love me, mister shroud

Ищи меня в шуме ветра, Ищи меня в листьях мяты, Ищи меня, верь, что где-то Я есть и вернусь обратно.

Вечерней воздух пах горьким орешником и солёной росой — кажется, недалеко от школы было море, чьи тёмные ветра путались в высоких смарагдовых кронах, как в рыболовных сетях. Саван ночи мрачными, почти чернеющим индиго клубился с запада; он ласкал прохладой кожу. Стояла ночная свежесть. Кора уже успела забыть, пока таскалась по съемным квартирам восточных вокзалов о том, что аромат вечера может быть таким: влажно-недоверчивым, моросяще-пряным, чистым, стылым и нежным. Нежным, как были нежны водянисто-акварельные янтари огней, что разливались повсюду от чугунных фонарей, срели всей темнеющей густоты столетних древ. Стоило благодарить Мистера Шрауда за редкий шанс вспомнить, какой бывает настоящая осенняя ночь. Нагим плечом Кора с упоением касалась взмокшей коры бурого ясеня, который снисходительно позволял ей укрываться среди низких, отяжелевших от влажной листвы ветвей. Обнимавший дерево ореховый куст был не менее благосклонен к страждущей, скрывая почти по грудь её фигуру. Прелый мрак зелени был хорошим плащом: у деревьев, которые обнимали мокро аллеи, вечерний сумрак почти не был изорван медовым огнём фонарей. Тенистые углы казались бездонными клочьями темноты. Спина приятно ныла, каждый раз, когда лёгкие Коры вдыхали пряную ночь. Кора была совершенно, великолепно, немыслимо, даже можно сказать отважно распутной в этот мутный осенний вечер. И ей ни капли не было стыдно. Случалось то́, что должно было случаться; случалось то́, чего было попросту невозможно избегнуть. Холодный автомат с газировкой подмигивал изредка розовым, почти пунцовым неоном, окрашивая мощённую ветвистую алею смешливыми тенями; тенями, напоминавшими вызревшие лепестки пиона. Среди викторианской тишины и педантичного безмолвия ясеневой тропы, которая, как подсказывал здравый (или не очень) смысл, вела к очередному магическому зеркалу, глухой автомат с приторной содовой казался мазком в меру сумасшедшего гаитянского импрессиониста, который мазанул густой розоватой краской поверх строгих академических линий. Автомат выглядел душевным порывом безумства на фоне чугунной и весьма щепетильной оплётки фонарей. Впрочем, какие у неё могли бы быть нарекания к странному смешению стилей в этом колледже, к бессовестному сплетению нежно розового и грязновато тёмного, если именно вспотевшая стеклянная коробка автомата, выкрашенная неумело в кислотны пионовый, была так нужна Коре здесь и сейчас. Идия Шрауд. Её ненаглядный Мистер, который умел столь ловко прятать свои бледные, на паучий манер тонкие пальцы в выцветшей ткани старой толстовки; который ступал хоть и широким, но прелестной бесшумным шагом, вторящим шелесту ночных теней. Непросто было найти его в глухом бормотание морского ветра и в листьях тёмно-изумрудной мяты. Непросто было поймать его прозрачные бледные ладони собственным взглядом. Непросто было снова узреть всполохи лазурного, как перламутр крыла стрекозы, пламени его путанных, вьющихся удавкой волос. Непросто было всё, что было о нём и для него. И сейчас, только лишь взирать из своего ничтожного укрытия на то, как Идия с гадкой и еле слышной бранью пытался растерзать лиловый автомат, который не желал подчиниться чужой воли и отдать газировку, — было непросто. Пока, что доступно было лишь только смотреть. Глазами выводить неясный бурый узор по его торчащим крылами жука лопаткам и острым костянистым коленям — это требует терпения, которого, как известно, у Коры крайне мало. Однако. На что только не идут люди ради своих низменных целей. Идия совершенно не изменился. Хотя и мог. Всё те же широкие худощавые плечи, которые он болезненно прятал под старой тканью. Тот же изломанный кадуцеем хрипящий позвоночник. У него мелко потряхивало тревогой высеченные из сизого мрамора тонкие пальцы, белёсые и худые. Волосы вились лазурными дрожащими всполохами, что топко облизывали тьму вокруг, превращая ночь в блёклую, густую бирюзу. И неизменный злачёный ихор приглушённого, вязкого взгляда. Всё в Идии оставалось