Маска рабыни

Поле боя раскинулось перед Эйвор, растеклось лавиной человеческих тел: и мёртвых, и живых. Викинги напали на аббатство яростно, врезались топорами в некогда единое целое, чтобы крушить, ломать, рубить и коверкать. Но боги в этот раз были не на их стороне. Людское море бунтовалось, кричало, паниковало. Эйвор не смог победить ни один противник, но этот бой был труден: её воины терпели поражение один за другим, аббатство оказалось внезапно защищённым, словно их заманили в ловушку. Занося топор, Эйвор неслась верхом на коне навстречу своему врагу — громадному паладину, облачённому в стальные доспехи. Широко расставив ноги, держа перед собой двуручный меч, он походил на огромный могучий дуб, которому было будто абсолютно плевать на летящую на него воительницу. Но несмотря на это, она уверенно мчалась на него, представляя, как вонзит лезвие топора в его шею. Её конь лишился передних ног, полетел вперед, едва не кувыркнувшись через голову. Под истерическое ржание обезумевшего от боли животного, Эйвор вылетела из седла. И думала только об одном — как не выронить топор. Рухнула в раскисшую грязь лицом вниз. Удар пришелся в грудь, болью разошелся по всему телу, и в глазах потемнело. Сестра Волка не ждала, когда прояснится — развернулась на спину. Кровь с носа текла в рот. Девушка сплюнула. Через темную муть проступило небо — тяжелое, свинцово-серое. Потом появилась фигура с мечом. Она занесла над Эйвор оружие, намереваясь добить, но воительница не дала — отразила летящий сверху клинок, ударила, не поднимаясь, снизу, на вытянутую руку. Обитый сталью сапог двинул по руке, держащей топор, наступил на предплечье, прижимая к земле и заставляя отпустить оружие. Эйвор закричала от боли, бессознательно ухватившись свободной рукой за ногу противника в попытке ослабить давление. Ещё немного и кости вот-вот затрещат. — Узри правосудие Господа, нечестивая язычница! — завопил паладин. Удар меча пришёлся в живот. Впился стальным жалом, рассекая плоть. Эйвор вздрогнула. Кровь побежала из раны, потекла под кожаным доспехом, пропитывая ткань: липкая и тёплая. Силы покидали её стремительно, утекали вместе с кровью. Сознание таяло, уходило, оставляя на губах солоноватый привкус. — Вальгалла ждёт, — прошептала Сестра Волка из последних сил, не зная, слышат ли боги, ради которых она уже давно проливала кровь. В небе над ней парила Сюнин…

***

Боль заставила Эйвор очнуться. Она тяжело сглотнула. Привкус крови, всё ещё отчетливо чувствовался — навязчивый и тошнотворный, маслянистый, отдающий металлом. Девушка коснулась рукой раны и поняла, что та была туго перевязана. Слабость и боль сковали всё тело, заставили мысленно её злиться. Где медовые залы? Где смех добрых воинов? Где Вальгалла?.. Воительница должна была умереть, так почему тогда она чувствовала тело? — Почему я жива? — вслух спросила она хриплым голосом, обречённо понимая, что боги пошутили над ней. — Думала, тебя убьют? — вдруг раздался насмешливый голос, и Эйвор оглянулась по сторонам, неожиданно заметив человека, сидящего за столом спиной к ней. — Меня убили, — слабо выдала она. Человек поднялся, обернулся и приблизился к ней. Он с улыбкой покачал головой. — Я тоже думал, что умрёшь, ведь ты даже не очнулась, когда я прижигал твою рану, только стонала и морщилась. Но ты жива, и теперь должна поплатиться за все свои прегрешения перед королём Бургредом, — незнакомец сел перед ней на корточки, чтобы взглянуть в глаза воительницы. — Ты ему очень мешала. — Этот твой король слаб и глуп. Ему не место на троне. — Тогда почему ты здесь? — Потому что твой король злопамятен, — Эйвор едва скривила губы в усмешке. — И это не мешает быть ему слабым глупцом. — И именно поэтому ты перестанешь быть костью в горле. — Теперь костью в горле я буду тебе, — Эйвор с презрением прожигала взглядом незнакомца напротив. Сестра Волка уже представляла, как раскроит ему череп своим топором. Она попыталась пошевелиться, но тут же осознала, что руки и ноги были связаны. Зарычала от безысходности и боли. — Дерзкими словами ты себя не спасёшь, — незнакомец ядовито усмехнулся. — Напротив — будешь много болтать, я отрежу тебе язык. Поняла? Не будь она в заточении, не будь она ранена, не будь она связана, этот человек уже был бы мёртв, красовался бы своими лёгкими на весь Мидгард, а вороны клевали бы его кровавое тело. — Ты умрёшь, когда я выберусь, — зашипела она яростно, — и я заставлю тебя истекать кровью очень долго. — Выбирайся, — мужчина пожал плечами, поднялся. — Почему меня не убили? — поинтересовалась она. — Я же сказал, ты ответишь за свои вмешательства в дела Бургреда. — Как? — Будешь продана в рабство.

