Кошмары родителей

До определённого возраста родители запрещали мне смотреть их Голодные игры. В какой-то момент необходимость в их просмотре отпала для меня совсем. Потому что я знала всё и без этих телевизионных картинок, записанных кем-то. Я знала даже больше. Они приходили ко мне каждую ночь, начиная с детства. Сны. Картинки того, чего я никак не могла тогда видеть или слышать об этом. Эта тема была дома под негласным запретом. Может, именно потому, что у меня всегда было так мало информации, воображение и начало подкидывать мне эти омерзительные зарисовки чужого прошлого. Можно было бы думать и так, если бы на утро, или ночами, когда очередной сон в ужасе будил меня, рассказывая родителям о своих странных видениях они изумлённо не переглядывались. Я много думала о происхождении этих видений. Может быть, мне что-то говорили другие дети в школе, а я не слушала, но воображение начало воспроизводить все их слова в моих снах? Но откуда другим было знать то, что происходило между моими родителями лично. То, что не могла заснять камера? И не могли показать по телевизору? Первый из таких снов нагрянул, когда мне было девять. В дрёме я увидела, как моя мама и мой отец разговаривали на крыше ночного города. Красивого, ярко-освещённого ночного города. Как она перебирала пальчиками колокольчики, которые звенели на ветру. Когда я рассказала ей о своём сне, она вся побледнела и случайно выдала, что такое было на самом деле. После этого случая она не говорила о том правда ли тот или иной мой сон, которые хаотично стали навещать меня время от времени, но я уже научилась догадываться сама. Если она упорно молчала, ничего не комментируя, если её губы становились одной тонкой жёсткой линией, а между бровями залегала глубокая морщинка, если её лицо бледнело или наоборот заливалось краской, значит тогда действительно что-то было явью. Я знала, маму несложно раскусить. С отцом всё по-другому, он просил рассказать всё подробно, задавал уточняющие и порой ещё больше запутывающие вопросы. Иногда улыбался им, иногда хмурился. По его реакции было трудно понять что-либо, но иногда, бывало, он с такой нежностью смотрел на маму после моих слов, что это давало мне понять, что и в этот раз мне приснилось что-то, что принадлежало только им. Может, это какая-то насмешка судьбы над ними, за то, что не давали своему ребёнку узнать всю правду, а может быть, это дар, позволявший мне познать настоящее чувство любви, связавшее родителей после стольких испытаний пройденных ими. Я годами, как могла, старалась сопоставить свои факты с их рассказами, которыми они нехотя делились по мере моего взросления. Раскладывала все события по полочкам. Но теперь я знаю все подноготные, знаю все мысли и чувства Китнисс Эвердин и Пита Мелларка тех лет. Я прекрасно могу вспомнить как меня затапливала паника — не моя, чужая, — когда мне снилось, как снова и снова Эффи Тринкет вытягивала из стеклянного шара имя сестры мамы — Примроуз Эвердин. Я не застала её при жизни, она умерла ещё совсем молодой. Но мама и папа много рассказывали мне о ней с самого рождения, и иногда мне самой кажется, что мы знакомы. Папа говорит, что мы с ней чем-то похожи. Считает, что моя доброта, нежность и сострадание ко всему живому у меня от неё. Мама пошла на игры из-за неё. Ею всегда правило только одно желание — защитить тех, кого она любит. И она не любила никого так сильно, как любила Прим. Странно, но я действительно в своих снах могла точно знать и ощущать всё то, что когда-то чувствовали они. Только, всё это было словно усиленно, преумножено в несколько раз, чтобы даже самые неуловимые чувства казались мне очевидными. Например, я знаю, как разозлилась мама, когда решила, что сын пекаря — Пит Мелларк — признался на весь Панем в своих чувствах к ней. Ох, как же ей не нравилась эта история с «несчастными влюблёнными». Даже если это и было ложью, она не любила выставлять такое на показ, это просто было не для неё. Но