Катя

Юрий Окуневский мчался по тротуару микрорайона (одному из тех, что обязательно есть в каждом малонаселённом сереньком городе), шаркая ботинками по сухой жёлтой листве и улыбаясь во весь рот. Угрюмые дворники в телогрейках оборачивались и смотрели вслед счастливому человеку. А он, гладко выбритый и аккуратно постриженный, не замечал их, подскакивая на каждом шагу и тряся маленьким букетом поздних розовых пионов, с которых уже отпало несколько лепестков, задетых расстёгнутой джинсовкой. Окуневскому было тридцать, но сейчас он чувствовал себя лет на пятнадцать моложе, живее и свободнее. Сердце учащённо билось то-ли от бега, то-ли от того, что он нёсся к своей невесте Машеньке, свадьба с которой у них была уже завтра. Дату выбрали красивую - 09.09.2009. Собрались даже венчаться в Спасской церкви в центре города. Ещё весной оба покрестились и с тех пор иногда ездили туда общаться с батюшками. Самого Окуневского это и раньше увлекало, и он был рад, что Маша полностью разделяет его взгляды. Он думал обо всём этом и, не в силах сдержаться, заливисто смеялся на бегу. Три девятки выбрала Маша, она любила, чтобы всё было красиво. Любила золотую осень, тёплое солнце и пионы. Ей был всего 21 год и она заканчивала последний курс педагогического. Окуневский знал, что в этом возрасте девушки обожают всё красивое, символичное и прочие детали, которые, по их мнению, вносят в жизнь больше одухотворённости. Понимал, что Маше это очень-очень важно. А сам он, кажется, просто любил всё, что любила она. Ему, по крайней мере, хотелось полюбить её всю до последней капли. Хотелось нюхать цветы, которые он часто ей приносил и понимать, что это теперь и его любимые запахи. Хотелось ходить летом на пикники, обязательно с плетёной корзиной и бокалами для шампанского. Хотелось плакать в кино на тех сентиментальных моментах, на которых она плакала. Хотелось на каждом шагу фотографироваться на старенький Canon раньше, чем она предложит. Читать книги, которые она читала и находить их одними из самых интересных. Гладить постельное белье после стирки. Есть из красивой посуды. Обниматься часами. По-детски целоваться в щёку. Юрий вообще был благодарен Маше за то, что она показала ему, сколько может быть красоты в обыденности, любви в будничной рутине, тепла и значимости в мелочах. Он вдруг остановился отдышаться, втянул носом аромат букета, уткнувшись в один из цветков, и подумал, что если бы у него не было невесты, он бы покупал пионы себе и ставил в вазу сам. И тут же усмехнулся своим мыслям - как это у него может не быть невесты? Бред какой! Окуневский подошёл к подъезду панельной пятиэтажки. Рядом, на лавке, шурша конфетами из бумажного пакета, о чем-то шептались двое старух. Одна из них, баба Лена, заметив Юрия, ехидно заулыбалась и крикнула: - Оо, Юрий батькович, здравствуй! Ты куда, к своей красавице что-ль? - Так чё, не видишь что-ль, светится весь как голый зад при луне, и с букетом! Ишь ты! - прошамкала вторая, баба Вера. - Баб Лен, Баб Вер, здрасте! - крикнул им в ответ Окуневский ещё с десяти шагов. - Чего, макушки греете, конфетки кушаете? Так сладкое для зубов вредно! - он добродушно засмеялся. - - Ой, иди уж давай, нашим-то зубам уже хрен, что навредит. - махнула на него рукой баба Лена. - Эх, родные мои! - протянул он, обнимая старух с двух сторон так, что те стукнулись седыми головами. - Иди давай, солнышко не загораживай! - рассмеявшись глухим старческим смехом, замахала руками и баба Вера. - Иду, Баб Вер, грейтесь спокойно! - подмигнул им Окуневский и скрылся в подъезде. А старухи продолжили, посмеиваясь, доставать конфеты из пакета. Юрий взлетел на третий этаж и затарабанил в деревянную дверь квартиры. Нажал на кнопку звонка и затарабанил снова. За дверью послышалась возня и суетливый шорох, точно стая напуганных птиц ринулась из болотных кустов. - Ну кому там не в терпёж, чего так стучать-то! - из-за двери, а потом уже в приоткрытую щель донёсся визглявый голос Нины Ивановны - толстой весёлой тётки, Машиной