и было таким же сипллым, надрывным и сладостно мимолётным, словно бы сон или смерть. Сегодня, где-то между плаксивой ночью и утекающим вечером, тонкая фигура Мистера Шрауда была овеяна чем-то освежающе-кислым, словно бы араматом только что срезанных сочных цветов. Не имея пагубной привычки врать себе, Кора ухмыляется мягко, ощущая летучее, должно, быть, наслаждение где-то между рёбер. Хорошо, бы, если бы голубая птица вожделенного блаженства не упорхнула капризно уж слишком спешно; как хорошо бы было, если бы и другая голубая-лазурная птица — с остротой сизых черт мраморного лица — тоже осталась рядом. Это было забавно и даже прелестно. Что Мистер Шрауд отчаянно и упорно не замечал — даже не пытался — постыдной и в чём-то греховной охоты за ним. Не замечал уже как час, может пару часов. Всё, что мог Идия — с истеричным надрывом пытаться выцепить себе сахарную содовую, иногда ударяя чрезмерно сильно безучастное стекло автомата (из-за чего потом ему бывало до вскрика больно точёную ладонь). В упоительные моменты слабости и явного проигрыша Идия, не замечая того сам, ронял собственные бесцветные слова непозволительно громче. Его звучные «блять» и «сука» обнимали Кору. Ей нравилось слышать его сиплый голос таким — искренним, настоящим и бранным. Его голос внутри Коры расцветал белыми лепестками и зрел, как зреют зёрна граната. Скоро алые зёрна дадут первые ростки, и Кора, верно, скажет, что в первые в её жизни что-то (точнее кто-то) было по-настоящему и не зря. «Не зря» — ведь сколько всего Кора утрудилась содеять ради того, чтобы сегодня сокрыто наблюдать за ним? Она рисковала многим. Точнее, Кора рисковала всем — если её поношенное тело можно так назвать. В этом странном мире наизнанку Кора не имела более ничего, кроме как собственной шкуры — и эта шкура сейчас была всем, чем она могла рискнуть. Всем, что было заплачено за «не зря» и «ради». Подобно тому, как Актеон застал за тайным купанием богиню всех девственниц, луноликую Артемиду, так и Кора совершала величайшую ошибку жизни. Должно быть, после всего вожделения, каким неосторожно пылал её взор, ей тоже выжгут глаза. Однако, оно того стоило. Идия того стоил. Всего стоил. Как бы глупо и поспешно это не звучало; зато — правдиво. Ради него Кора решила дозволить себе любое преступление: закончить нудную работу на два часа раньше; отыскать среди гранитных пролётов этажей нужный кабинет; притащить себя клубу за час до закрытия заседания; и потом долго-долго-долго ожидать желанного окончания азартной игры. Кора не соврала бы, если бы сказала, что её радость в миг, когда после раболепных лиц и мелькнувших спешно жемчужных волос Ашенгротто, была чрезмерной. Кора была даже немного счастлива. Ведь наконец-то увидела лазурное зарево. Это было почти естественно, что покидая приют играющих в кости и карты, растерзанный усталостью Идия не заметил, как шаг в шаг за ним шла чья-то тень; кажется при всей гениальности, Мистер Шрауд был не так уж внимателен до жизне вне его клетки из рёбер. Идия был слишком уж увеличен бездушным телефоном и одариванием мира щедрыми, хриплыми проклятиями, дабы обратить хоть толику внимания на тленный мир вокруг и на то́, как где-то поодаль на него смотрели с улыбкой. Вслушиваясь на каждом шаге в шум в его низкого, шипящего голоса, Кора думала, что идеал так близко к ней; и всё же — пока и столь далеко. Но Идия всё-таки был прекрасен. Далеко он был или близко. Понять окончательно всю необходимость в нём было легко и приятно. Понять, томясь спустя пару удрученных дней после первой их встречи в ветхих апартаментах, когда ты делишь сон только с самим собой и своими кошмарами, мельком вспоминая чужие глаза. А поняв все странные образы юношеских рук перед взором, принять покорно свое место в этой античной трагикомедии. Коре было двадцать шесть, она понятия не имела, где она и что она. А за плечами была шальная, разгульная жизнь, которой она не дерзала гордиться. Кора была человеком так себе, человеком не с заглавной литеры. Кора всегда ждала от себя худшего, самого низкого и аморального: она вполне допускала, ещё в первый