это было их единственным путём к спасению. — Ты ненавидела его? — спросила я её в девять лет, когда впервые начала самостоятельные попытки разобраться в чужих чувствах, которые прорываются в моё сознание по ночам. Я то и дело заводила разговоры об играх, которые не нравились моей маме, но она обычно всегда коротко, но отвечала. — Нет, просто очень-очень сильно удивилась и рассердилась, — сказала она, поправляя моё одеяло. На первых играх папа даже не надеялся остаться в живых. Он думал лишь о том, как защитить её. Он тогда связался с профи, чтобы уводить их подальше от мамы, если вдруг они наткнутся на её порой не слишком предусмотрительно оставленные силки. Всё время плёл им о ней какие-то небылицы, никак не соответствующие истине, придумывал байки о том, какую стратегию бы она предприняла, врал о том, что знает её как облупленную, и ему легко удастся найти её. Мама ему не доверяла. Да, она старалась держать лицо перед камерой, но когда она узнала о том, что он связался с профи, она ощутила укол боли, каплю горечи предательства. Хотя она быстро похоронила это чувство. Помню, как впервые увидела первое убийство каждого из них. В ту ночь я так истошно кричала, что они уже не могли игнорировать мои странные особенности. После этого они всё же стали понемногу рассказывать мне о тех временах. Потихоньку я могла выстраивать для себя правильную, последовательную цепочку событий. Понимать хронологию и мотивы их действий. Ещё хуже было в ночь, когда мне снилась Рута, когда-то бывшая союзница моей матери. Даже больше. Она считала её другом. Её смерть была ужасной и болезненной. Я, которая никогда не знала её, испытала ужасное горе потери через воспоминания своей мамы. Возможно, в тот момент ей было ещё хуже, потому что будучи ребёнком я всё равно не могла понять всего, и только сейчас, в осознанном возрасте это всё отдаётся во мне по полной. Но мне снились и хорошие вещи. Иногда. Я в мельчайших подробностях могу вспомнить те дни, проведённые родителями в пещере. Радость мамы из-за того, что они с папой могут выбраться вдвоём. Счастье за то, что она вообще нашла его. Страх, потому что могла снова потерять. Я чувствовала её ласковые руки, когда мне мерещилось, как она ухаживает за мной в пещере, такие знакомые руки. Только позже я поняла, что ими она ухаживала за отцом. Что часами смотрела на его красивое лицо, которое как я сейчас уже знаю, так похоже на моё собственное. Чувствовала, как ноет её сердце где-то глубоко, отказываясь признавать, что взорвётся, если ещё и этот парень оставит её. Папу тогда тоже переполняло целое море чувств. Искренняя нежность к маме. Благодарность за своё спасение. Страх из-за её риска ради него и сладостное предвкушение. Он бредил несколько дней. Мог умереть. Пожалуй, рядом с ней, в её объятиях, он снова был готов на это. Но она не позволила. Она спасала его, как он спасал её. Это вселило в него надежду. Надежду на её искреннюю любовь к нему. В один их тех дней его поцелуй впервые пробудил что-то в маме. Но она не придавала этому много значения. Она всегда закапывала свои чувства так глубоко, как могла, чтобы даже самой не догадываться о них. Я чувствовала их общий ужас и каплю надежды, когда они оказались в отвратительнейшей ситуации. Правило о двух победителях отменили. Выбраться может только один. Тогда они оба собирались проглотить ядовитый морник, чтобы распорядителям не досталось ни одного победителя. Их собственный акт неповиновения. Желание умереть собой, на своих условиях. Заставить свою жизнь что-то значить. Жалели ли они когда-то, что вообще достали тогда эти ягоды? Пожалуй, бывало. Проглотили бы они их, понимая, что оба погибнут, но при этом не имея ни сил, ни даже капельки желания убить другого? Определено да. И папа, и мама были готовы сделать это. И они бы сделали. Вместе. Они победили. Нет, не так. Они выжили. Думали, что на этом всё кончится. Что им будет даровано долгожданное облегчение. Как же они ошибались.