матери, с которой она жила. Дверь распахнулась, и Юрию открылась маленькая прихожая со светлыми обоями. За тем углом, где коридор уходил в спальню, мелькнула и скрылась шуршащая юбка свадебного платья. - О! Юрочка! - воскликнула Нина Ивановна и, встав на цыпочки в истасканных малиновых тапках, потянулась к Окуневскому. Они крепко поцеловались. - Здрасте, мама! - весело поздоровался он, пытаясь рассмотреть Машу, и заглядывая в квартиру через широкую фигуру Нины Ивановны. - Ну что, где там Машенька? - Ишь ты, залетел вихрем - и «где Машенька»! - женщина рассмеялась, - Дома, дома она, на платье на своё налюбоваться всё не может. Только я тебя к ней не пущу, примета такая, что нельзя жениху на невесту в платье смотреть! - Как скажете, мама. Тогда букетик ей передайте! - - Юрий улыбнулся, посмотрел в круглое добродушное лицо Нины Ивановны и протянул ей пионы. - - Ой, всё букетов не натаскается! - она взяла букет и ткнулась в него носом, затянув ноздрями один цветок. - Конечно, не натаскаюсь! Ну, до завтра, мама. Больше не краду ваше драгоценное время, готовьтесь! И букет передайте. - Ну передам-передам. Давай, до завтра, что-ли. Окуневский хотел было идти, но остановился и поднялся на носках: - Маша! Люблю тебя, моя Окуниха! - крикнул он в открытую дверь и умчался по лестнице вниз. «Счастливые» - подумала Нина Ивановна, вздыхая и разглядывая розовые обтрёпанные пионы. «Счастливые» - подумал Юрий, когда выбегал из подъезда и вспоминал широкую улыбку свекрови, и представлял нежную улыбку невесты в платье. Он быстро дошёл до остановки, заскочил в отъезжающую маршрутку, и поехал по делам в центр. Домой Окуневский пришёл поздно, ближе к полуночи, уставший от предсвадебных хлопот, но всё-таки счастливый. Умылся, проверил, не появилось ли каких-нибудь складок на выглаженном для завтрашнего дня, сером костюме и завалился в чистую двухспальную кровать, в которую уже завтра они с Машей лягут вместе. Быстрый и глубокий сон почти моментально закрыл ему глаза. Но через какое-то время Окуневский открыл глаза. Он не знал, сколько уже проспал, который был час и почему, собственно, он проснулся. Сначала Юрий и не придал этому никакого значения, проснулся среди ночи - с кем не бывает. Свет фонарей из окна, преломляющийся белой полосой, в которой летали микроскопические частицы пыли, косой линией падал на линолеум. Потом глаза различили мрачные очертания одеяла. К слуху прорезался тихий шум, присущий всем квартирам многоквартирных домов. Где-то между этажами скрипел лифт. Окуневский вздрогнул. Почему-то стало холодно. Он поёжился и потянулся к плоским электронным часам, которые стояли на тумбочке. Три часа ровно. Он поморщился. - Женишься? - раздался голос из темноты. Голос, который мгновенно заставил Окуневского не дышать. Не моргать. Не шевелиться. Этот голос будто воткнул ему между рёбер кусок ржавой арматуры, так от него стало больно. Тяжёлая пелена ужаса придавила Окуневского к постели. Но самым страшным было другое - он знал этот голос. Помнил его лучше и отчетливее, чем что-либо из своей жизни. Он медленно, так, чтобы движение глаз не уловил даже стоячий воздух, покосился на источник звука. В ногах, одной рукой опираясь на край кровати, а другой поправляя короткие волосы, сидела девушка. Ледяной страх сжал ему горло. Он знал её, знал! Юрий боялся, что его подозрения, которые зародились где-то на подкорке мозга, и которые он боялся озвучить и оформить в мысль даже про себя, подтвердятся. Что говорящий окажется реален, что окажется здесь, в спальне. Но с такой же силой он боялся, что ему просто показалось. «Нет... Нет, такое не может показаться. Я слишком хорошо помню этот голос, чтобы он мне казался. Но, Господи... Сколько лет... И вот теперь она здесь?» - метались в его голове рваные мысли. - Не бойся, Юр... - тихо сказала она и, повернув лицо в сером свете фонарей, посмотрела Окуневскому прямо в глаза. Её лицо, обрамлённое густым тёмным каре, было строгим, печальным и страшно бледным, как полотно. В светло-серых глазах