Кошмары родителей

Срывать голос до хрипоты во сне было для меня не в новинку. Но задыхаться от собственных криков, оров и слёз мне приходилось нечасто. Но именно это со мной и происходило, когда мне снились месяцы боли своего отца. Физической боли, психологической, душевной. Я тогда даже заболела на почве всего этого. Папа переживал сильнее всего. Уж он-то в точных деталях и подробностях помнил и знал о том, что мне снится и ещё должно присниться. Мысль, что его собственный ребёнок увидит и прочувствует всё это увечила его не хуже тех игл, щипцов и других угрожающих мерзких предметов, которые он так отчётливо помнил. Кровавые, изнуряющие и мучительные пытки над телом не шли ни в какое сравнение с нечеловеческими пытками над разумом, которые проводили над Питом Мелларком капитолийские доктора. Хотя какие из них доктора. Разве хоть один настоящий доктор сделает такое? Они мучили его день ото дня. Насиловали морально. Меняли сознание, путали воспоминания. Убивали в нём любой намёк на любовь к моей маме. Мне было больно. Больно видеть это, больно чувствовать, как против воли, спустя долгое время сопротивлений, ложные доводы брали верх над рассудком, и отец начинал поддаваться этим омерзительным махинациям. Дикая, жгучая смесь чувств переполняла нас обоих, когда мы захлёбывались слезами, не имея возможности повлиять на что-либо. Я чувствовала горечь, сжигающую сердце, рвущуюся наружу, и готовую опалить плоть изнутри, лишь бы уничтожить это тело, оскверняющееся ложью. Тело, которое он уже не мог считать своим, потому что в нём уничтожали ЕГО. Его прежнего. Какое-то время он с ужасом осознавал, что именно они делают. Он боролся как только мог. Он хотел умереть, лишь бы не позволить им испортить всё, что связано с Китнисс в его сознании. Это было самым дорогим для него, и они посягнули на это. Хуже пытки не придумаешь. Но всё было бесполезно. Они добились своего. Охмор, так эта дрянь называется. Единственное, что осталось в его чувствах от той девушки, на которую он когда-то смотрел с замиранием сердца и действительно любил – это зловещий ужас и лютая ненависть. Страх, который нужно победить. Прежде, я всегда воспринимала каждый момент как «хуже просто быть не может». И каждый раз я ошибалась. Каждый раз. До этого я не знала времён более серых, унылых, безысходных и безнадёжных, чем те, которые мама провела в незнании о судьбе Пита. Она не знала о том, жив он или нет. И иногда она надеялась, что он мёртв. Потому что такая участь была куда лучше, чем та, которая могла бы приключиться с ним, попади он в лапы змеи Сноу. И она была права. Дьявольски права. Её так долго терзала эта неизвестность, что она не верила своим глазам, когда увидела его по телевизору, призывающему к перемирию. Она не верила ни в какие слова о его предательстве, и тогда в её душе затлел слабый огонёк надежды спасти его. Вернуть себе частичку себя. Только это сподвигло её окончательно принять решение участвовать и быть символом того восстания, которое ей навязали. Она вообще не хотела ничего этого. Она просто стала жертвой обстоятельств, которые оказались сильнее её. Мне снились взрывы, крики, плачи, смерти. Снова страх. Страх всех вокруг и мамин собственный. Война не щадила никого. Ни детей, ни взрослых. В череде всего этого ужаса она хоть немного отвлекалась от мыслей о папе. Позволяла этой военной суматохе и ярости полностью овладеть собой. Перед его спасением он предупредил дистрикт-13 о покушении на них. Снова рискнул своей жизнью ради неё. — Ты сделал это, потому что надеялся, что тебя убьют за это? — спросила я как-то, догадываясь о причинах. — Да, — грустно, но честно ответил он. — Тогда они уже меняли мой мозг. Сидя там перед камерой, высказывая очередные не свои слова и мысли, я еле соображал. Китнисс мелькала у меня в голове уже как что-то напоминающее бабочку, несущую