***

Спустя три года Она долгое время не узнавала его… или делала вид, что не узнавала. Но брат узнал сразу: он увидел в девушке Сестру Волка ещё до того, как она переступила порог длинного дома вместе с другими рабами, чтобы показаться ярлу. Он узнал её светлые волосы, её шрам, её глаза… Она была его сестрой, скрывающейся за маской рабыни, за грязью страха, унижений и покорности. И она была единственной радостью после долгого плена, в котором он знал лишь боль и кровь, в котором его лишили руки и лишили рассудка… Как же он скучал по ней! Он не мог поверить, что спустя столько зим, он снова встретил свою любимую сестру. Он хотел вновь обнять её, посмотреть в глаза, осознать, что она жива, что она рядом… Он хотел, чтобы они стали великими воинами, обрели славу, чтобы о них воспевали саги. И она хотела когда-то… Сигурд вспоминал сестру, её ярость, её уверенность, её смелость и непокорность… то, какой она была раньше. Но сейчас она молчала. Молчала, опустив взгляд. Молчала и выполняла работу трэлла: следила за скотом, готовила еду для его стола, подавала мёд, носила воду… И была покорна не как его сестра, а как рабыня. Шли месяцы, а все тщетные попытки Сигурда поговорить с ней обращались в прах: сестра чуждалась его, словно была напуганной собакой, боявшейся подойти и взять лакомство с его руки. Он видел огромные шрамы на её предплечьях. «Пыталась сбежать», — думал он, зная, что сестра просто так не даст себя унизить. Трэллов всегда жестоко наказывали, если те проявляли непослушание: пороли, жгли руки раскалённым железом, резали кожу… Его сестра точно не проявляла послушание. — Эйвор… — звал он её часто, когда она проходила мимо него, загружённая работой. Она бросала робкие взгляды на своего ярла, тут же склоняла голову и тихо молвила: — Вы меня с кем-то путаете. Его сестра звала себя Йорой, и каждый раз на её ответы Сигурд сжимал кулаки. — Эйвор, я знаю, что это ты! — восклицал он ей в спину. — Взгляни на меня. И она смотрела на него. Смотрела со слезами на глазах, и в Сигурде всё взрывалось болью утраты, потери, чувством, что больше он не сможет её вернуть. Но при этом всё равно продолжал в ней видеть ту благородную дочь ярла, смелую воительницу, яростную и непоколебимую Сестру Волка. Её выдавало всё: её красивое бледное лицо, словно выточенное из камня, золотистые волосы, искра воли, которая глубоко таилась где-то внутри неё… И походка, так рождённые трэллы никогда не ходили, словно свободные. — Мой лорд, я не знаю, о ком вы говорите, — тихо и сквозь слёзы повторяла она. И он вскочил со своего трона, схватил её за плечо, потом трогал одной-единственной рукой её лицо, вытирал слёзы, проводил пальцем по старому шраму на щеке, будто безмолвно крича ей, что она лжёт. — Это… неправильно. Я трэлл, а вы ярл. — Ты моя сестра! — почти кричал он, устав от её упрямства. — Ты Эйвор! И не смей лгать мне в лицо! Рыжеволосая женщина, Рандви, которая стояла подле него, с тоской молча глядела на его сестру, на испуганную рабыню, не знавшую, куда деваться от внезапного гнева ярла. — Я не знаю, о чём вы говорите, — сдавленно лепетала она в слезах. — Пожалуйста… — Нет! — кричал он. — Ты моя сестра! — Я Йора… и больше никто. — Я знаю, кто ты, Эйвор! — Пожалуйста… — Скажи мне хоть что-то, чтобы я мог знать, что это ты! Эйвор, прошу тебя! — Я не Эйвор… И он отпустил её, оттолкнул от себя, словно поверив ей, словно в миг развидев в ней свою сестру и увидев трэлла, простую рабыню. — Тогда уходи отсюда! И она ушла.