отпечатались какая-то уверенная и спокойная грусть. Не в силах произнести ни слова, Юрий смотрел на неё, не веря ни самому себе, ни своим глазам. «Катя... Катенька, это ты?» - думалось ему. И всматриваясь, он понимал, что это она. Девушка, которая наглоталась таблеток, когда они крупно поссорились и им обоим было по восемнадцать лет. Девушка, которая в ту страшную ночь так тяжело и долго умирала, пока ехала скорая. Блевала, теряла сознание и билась в уродливых конвульсиях. Сам он, Окуневский-второкурсник, глупый максималист, этого не видел. Всё это потом он узнал от родителей Кати, с которыми она жила и которые сыпали ему самые жестокие проклятия на похоронах дочери. Хоронили её в простеньком синем платье в белый цветок. В том платье, что было на ней и сейчас. Девушка, с которой они встречались уже два года и собирались съехаться. Которая, как будто, до сих пор кричала ему из того сентября девяносто седьмого «Я лучше нахрен выпилюсь, чем с тобой жить буду!» А он в своей памяти до сих пор отвечал ей «Давай, давай уже», не веря в роковые намерения. Вдруг ему в голову закралась странная мысль... Во всяком случае, подобие мысли. Белое лицо Кати было таким же, как тогда. Оно ничуть не изменилось ни в форме, на нем не было ни следа морщин. Она могла бы казаться живой, но все же это было не её лицо, не лицо той самой Кати. Тяжёлой печатью на нем лежало какое-то нечеловеческое спокойствие. Даже спустя столько лет трудно было бы поверить в то, что это была та шумная, эмоциональная Катя, которая плакала навзрыд, смеялась громче всех, у которой вечно горели глаза и которая подчас даже сама не могла справляться с переполнявшими её чувствами. Окуневский не понимал, сколько ей лет, про себя удивляясь тому, как вообще ему пришло это в голову. Он боялся, и точно онемел от страха. - Можешь не отвечать. Я знаю, что женишься. - сказала она. И ни одна черта её лица не дрогнула. Только бледные тонкие губы немного приоткрылись. - Прости меня... - дрожа, прошептал Юрий. Он не понимал, что говорил. Но это «прости» вырвалось само, потому что только это он хотел сказать девушке все двенадцать лет, что прошли со дня её смерти. Он много раз представлял себе их встречу, всё считая её невозможной. И в этих фантазиях никогда не мог подобрать других слов, кроме «прости». Горького отчаянного «прости» за то, что он не понимал многого в ней, был глуп и нечуток. За то, что тогда прокричал ей в след эти страшные слова, которые и обернулись трагедией. И за то, наконец, за что он винил себя сильнее всего в жизни, за что, вспоминая, он резал себе руки по молодости, за что бухал так, чтобы в голове не оставалось ни одной мысли, слова не вязались в нормальную речь, а засыпалось пьяным и несчастным потом прямо в подъезде. За что он бросил первый университет, куда они поступали вместе и думали, что это тоже по любви (потому, что каждая ступенька и кафедра в котором говорили Катиным голосом). За что он отвернулся от всего мира и оборвал все свои связи и знакомства в попытках себя наказать. За роковые минуты, которые он страстно, до ломки в конечностях, так хотел вернуть обратно и не мог... За ту последнюю Катину ночь, когда в мыслях у него промелькнуло набрать её номер, поговорить, быть может, извиниться. Но легкомыслие и тупая гордость взяли своя. Он не позвонил, и был вынужден жить в бесконечном кошмаре, который, по его убеждению, сам для себя и устроил. Катя тем временем неслышно встала. Неслышно настолько, что ни одна складка одеяла не издала ни малейшего шороха. В лёгком свете из окна, она казалась такой прозрачной, невесомой... Почти невидимой. Юрий не дыша, замер. Она снова села на кровать, уже совсем близко, и взяла своими руками его, намокшую от волнения ладонь. О, и это он тоже представлял себе тысячи раз, никак не ожидая, что это прикосновения, о котором он мечтал долгие-долгие годы будет таким... Рука её была не живой, но и не была мёртвой, безжизненной. В ней будто чувствовались какие-то еле-заметные импульсы, тонкие пальцы