день стажировки, что захочет безрассудно переспать здесь с парой мальчишек за восемнадцать (если повезёт). Кора забыла давно о тяжкой ответственности и вездесущий сероватой морали, плывя по течениям собственный судьбы, будто бы мокрый кленовый лист. Кора принимала себя — редкий дар, но ей он был доступен.. И разве можно было подумать, что шальной Коре вдруг станет важен один единственный злачёный взгляд? Один из многих? Один и только один? Впервые, всего на пару мнгновений, за помотавшую её жизнь Кора ощутила скудное и невпечатляющие прошлое, фривольную натуру и скверный характер — бременем, а не данностью. И впервые она решила, что, либо ей достанется всё — либо всё; вне контекста того, кем она была и стала; какая есть — но всё равно хочет запретного. Изысканный ли бред верить в то, что одна встреча меняет жизни? Вовсе нет. Бредом было верить, что теперь Коре ничего иного было не нужно — только один единственный. Но ощущения подсказывали именно эти слова. Странные ощущения. Вяжущие, как спелый переслащённый плож, вызывающие мучительную жажду. Дать им имя оказывалось не так трудно, но Кора пыталась держаться гордо, дабы не проронить вслух избитое «люблю», добавляя устало «с первого», и уж совсем вымученно «взгляда». Однако, сценарий их пьесы был до дурацкого прост. Главный герой было определён, как и всего дурные решения. Каждая деталь незамысловатого повествования о них сводилась к Коре. К её насмешливым решениям. И отсутствию у неё всякой совести. Но, такова уж была привычка — вторая натура — порывисто решать, не давая мыслям изменить задуманное; Кора никогда не размышляла дважды. Даже единожды. Если она чего-то хотела — кто мог бы помешать ей взять это? В их трагикомедии было лучшим было поплатиться за дерзость, чем сожалеть всю старость о несбывшемся, сиюминутном, недостойном, безрассудным, но столь желанном. Снова и снова впиваясь взором, словно кусая, в чужую стылую бледную кожу кожу, Кора убеждалась в правоте самой себя. Она давно поняла, что именно так и будет — что она будет здесь и с ним. Редкие воспоминания о том, чем обычно оканчиваются столь отважные, но недальновидные встречи ученика и учителя слабо тревожили её нахальную душу. Кора знала — ощущала нутром, если угодно — что Идии тоже хочется снова взглянуть в её бесстыдную улыбку. С тихой усмешкой смотря на то, как Идия всё-таки смог удручённо достать свою газировку, на прощание пнув белым кроссовкам автомат, разубеждать себя Коре в искренности их встречи не хотелось. Идия был натянутой туго и мучительно струной арфы, а Кора — бывалым арфистом. Хотелось сыграть. Но пока оставалось довольствоваться малым. Ожидание в целый день с момента получения знаний о местонахождении клуба ныне было вознаграждено, хоть и не сполна. Наконец-то не обрывок фото, а живое лицо. Хмурое и капризное, красивое в каждом изломе бровей. Весь сегодняшний чернильный вечер для Коры — любование недоступным. Ведь для начала следует узнать того, кого лелеешь; понять его пути и нравы; застичь в моменте; и лишь потом — показать себя и свой смех. Но как же было все-таки сложно просто ждать, смотря с упоением. Да, терпением Кора никогда не отличалась. Но ради Мистера Шрауда — всё. Даже, не касаясь, всматриваться в чужое озарённое сладким светом бледное лицо — пока этого мимолётно хватало. Даже более чем. В сизых истончённых руках Идии жестяная банка соды кажется нахалкой; Кора банки гадко завидовала без стеснений. Интересно, насколько холодны прикосновения Идии? Пробирают ли они до самой глубины костей и сплетения нервов? Обжигают ли стылостью? Цепкие ли они, как безвременная кончина? Впиваются ли неровными ногтями до лиловых царапин? Что ж, об этом Кора узнает. Ни сегодня, ни завтра, ни месяцы спустя. Но узнает, навсегда оставит себе чужие руки. И губы, пожалуй, тоже. Однако, для начала ей предстоит выяснить, какую из двух троп к зеркалу до общежитий предпочитает Мистер Шрауд — дальнюю, мертвецки пустую, или короткую, но проходящую мимо парка для осенних прогулок. И, конечно, его шаркающие ноги выбирают дальнюю. Куда за ним бесшумным гипносом следует и Кора.