***

С того момента, как Сигурд выгнал её из длинного дома — он больше с ней не говорил, не звал её, не искал в ней свою сестру. Раз его сестра погибла, то надо это принять и забыть, но оттого хуже ему становилось, когда эта рабыня, мелькала перед глазами, убиралась в его доме вместе с остальными, носила дрова, поддерживала тепло в его очаге. И каждый раз перед ним являлась его сестра, Эйвор, напоминая, что она жива, что она рядом, что она реальна… И её глаза — глаза Эйвор, избегали его, девушка говорила при нём почти шёпотом, а на пирах наполняла рог брата дрожащими руками… Но когда она окрасила волосы в что-то тёмное, это и вовсе выбило его из колеи. Значит, она пыталась скрыться от него, осознанно пыталась казаться другой, неузнаваемой, чужой… «Как же ты глупа, сестра, — думал он, — эта краска скроет от меня золото твоих волос, но не скроет твоих глаз и твоего шрама». Она уважала его, как рабыня, но плевала ему в лицо, как сестра. И Сигурд был зол каждый раз, когда она проходила мимо него, был зол каждый раз, когда видел её. Он ненавидел её, свою сестру, глупую рабыню, пытающуюся прятаться от взора брата, но при этом нагло бродившую в его доме. Он ненавидел её за то, что она так покорно приняла свою грязную судьбу трэлла: склонила голову, неподобно ей, истинной, так, словно она рабыня, словно ей нравится быть униженной. Сигурд ненавидел обман. И ему много раз снилось, как он утоляет свой гнев в её избиении, наказании, как она вымаливает прощение у его ног, что и должна была делать, и как она поднимается уже его сестрой. Но он боялся своих снов, ведь они были жестоки, кровавы, неправильны… Поднял бы он руку на свою сестру, которая предала его, унизив себя? Он бы винил себя за это до конца своих дней. Поднял бы он руку на рабыню?.. — Что с тобой стало, Эйвор? — горько спросил он. Спустя много месяцев после того, как прогнал её, его гнев стал тише, и он решился наконец попытаться снова пробудить в ней свою сестру. Он глядел на неё, на четвереньках оттиравшую грязь от пола после пира, с надеждой. — Я Йора из Йорвика, а Эйвор-воительницу убили на моих глазах, — тихо сказала она. — Мне очень жаль. Сигурд выдохнул, чувствуя, как обида сжимает горло, как отчаяние плёнкой застилает глаза, как сердце готово вырваться из груди… — И как её убили? — Жестоко. — Почему ты раньше мне этого не сказала?! — закричал он, вскочив со своего трона, не в силах больше сдерживать себя. — Поднимись же! Ему противно было видеть её, свою падшую сестру, когда-то легендарную, яростную, бесстрашную, чистящей полы от чьей-то блевотины. Ему противно было смотреть на свою падшую сестру, которая нагло лгала ему, причём неумело и будто бы насмехаясь над ним, над своим братом, которому когда-то клялась в верности. И она поднялась, и Сигурд повернул её к себе лицом. Та стояла, склонив перед ним голову и сжимая в руках тряпку, словно это было единственным, за что она могла держаться, чтобы не свалиться с ног перед ним. — Почему?! — рыкнул он. — Я думала, вас это расстроит… — Я столько раз упоминал свою сестру, столько раз называл её имя, чтобы ты мне только сейчас об этом заявила?! — гнев в его глазах рос и рос, он возвышался над девушкой, будто нарастающая буря, готовая сразить в неё тысячи молний. — Ты мне противна, Эйвор. — Я не… — Не смей лгать мне! — Сигурд схватил её за горло, находясь в ожидании, что это разъярит девушку, ведь такое обращение давно бы вывело его сестру из себя. Но сейчас, здесь, ей было будто всё равно. — Ты, моя сестра, как ты смеешь пасть так низко? Как ты смеешь делать вид, что не знаешь меня?! Как ты, Сестра Волка, смеешь ползать в грязи и быть тир?! «Как ты смеешь быть такой глупой, ничтожной, жалкой?!.» Она молчала, но глаза, глаза волчицы полнились слезами, от того Сигурд ещё сильнее ненавидел её, за бессилие, за слабость, за бездействие. За то, что он сжимал её горло всё сильнее, а она даже не боролась, лишь тщетно пыталась схватить ртом воздух. Его настоящая сестра, Эйвор, уже бы купалась в крови того человека, что посмел бы так поступить с ней. Отчего же она, его сестра, его ученица, воительница, позволяет такое?! — Сигурд! — голос Рандви вырывал его из горячей мути гнева. — Пусти её! Руки жены легли на его предплечье, схватили, пытаясь ослабить хватку. И он в один момент вдруг испугался, испугался, что сестра задохнётся, закроет глаза и больше не откроет. Что-то здравое и голос жены заставили его разжать руку и отпустить девушку. И она опустилась на колени от слабости, схватившись за горло и резко задышав. — Мой ярл… — запыхаясь, промолвила она. — Простите меня, если я чем-то оскорбила вас.  — Молчи! Ты предала меня, — и он звонко ударил её, одарил увесистой оплеухой так, что пятна крови слетели с её губ и испачкали пол. Он впервые ощутил хоть какое-то облегчение внутри себя. — Пошла вон! Если так желаешь быть трэллом, то иди работай, как трэлл, но чтобы глаза мои не видели тебя здесь! И она снова молча ушла.