двигались, проводя по тыльной стороне ладони Окуневского. Это точно была не та рука, которая безнадёжно лежала в черном деревянном гробу той осенью девяносто седьмого. Та рука, которую Юрий лихорадочно сжимал и тряс, крича от отчаяния, была ледяной и неподвижной. Одним словом - мёртвой рукой Сейчас же от неё не исходило такого страшного леденящего холода. Но не было и тепла живой руки. Юрий будто вообще не чувствовал лёгких касаний девушки. Они смотрели друг на друга глаза в глаза, и все в комнате будто замерло. Он снова открыл рот, чтобы что-то сказать и... С онемевших губ снова сорвалось: - Прости... Прости меня, Катя! Прости! - он будто кричал, но так, как может кричать охрипший или потерявший голос, - Прости меня! Катя... Катя! - звал он её по имени, стараясь как можно крепче схватить руками неощутимую плоть. Это надрывистое «прости» было криком души человека, который терзал себя виной за то, все эти годы он жил, а она - нет. Ему все казалось, что если Катя ушла из жизни, то и он непременно должен был последовать её примеру. А иначе, были ли настоящими все те слова, сказанные в молодости, о бесконечной и одной единственной любви, о том, что если вдруг умрёт один, должен будет и второй, что они не хотят даже думать о жизни друг без друга? Он тяжело корил себя каждый раз, когда поднимался на крышу какой-нибудь многоэтажки через открытый люк, смотрел вниз, представлял кровь на асфальте, и не мог шагнуть. Ненавидел себя за то, что просыпается по утрам, ведь Катя-то уже никогда не проснётся. Ненавидел за то, что в двадцать три бросил пить, уменьшая вероятность встречи с любимой. Что окончил другой университет, получил хорошую работу и обзавёлся новым кругом общения. За то, что сделал выбор в пользу жизни, а не саморазрушения. Ему всё казалось, что Катя ждёт его там, за роковой чертой, а он все медлит. Он до сих пор помнил, как было тяжело перестать резать себя, оставлять синяки и укусы... Намного труднее, чем бросить пить. В молодости они бросали на ветер много слов и любили романтизировать разного рода саморазрушение, когда целовались пьяными на крышах заброшенных строек, ругались, оставляли на себе шрамы от бритвы, потом мирились, клялись в любви и сбегали из дома, чтобы где-нибудь надышаться «скорости» с фольги. Окуневский был уверен, что отрекаясь от всего этого, он отрёкся и от Кати, и от их любви, граничащей с помешательством. Вдруг к нему откуда-то пришли силы. Юрий приподнялся и, не отрываясь своей рукой от руки Кати, точно боялся её упустить, сел на постели. Теперь их лица оказались совсем близко. - Прости меня, родная. Любовь моя, прости. - тихо, но уже удивительно твёрдо прошептал он. И третье «прости» понеслось по тёмной комнате и растаяло в тишине. Оно, это третье «прости» было немыслимым извинением за то, что уже сегодня он женится. У него были долгие двенадцать лет для того, чтобы понять, что у них было с Катей и что есть сейчас. Сначала он не мог смириться с тем, что её нет, что это не сон, не мираж, не шантаж со стороны девушки и игры в исчезновение. Было некрепкое чувство, что она ушла из дома, уехала, оборвала все контакты и не отвечает на звонки, а все, что он видел на похоронах - ему показалось. Потом была ломка. А ещё позже Окуневский стал укореняться в мысли, которая всегда была ему близка. Со временем, он установил для себя: «Не существует «было» и «не стало», так не бывает. Если человек однажды родился сложным разумным существом, оригиналом, который невозможно потом будет воссоздать, он не может просто уйти потом куда-то в небытие - это противоречит здравому смыслу. Нет, родившись человек уже не может перестать занимать собой пространство. Пусть это даже и пространство в чьих-то там мыслях, в памяти... Ну, словом, не физическое. Это всё равно уже какой-то след, и его нельзя просто взять и прекратить. А те, кто умерли, были положены в гроб и закрыты в землю? Как быть с ними? - спрашивал он сам себя, пытаясь опровергнуть и оправдать свои идеи одновременно. И сам же отвечал, - Нет, то, что