страх. Но пока другой. Страх не её самой, а её потери, потери любых хороших мыслей о ней, потому что бабочка с каждым разом прилетала всё реже и отлетала всё дальше, не позволяя коснуться её и избавиться от ужаса. Я не желал оказаться в том дне, когда она не прилетела бы совсем. Когда его вернули, её руки тряслись, а сладостное предвкушение встречи пульсировало в мозгу. Ей не терпелось увидеть его, прижать к себе. Возможно, она даже была готова наконец признаться ему во всех своих чувствах. Признаться в них себе. Но этого не случилось. Перед ней уже был не её бывший союзник — добродушный парень Пит Мелларк, а капитолийский переродок, единственным желанием которого теперь было убить её. Её сердце тогда раскололось бы на тысячи осколков, если бы она не абстрагировалась, сосредоточившись на мести, предназначенной его обидчикам. Она бы умерла тогда от той безнадёжности и тоски, которая вот-вот готова была затопить её, если бы не ухватилась за это чувство. Холодной ненависти, ярости, которая теперь была ещё больше обращена к президенту, принёсшему им обоим так много страданий. Но горечь такой потери по-прежнему сдавливала её горло, заставляя задыхаться. Она ощущала её как руки Пита, которые душили её. Всё равно больно. Она всё равно потеряла его, как бы отчаянно ни желала спасти. Помню те крохи надежды, которые она питала, что с Питом ещё не всё потеряно. Что доктора тринадцатого дистрикта найдут волшебное решение спасти его. Спасти их любовь. Знаю, как ныло её сердце каждый раз, когда она вспоминала о нём и понимала, что по собственной глупости упустила так много. Тихие слёзы, когда редкими ночами она позволяла себе помечтать как всё могло бы быть. Но она опять абстрагировалась. Опять закрылась. Боль – не то чувство, которое она могла себе позволить. Они боялись друг друга. Боялись, но по-разному. Для отца она представляла всё самое худшее. Его мир по-прежнему сходился на одном человеке, но уже не в том прекрасном и трепещущем смысле, что прежде. Она – источник всех его несчастий и бед. Она – та, из-за кого он лишился всего. Из-за кого он лишился себя. Семья, убитая Сойкой! Дом, уничтоженный Огненной девушкой! Вечные сердечные муки, принесённые проклятой девчонкой с косичками! Она всё разрушила! Убила! Уничтожила! Боль, отчаянно бившаяся в нём, теперь подпитывалась ненавистью. Мысль, пульсирующая в голове, свирепо нашёптывала о том, что есть только один выход избавиться от этих мук, освободиться. Её смерть. Смерть, принесённая его собственными руками! Только это могло успокоить его. Только это казалось ему единственным выходом. Решением всех его проблем, словно после этого он чудесным образом излечится. Её страх казался ей обычным банальным страхом перед смертью. Она опять наивно позволила себе так думать, а не признавать то, что старого Пита больше нет. Что больше нет того милого, доброго, отзывчивого юноши, который всегда был с ней рядом. Даже когда она этого не знала. Что кроме ненависти к ней, в нём больше ничего не осталось. Что осознание этого раздавит её окончательно, и ничто на свете уже не поможет её бедному, глупому сердцу. Шли месяцы, папа немного поправлялся. Моё собственное сердце ныло даже сквозь сны, когда я осознавала, что мама перестала позволять себе надеяться. Её единственной целью так и осталось убить Сноу. Она даже не думала о том, что будет дальше. Она хотела защитить всех, кого любит. Прим, Пита, свою маму, Гейла. Даже Хеймитча, которого она долго не могла простить, и Финника с Джоанной. — Надежды порождают лишние мучения, — так она ответила мне, когда я спросила об этом. — Но нам никогда не избавиться от них полностью. — От мучений или надежд? — спросила я, но она лишь нежно поцеловала меня в висок и ничего не ответила. Её страх перед отцом тогда был всё ещё сильным, но теперь уже не таким. Что-то медленно, но