***

— Это она? — мужик суровой внешности хмыкнул, презрительно оглядев Эйвор с головы до ног. На её щеке уже виднелось красное пятно от удара, полученного недавно «за дерзкие слова» от того незнакомца, волосы были растрёпаны, а одежда порвана: всё её попытки сбежать оборачивались неудачей: не успевшая зажить рана на животе и связанные руки мешали это сделать. — Это она, — подтвердил человек без имени, протягивая верёвку мужику. — Не жалей её. Он принял верёвку, а Эйвор злобно посмотрела на своего хозяина. Его лицо причиняло боль уже одним своим видом: впалые щёки, белая кожа, будто никогда не видевшая солнечного света, и почти столь же белые выцветшие глаза, один из которых смотрелся особенно жутко из-за распухшего и посиневшего от свежей чумной язвы века. — Будешь делать всё, что я скажу, — мужик взобрался на лошадь, привязав верёвку к седлу. — Будешь кормить скот, наполнять бадьи, следить за урожаем… — Ты пожалеешь об этом, — рыкнула она, нехотя последовав за лошадью мужика. — Когда я выберусь, ты и этот ничтожный кусок дерьма будете гнить под солнцем пока я не пущу вашу грязную кровь! — …колоть и таскать дрова, готовить еду и чинить вещи и… всё остальное. Ты выглядишь сильной. И делать ты должна всё безупречно, без пререканий, без оскорблений. Поняла? — Главное, чтобы ты понял меня, — дерзко прошипела Эйвор. Мужик обернулся на неё в седле, достал что-то длинное, хлёсткое… только потом воительница поняла, что то была плеть. Он замахнулся, разрывая свистом воздух, и ударил. Кожу обожгло агонией. Воительница вскрикнула. Конь под мужиком вздрогнул, затопал копытами, испугавшись звука. — За дерзость лишишься пищи на три дня — в лучшем случае. И Эйвор уже ненавидела этого человека, ненавидела всем сердцем. Она, Сестра Волка, лишённая гордости, была вынуждена следовать за этим подонком, своим «хозяином», словно игрушка, новый инструмент, вещь… как неравная. Но её душа билась в ярости, клокотала гневом, и пусть её привязывают, пусть её будут истязать, но она сбежит: перегрызёт верёвки, возьмёт в ночи нож и будет медленно убивать «хозяина», будет резать и любоваться, как течёт кровь…