они умерли вообще не означает, что они перестали быть и превратились в воздух. Они, скорее всего, просто перешли в какое-то другое пространство. Оставили своих родных, работу, квартиру, словом, всё здешнее и материальное, и перешли к другому. Но мы-то отсюда помним их вполне людьми, значит, людьми они быть не перестали. Их просто нет с нами. А этим ничего не докажешь. Если у меня в кармане нет американских долларов, я же этим не докажу, что их не существует вообще.» За эти годы он понял, что не любил Катю. Любовь навряд-ли так безумствует. Они и не умели любить. Им было всего-навсего скучно в маленьком сером городке. Огромным молодым сердцам было тесно в родительских квартирах и закатанных в бетон микрорайонах. Необузданные души искали почвы для своих чувств, и Юра с Катей подсели на страсть сильнее, чем на соли в студенческие годы. Даже когда родители с обоих сторон оказались против, они думали, что так ещё и лучше, что они как Ромео и Джульетта, только вокруг была не Верона, а спальные районы. Думали, что чудовищная амплитуда эйфории и пылких разборок, бесконечных драматичных расставаний и схождений - и есть любовь, потому, что другой любви они не видели. Да, так и было, он Катю не любил. А потом, спустя сколько-то лет после роковой осени, понял, что полюбил. Полюбил, несмотря на то, что её не было рядом. Несмотря на её взрывной характер, который Окуневский помнил. Всё это осталось где-то далеко-далеко... Все обиды, вся причинённая друг другу боль, всё вдруг отпустилось. И он полюбил не бешенство юношеской влюблённости, не бурные ночи, не ежедневную дозу чувственности, нет. Полюбил девочку, которая просто стремилась к свету, и делала это так, как могла. Потому, что наконец смог это в ней рассмотреть. Юрий теперь любил Катю человеческой, жалостливой любовью просто потому, что знал - она хорошая и потому, что хотел любить. В начале нулевых он стал за неё молиться. Сначала просто перед сном. Потом купил маленький молитвослов. Потом стал иногда захаживать в церкви. Он понял, что мёртвых можно любить наравне с живыми. Так он и жил, один, ожидая встречи с Катей, но уже не стараясь самоуничтожиться. Потом как-то случайно появилась Маша. Чувства к ней были жестоким ударом для Окуневского, он думал, что предаёт этим ту, кого любит. Вот и говорил теперь «прости». - Не надо, Юр. - в словах Кати вдруг мелькнула какая-то внезапная и странная нежность, взгляд вдруг стал снисходительным, - Я всё знаю. - слово «всё» прозвучало из её уст так, будто она действительно знала вообще всё, что Юрий делал и думал все эти годы. - Тогда и я должна была бы просить прощения за то, что тебя оставила. Но сейчас ничего не надо, всё это осталось там. - Катя... Катенька... Я поверить не могу. - шептал он, стараясь даже не моргать, чтобы ни на миг не разрывать зрительного контакта. - Бедный мой, - лёгкой рукой она коснулась его щеки, - Слишком долго ждал, измучился. - Почему ты пришла, Катя? Почему только сейчас? Двенадцать лет я ждал тебя, Катя, двенадцать лет... И ни разу ты даже не приснилась. Почему сейчас? - Увидела, что ты очень соскучился. - она ласково улыбнулась, и Окуневский разрыдался. Затрясся в беззвучных всхлипах, а потом тяжёлые слезы покатились по щекам, проскальзывая между Катиных пальцев, точно им вдруг освободили путь из самой души наружу. - Да, двенадцать лет... Ровно двенадцать лет. Долго. - снисходительно сказала она, укладывая голову Юрия себе на колени и гладя его по волосам. Она говорила так, будто для неё этих двенадцати лет и не было. - Я скучал, Кать... - сквозь частые всхлипы говорил Окуневский, - Я так сильно скучал! Всё это время... Я не находил себе покоя. Ни минуты, ни секунды! Я всё думал, как ты там, родная, что с тобой? - Я знаю, Юр. - Кать... - прошептал он, шмыгая носом и хватаясь пальцами за её колени. - Что ты хочешь спросить? - Ты сама? Ты сама это сделала тогда? - выдавил он из себя, лёжа с широко открытыми глазами на коленях девушки. По телу пробежала крупная дрожь. Он боялся