неотвратимо менялось. Сам он, со временем, с постоянной поддержкой и помощью врачей и тех единственных близких ему людей, что осталось, стал отличать правду от вымысла, вложенного в его голову Капитолием. Его основания для ненависти к Сойке постепенно развеивались, страх медленно, но не без усилий загонялся как можно глубже. Для меня это всё чувствовалось особенно остро и чётко. Потому что это всё ощущалось как очень медленное, мучительное, бесконечное пробуждение ото сна, так хорошо знакомое мне. До него будто снова и снова долетали какие-то обрывки прошлой жизни, в которой он ещё мог кого-то любить. Воспоминания обрушивались неожиданно, опять разгоняя страх по венам словно яд. Потому что, что бы он ни вспоминал, всё теперь казалось ему ложью, вымыслом. Не его жизнью. Ему требовались исключительные усилия и время, чтобы начать отличать настоящие от поддельных. Он нашёл за что зацепиться, чтобы различать их быстрее. Но иногда страх успевал затопить его быстрее, чем он мог это сделать. Приступы. Тогда Китнисс снова казалась ему злобным окровавленным переродком. Во время их «путешествия» по Капитолию было особенно сложно. Они всегда были рядом. Она у него на виду, он у неё. В каждом это порождало всё новые мысли и ощущения. Иногда было лучше, например, когда отцу предложили спрашивать саму Китнисс о чём-либо. Они называли это игрой: «Правда или ложь». Ему нужно было лишь спрашивать о чём-то, в чём он уже сам более или менее разобрался. А мама отвечала на его вопросы. Так он убеждался в правильности своих выводов. И так он снова медленно, настороженно и аккуратно, но восстанавливал своё доверие к ней. Не понимаю, как в итоге они не свихнулись. Хотя… Последний лучик в жизни мамы погас внезапно. Прим. Её смерть. Мама отомстила. После этого она уже не видела смысла жить вообще. И она уже была готова отправиться вслед за сестрой, когда отец остановил её, не дав совершить ошибки. Она не понимала. Злилась. Впала в отчаяние. Помню его. Ужасное чувство. И что странно, каким бы оно ни было, в какой бы период времени ни нападало на неё – всегда оно было разным. Каждый раз подпитываемое и наполненное чем-то новым. Даже более-менее оправившийся Пит не мог бы вытащить её из той ямы безысходности, в которой она сидела. Эти эмоции часто бурлили в моём подрастающем организме. Наверное, в те, ещё совсем недавние периоды я была ужасным подростком. Она снова оказалась в двенадцатом. Казалось, всё ещё больше напоминало ей об испытанной ей потере. Боль была настолько оглушающей, что она предпочла не чувствовать её. Только пустота. По отношению ко всему. Глубокая депрессия. Никакого смысла. Она была всё равно что овощем, который кто-то по-прежнему продолжал упорно поливать. Отец остался в Капитолии. Между ними с Китнисс не было того прежнего чувства, которое он тогда только начинал смутно вспоминать, ощущать, пробовать на вкус и принимать. Он не решался тревожить её своим присутствием и глупыми, как ему казалось, вопросами. Решил оставить её в покое. Позволить залечить свои раны, если она сможет. А сам Пит чувствовал обязанность настроить что-то новое не только в своей жизни, но и в Капитолии, помогая в образовании новой жизни для всего Панема. С каждым днём он вспоминал всё больше и больше. Ему являлись видения его ночей с Сойкой, в которых они успокаивали друг друга. Он вспомнил чего боялся тогда. Не саму девушку, а потерять её. Её исчезновения из его жизни. Медленно он стал осознавать то, что именно сейчас это и происходило. Её не было рядом. Он добровольно отдалил её от себя. А теперь тосковал. Начал скучать. Через какое-то время это чувство стало непреодолимым. Он не чувствовал себя цельным без неё. Он и прежде не чувствовал себя таким, но теперь это становилось для него невыносимо. Как и она, на самом деле, не могла залечить свои раны без него. Он вернулся к ней.