***

Зной. Зной и жара палящим огнём пытали её, словно резав окровавленную спину, изувеченную ударами плетью. В мути уставших глаз она видела, как красное и густое стекало на землю, пропитывалось и стекало вновь. Медленно и бесконечно. Она была обездвижена собственным своеволием, прикованная к столбу. Вместо пищи она получала плеть. Каждое её утро начиналось с порки, — десять ударов, а затем ещё десять — вечером. Никого из трэллов ещё так не наказывали, как её. Никого из трэллов не избивали так, как её. Никто из трэллов не проявлял такую наглость, как она. И никто из трэллов не смел творить такие вещи, как она… Её избивали, пороли, морили голодом, заковывали в цепи и закрывали в старом сарае на много дней. И этого было мало, чтобы усмирить её. Этого было ничтожно мало, чтобы сломать её волю. Эйвор пыталась сбежать, Эйвор пыталась отравить хозяев, Эйвор нарочно выполняла свои обязанности небрежно и халатно. Эйвор пыталась каждый раз всем напоминать, что она Сестра Волка, дренг из клана Ворона, и что она не потерпит такое отношение. Что она сильна. Но настолько долго её ещё не держали прикованной к столбу бича. Девять дней... Эйвор убила сына хозяина, когда тот пытался совокупиться с ней во сне. Она проснулась от чего-то странного, от чего-то твёрдого и неприятного, впившегося между бёдер. Когда она открыла глаза, заревела от ярости. Этот ублюдок вжимал её в соломенную подстилку, стиснул так, словно хотел раздавить, обхватил за таз, приподнял, насадив на свой крохотный член. Своим криком она разбудила других рабынь, видимо, привыкших к такому обращению уже давно. Но Сестра Волка терпеть не намерена. Воительница тут же выдернулась из его хватки, что тот сам ничего не понял. Она вскочила на ноги, покачиваясь от головокружения, и злобно глянула на обидчика. Тот глядел на неё круглыми глазёнками, ничего не осознавал — явно не ожидал, что девушка так отреагирует. — Подонок, — сквозь зубы выпалила Эйвор и врезала ему так, что послышался хруст челюсти. Он откинулся назад. — Как ты посмел тронуть меня?! Она в гневе бросилась на него, пустив град ударов кулаками. Мерзавец уже потерял сознание, но она продолжала его бить, омывая руки в чужой крови. Его лицо превращалось в кровавое месиво, но воительница была опьянена яростью, продолжая бить и бить. Её остановили рабыни, схватили за плечи, оттянули назад. И пока Эйвор с усмешкой лицезрела труп наглеца, они плакали и говорили, что её за это будут мучить сильнее прежнего. Эйвор было всё равно. Но сейчас, она, прикованная цепями к столбу, посреди жаркого и иссушенного солнцем двора, голодная и поникшая, истекала кровью пятый день и понимала, что она проиграла. Понимала — это конец. Она держалась год, она боролась год, обнадёживая себя Вальгаллой, что ещё не поздно туда попасть, но теперь ей было трудно доказывать из раза в раз свою силу, непокорность, твёрдость и волю. Эйвор была прикована здесь как напоминание о том, что рваться на свободу бессмысленно — всё равно что ловить звёзды. Была прикована как трофей укрощения и доказательства, что любую бурю можно смирить. — Я родилась Сестрой Волка и умру ею, а ты, грязный пёс, не стоишь милосердного удара моего топора. Я буду отправлять тебя в этот ваш ад медленно, и ты познаешь куда более страшные муки, чем те, которыми сейчас страдаю я, — рычала воительница в первые дни. В первые дни она кричала, вопила безумно. Боль заставляла её рыдать, силясь втиснуть Эйвор в деревянный столб ещё сильнее, пытаясь спрятать от раздирающих ударов, безжалостно рассекающих кожу. Хозяин был жесток и груб, и в моменты порки выходил из себя, превращался в беспощадного зверя, вкладывая в удары всю ненависть и упование чужой болью. Болью рабыни, столько раз пытавшейся прикончить его. Тир, которая прикончила его сына. Это была месть. Силы иссякали быстро, опустошая её изувеченное тело. И каждый раз даже крик давался с огромным трудом, требовал больших усилий. Лишь сейчас она хрипела и стонала. — Что же ты не зовёшь своих адских богов? — спрашивал её хозяин между ударами. — Что же ты молчишь? Где твои грязные проклятья и плевки? Потом он подходил к её лицу, прожигал полным презрения взглядом, заставлял смотреть ему в глаза. Поначалу она прятала слёзы, терпела боль, стиснув зубы и едва не откусив себе язык. Но теперь ей было плевать. На пятый день она сломалась. — Скажи мне, Йора, ты всё ещё Сестра Волка? Пятый день сломал её. Едва живая, подавленная одиночеством и поражением. Она не знала, восхищались ли ею другие рабы, но видела, что смотрели на неё с жалостью. Они перешёптывались, глядя на неё, уже висящую на цепях от бессилия, точно тухлое мясо. Руки затекли, онемели, ноги устали, тело иссохло… А голод протягивал руку с доброжелательной улыбкой и впивался острыми когтями в живот, связывая и разрывая. — Ты родилась безбожной девкой, — хозяин собрал в кулак светлые волосы, потянул назад. Его голос звучал далеко от неё, скрипел по краям сознания. — Ты родилась, чтобы быть трэллом. Иначе тебя бы не было здесь! «Он прав, ты проиграла», — тихо мелькало в голове. Глаза девушки были закрыты, но слова она всё ещё слышала. На девятый день лязгнула замочная скважина. Привычная хватка цепей спала со звоном, и Эйвор рухнула на землю, словно мёртвая. Раны от плети уже начинали гноиться, кругом летали мухи — предвестники скорой смерти. Её грубо пихнули ногой под бок. Старая рана заныла далёкой болью, и девушка тихо застонала. — Ещё живая, — прозвучал мужской голос где-то сверху. Её волочили по земле, и она не знала куда. Попыталась прийти в себя, когда её плашмя бросили об что-то твёрдое. Дыхание перехватило. И Эйвор пыталась отогнать от себя тёмную муть, как вдруг рядом раздался голос: — Сделай так, чтобы она не сдохла, — рядом с девушкой бросили ещё одну рабыню, старую женщину. Воительница едва смогла её увидеть, как сразу же впала в темноту.