ответа. Катя нежно и почти неслышно усмехнулась, как бывает усмехаются матери лепету своих младенцев. - Нет. Не сама. - сказала она так легко, будто никогда не имела отношения к тому, что когда-то с собой сделала. Да она и не имела. Больше точно не имела. Теперь Юрий был в этом уверен. Не сама! Она не сама! Так и есть, она просто не справилась с большими чувствами большого сердца. А он просто был слишком малодушен и маловерен, чтобы понять это раньше. - Я люблю тебя. - произнёс он, когда дыхание, надорванное плачем, стало чуть ровнее. - Люблю, Катя, слышишь? Я люблю тебя. Тогда, раньше не любил, но теперь люблю. Родная моя, милая... Люблю! Я всегда буду тебя любить. - торопливо шептал Юрий. И он не врал потому, что знал - полюбив однажды, разлюбить будет уже нельзя. Как нельзя умереть, однажды родившись. - Любовь твоя меня и спасла, Юр. Спасла... - ответила она, точно о чём-то задумавшись. Рука её на секунду остановилась у него над ухом. Так они просидели ещё какое-то время. Она гладила его по голове, точно утешая и успокаивая. Он то изо всех сил хватался за её запястья, то целовал ей пальцы, то прижимал Катины руки к груди. Будто не отпуская её рук ни ни секунду, надеялся удержать рядом. - Юр, она хорошая? - порвав тишину, спросила Катя. Окуневский догадался, что она про Машу. - Очень. Мне с ней спокойно и знаешь... Как-то очень просто. - Как вы познакомились? Юрий не понимал, зачем она это спрашивает. Ведь наверное же, знала итак. Но может быть, ей хотелось услышать это именно от него. - Обычная история, Кать. Я с магистратуры её мать знал, Нину Ивановну, у нас преподавала. Добрейшая женщина. С Машей как-то само собой получилось. - он говорил просто и честно. Казалось, от прежнего волнения не осталось и следа, - Кать, я думал, что никогда никого не полюблю, кроме тебя. А жизнь, видишь, по-другому распорядилась. Она хорошая, правда. Я про тебя ей всё-всё рассказал. Она сказала, что тоже за тебя молиться будет. Ты не злишься, Кать? - Глупый... - она снова ласково и снисходительно улыбнулась. - И правда, хорошая. Берегите друг друга. Конечно, она не злилась. Она знала, что нельзя любить «вместо» и «кроме», любить можно только всех и всё вместе безраздельно. Она всё знала. - Будьте счастливы, пожалуйста. - добавила Катя и поцеловала Окуневского в лоб. Она встала с кровати. Складки её платья чуть шелохнулись. Юрий дернулся вслед за её руками, сжимая их крепче. - Мне пора. С отчаянной мольбой во взгляде, он посмотрел ей в глаза. В большие, до боли родные серые глаза. Такие кроткие и полные необъяснимого покоя. Совсем не те, что раньше. - Кать, не уходи! Пожалуйста, Катя... Побудь со мной ещё немного. Прошу... Она покачала головой. - Пора, Юр. Не понимая как, и сам того не желая, он отпустил её. Будто какая-то другая большая сила, которой никто был не в силах противоречить, отняла его пальцы от рук девушки. И он удивился бы этому, если бы все мысли не были поглощены тем, что Катя собирается уйти. Он хотел кричать, держать её, останавливать всеми силами, но беспомощное тело оказалось точно прикованным к постели. Катя обошла кровать и направилась к выходу из комнаты. «Как же она хочет уйти, если дверь квартиры запрета?» - пронеслось где-то на периферии сознания Окуневского. Но вслух вырвалось другое: - Катя! Ты вернёшься? - язык будто ворочался во рту из последних сил. Она обернулась. Внимательно посмотрела на него. Печально и нежно улыбнулась, покачав головой. - Я больше не приду. Живи спокойно. - и растворилась в темноте дверного проёма. Окуневский хотел ещё что-то сказать, встать и броситься вслед за ней, остановить, удержать... И не мог. Вся сила безвозвратно ушла из головы, рук, ног. А веки сомкнулись. В семь часов прозвенел будильник. Юрий открыл глаза и застонал. Конечности ломило и выкручивало, будто он не спал целую неделю. Он оглянулся по сторонам, лихорадочно ища что-то глазами. Стены, одеяло, прикроватные тумбочки, тюлевые занавески - всё было залито розоватым утренним светом. В комнате он был один.