубы, наконец-то смеясь не тихо. Ей становится ужасно весело: всё же не каждый день ощущаешь себя столь наивной и юной. Смех её прячется в тенистых и полумёртвых закоулках аллей.   — Ладно. Парк — главный враг свиданий, я поняла. Намекаешь, что хочешь пойти к тебе, м? — слова Коры звучат приглушённо, даже без привычного наглого укора. Никакого ехидства, она лишь услужливо и мягко предлагает решение, к которому Мистер Шрауд сам подталкивает. Никаких издёвок, лишь склонённая на бок голова и растрёпанные медные пряди волосы — весьма бескорыстный жест.   — Ты ебанулась?! — ломкий вскрик Идии отливает едким алым. — Какой: «ко мне»?! Я в общежитие живу, забыла уже?!— Идия хмурит голос, как хмурит истончённые брови; звучит с манерной оскорблёностью, уже не унижая Кору душным тоном, но обвиняя в явном непочтение к его персоне. ... но даже так, Кора всё равно слишком отчётливо слышит доверие в каждом вопросе. Ей нравится думать, что лишь с ней — если не вспоминать про семью — он позволяет себе такие трагикомичные игры: взлёты и падения его горящей натуры, уготованные только для её жадных глаз.   Кора с танцевальной грацией и театральной фальшью в жесте извинений машет рукой перед чужим лицом, наблюдая, с ухмылкой, как чужие глаза до мучительного внимательно следят за каждым движением её мозолистой ладони.   — Хорошо-хорошо, — приглушённо «сожалеет» Кора, отмечая, как необычайно пристально сегодня Идия выкусывает каждое её движение: будь то взмах кисти, кивок, опавшие к лицу рыжие пряди.   — Хорошо, — чуть нажимая на слова, она протягивает раскрытую ладонь к очередной розоватой искре, что вьётся сонным мотыльком у чужой скулы; хватает её пальцами и растирает по коже, получая тепло. — Хочешь пойти ко мне в таком случае?   — Да блять! Меня же сразу запалят, что я приду... приду... к преподавателю в дом! Ты, что, совсем башкой поехала?! — стылый вопль звучит высоким надломленным перебором струны.  Идия нарочито презрительно складывает руки на груди, зарываясь вытянутыми белыми пальцами в по́лы своих заунывных одежд. А Кора опять и опять не сдерживает улыбку.   Их неуместный и слегка неумелый, но трепетный разговор петляет, как петляют тени среди дымки аида. Коре отчаянно нравится наблюдать за тем, какие новые ощущения испытывает её Мистер, пока с его прекрасных, как лепестки, губ, срываются новые признания (даже, если изначально речи признаниями не должны были быть).     — Тогда продолжим прогулку в парке? Пусть это будет не «свидание», так? — Кора ухмыляется лениво и беззаботно пока её взор крепко и неотрывно касается очертаний чужого красивого лица; Кора заглядывает между чужих ребер, скрытых за старой тканью, и видит там тонкокрылых бабочек.   Мистер Шрауд умильно поджимает губы, будто бы готовый снова говорить и снова гореть до самого последнего побледневшего тлена.  Однако... он лишь сильнее переплетает собственные мраморные руки в замок, и без того бесцветные костяшки его ладоней становятся ещё белее.   Молчит Идия неописуемо гулко, его мысли легко услышать. И ещё легче произнести их самой вслух.   — Хочешь сказать, что теперь любая наша встреча обязана быть «свиданием»? — выгибая игриво бровь, Кора кончиком пальца поддевает красную искру у самого носа Идии; Идия же не отдаляется спешно, только смотрит с восторженным ужасом на женскую руку, что оказывается так близко.   — Только не говори, что это из-за моих слов про «первое свидание»? — Кора пряно смеется, обнажая клыки; заметить, как, меж тем, Мистер Шрауд нервно глотает — не трудно.  — Знаешь, если я назвала нашу сегодняшнюю встречу «первым свиданием», то ещё не значит, что так обязано быть всег-...   — Это не поэтому, — Идия хрипло рычит; выдыхает низко и гортанно воздух, хмуро закусывая нижнюю губу. Его низкий голос вязко капает Коре на руку.   — Это не поэтому.  Я просто... просто. Ну, просто... «Парень и девушка»...— на миг вновь летучая дрожь в чужих словах, но на сей раз Идия спешно продолжает говорить. — Парню и девушке лучше проводить время в более интимной обстановке. Надо... надо было... об этом думать, прежде чем... соглашаться на моё предложение встречаться.    Кора блаженно кивает, мельком думая о том, как она успела соскучиться (если не больше) по чужому виртуозному умению утекать от ответа. Ускользать от всего, что ранит, превращаясь в холодный поток прозрачного ручья. Идия был прекрасен, и его обвинения были резонны. Коре не оставалось ничего, кроме, как соглашаться и улыбчиво кивать.   Ветер завывает печально где-то в небе, но Кора не поднимает головы, чтобы его послушать. Она продолжает смотреть лишь на одного человека из всех.   — Хочешь сказать, что мест для теперь уже романтических встреч у нас не остается? — вопрос кусается так же колко, как чужие златые глаза порой покусывают Коре шею.  Идия не сразу, но кивает в ответ, опуская взгляд куда-то вниз: то ли к ногам Коры, то ли ещё глубже. Он делает это явно не из-за тревоги или неуверенности в своих мыслях, но Кора (пока) не понимает, что же Идия ищет у её ступней.   Зато, Кора понимает иное — может, сегодняшний диалог и получился комичным со стороны, но не так уж это и грустно. Ей нравятся такие разговоры. Улыбаться становится уже немного больно — уголки губ слегка ноют, но это достойная палата за возможность вновь видеть Идию.    Коре кажется, что вечер начинает пахнуть чем-то сладким, как созревшие розы. И, что чужие глаза отливают немного иным светом: чуть более ярким и свободным.   Она делает глубоких и шипящий выдох, прежде чем закончить их маленькую партию любовной — да, хорошее всё-таки слово — игры.   — Жаль, Мистер, я думала ты рассчитаешь маршрут, чтобы, что мы сможешь остаться незамеченными. Но, это правда трудно... — Кора говорит слова откровенных и пошлых манипуляций уверенно; она говорит то́, о чём думает, лишь немногим умалчивая об истине между строк.  Истина проста — ей очень хочется, чтобы на сей раз её Мистер сделал небольшое одолжение её вздорной натуре. Сделал одолжение, сделав, как она хочет.   Кора не успевает закончить надменной расслабленной фразы, как её грубо, но столь прелестно её прерывают: — Что ты там сказала? И голос Идии падает.  Падает глухо, и начинает биться среди темноты. Голос, что хрустит и выворачивает суставы.   Раскрасневшиеся искры начинают жалить, особенно те, что забиваются под лёгкие одежды. Но такие обворожительные пустяки вовсе не повод заканчивать начатое.   — Да, я поняла: это «неэффективно» и «фейлово», ты и так занят. Можешь не объяснять, — Кора поводит плечами, вскидывая голову. Растягивает мёрзнущие мышцы, заставляя кровь громче биться по жилам. — Просто, Круэл к себе водит, я думала...   — Нет. Ты, поняла, что сказала? — снова хрип; утробный и уже вовсе не притворный в своём недовольстве. Если бы у Коры оставалось бы ещё хоть толика такта и страха, она бы явно ощутила себя неловко. Но, благо, ей было всё равно. Чужой гнев за все их беседы и прогулки успел ей стать родным.   — Остынь, Мистер. Я поняла тебя: ты не можешь трать своё время на..., — Кора в последний раз отпускает хитрый и приторный смешок.   Она послушно замолкает ровно в тот миг, когда Идия снова разгорается костром от (на сей раз не случайно) высеченной искры.    — Нет, Кора, ты охуела! — нервно огрызаясь Коре в самые губы, и уже не думая о том, что они стали ещё ближе, Мистер Шрауд хмыкает столь хмуро, что неуловимо начинает казаться, что мрак за их спинами стал на полтона темнее.   — Сначала ты говоришь мне, что я, лузер ебучий, не додумался сам, что у нас теперь, получается, каждое взаимодействие переходит в категорию «свиданий».... — тон Идии похож на треск пламени, который пожирает своё подношение. Голос — всё ещё сиплый, не то, чтобы громкий, но... такой горячий, распаляющийся жарче с каждым словом.   — «Наше первое свидание в качестве парня и девушки» — да, да, спасибо! А потом, потом ты... — Идия выдерживает незначительную драматичную паузу, пока обводит мазанным, терзающе-ласковым взглядом скулу Коры; словно бы хочет её то ли облизать, то ли укусить. — Потом ты берёшь и напоминаешь, о чём я и так думал! «Нам негде тусить, куда же пойдём»? В жопу мы пойдём — ясно?!   Коре невольно хочется снова улыбаться, так же снисходительно и очарованно, как и раньше. Но пристальный взор к её лицу, к каждой веснушки, заставляет вновь вспомнить, какой хорошей актрисой она может быть, если захочет. Она открывает рот, будто бы желая возразить, но Идия спешно продолжает, отрываясь от созерцания, кажется, линии её губ.   — Я и так на нервах весь вечер. И ты ещё теперь меня унизить хочешь?! «Глупый Мистер Шрауд не может даже найти нам место для свидания, он даже не подумал о свиданиях мя-мя-мя», — то, с каким серьезным и оскорблённым лицом Идия начал как-то слишком умело парадировать тон голоса Коры становится хорошей пыткой. Смех приходится давить.   — «А вот Круэл к себе водит, а вот у меня пустая общага на отшибе», опедореть, вот это новость! — Идия скрипит словами, как семенами кровавого граната. Даже забавно, что капризный гнев делает его таким тёплым и живым.   Не удержавшись, Кора протягивает руку к чужим волосам, но те, увы, не сжигают ей кожи — только обдают теплом.   — Я нервничал целую неделю не для того, чтобы ты... Ты... Ты обосрала мои интеллектуальные способности! Интеллектуальные! Неделю я из-за тебя страдал, и, чуть не сдохнув, пришёл! А ты меня опускаешь, как малолетку на стриме? «Сосните на социальном, Мистер Шрауд»? Да, знаешь что?! — не обращая внимания на дерзости Коры, Идия лишь ещё более цепко хватается глазами за её взгляд.    — Что? — неторопливо и вкрадчиво, скорее для красоты диалога, а не для нужды, добавляет Кора, улыбнувшись иронично уголками губ.   — Я — ебучий гений! Я отлично рассчитываю время перемещений по школе так, чтобы никого никогда нигде не встречать! И уж прийти куда-то «незамеченным» — я охуеть, как могу! Я не настолько ничтожество! Не в этой области!   Наконец улыбается и Мистер Шрауд. Широко, как-то даже слишком широко.  Но так пьяно, так развязно и довольно, что Коре остаётся только окончательно захлебнуться его довольством от самого себя.   Когда пламя волос Идии начинает остывать, вновь обращаясь в лазурь, он наконец-то отдаляется. Нехотя, будто бы успев за краткий восторженный монолог привыкнуть к её лицу подле своего. Он не делает шага вперёд, но и не делает шага назад. Просто выпремляет спину. И они вновь поравнялись, и между ними тлеет сырая ночь.   — Завтра в десять у меня? — Кора нарушает хлипкий миг примирения. Она говорит спокойно, но с нотками азарта, дабы Мистер Шрауд не терял мысль и хватку. Нарочито, добавляет к вопросу французский акцент.   — Завтра в десять у тебя.   Идия ухмыляется глумливо, дико, надменно и сладко. И Кору пьянит без вина.