***

Женщина трогала её искалеченное тело. Прохладное и склизкое касалось спины, а раны пылали огнём. Влажная тряпка промачивала губы постоянно, пытаясь дать хоть какую-то влагу. Эйвор отдалённо чувствовала, как её оплёскивают водой, только это помогало немного привести воительницу в чувство. Лишь после этого добрая женщина протягивала ей ко рту хлеб, смоченный жиром, заставляя есть. Эйвор отворачивалась. Эйвор признала себя поражённой. Эйвор позволила себе быть слабой. Эйвор хотела умереть. — Пожалуйста, — молила её старая тир. — Меня будут медленно убивать, если ты умрёшь. И воительница, сломанная, потерянная, умирающая, согласилась. Она не хотела, чтобы из-за её упрямого решения страдали другие. Она не будет жертвовать чужой жизнью ради Хельхейма. Мысленно она больше не улыбалась, только кривила губы в болезненной гримасе, захлебываясь воем, обнимая руками холодный камень своей прошлой жизни. Теперь она — лишь грязь в грязи, не Эйвор, стремящаяся в Вальгаллу, не Сестра Волка, чья сага была не окончена… А Йора, выдравшая голыми руками из былой жизни воззрение о чести, устыдившая себя за то, что заберёт невинную жизнь даже не топором, а своей смертью.

***

Прошло три луны с их последней встречи. Уже наступали холода, срывая последние листья с деревьев и сметая с земель остатки тепла и лета. Викинги возвращались с последних набегов и готовились к зиме. Ярл Сигурд был не исключением, он отсутствовал дома два месяца, будучи в странствиях и в поисках новых богатств, и сейчас, мужчина, минуя свои владения, наблюдал за суетой жизни: воины разбирали свою добычу, жёны и старцы выходили из своих хижин, встречая путников, дети носились кругом и играли… И посреди всего этого обилия свободных людей, совсем скромно и тихо возились трэллы, в обветшалых одеждах, с пустыми взглядами и незавидной судьбой. И Сигурд снова увидел свою сестру, и его сердце тут же встрепенулось. Она была похожа на огонёк свечи, трепещущий на ветру — вот-вот потухнет. — Отчего эта рабыня выглядит так вяло? — спросил он у брюти. — Так вы сами перед отъездом наказали нагружать её большей работой, — пожал плечами мужчина. — Только, надолго её не хватит, эту зиму вряд ли протянет. — И она не противится? — Нисколько. Напротив, эта самая послушная. «Вот ничтожество», — выругался про себя Сигурд, злясь на слабость сестры. — Кормите её чаще, — приказал он, тронув лошадь по бокам. Хоть он и был в гневе на сестру, но не переставал надеяться, что она снова станет собой, проявит свой характер и вспомнит былое. Он до сих пор верил в это. Теперь каждый день ему приходилось встречать её. Ему приходилось видеть её низший труд, её покорность и слабость, и каждый день он задавался вопросом: «И это моя сестра?». Она оставалась его сестрой, будь она трэллом или дренгом. Он следил за ней из длинного дома, стоя у порога молча и терпеливо. Сестра делала вид, что не замечала его: он в этом был уверен. — Эйвор, — вдруг окликнул Сигурд её. — Подойди. Рабыня не отреагировала, лишь вздрогнула от его голоса, продолжая молча прочищать дорогу от снега. Её одежды были порванными, старыми и грязными лохмотьями, которые вряд ли согревали тело. Тело её давно привыкло к холоду, едва дрожащее под порывами зимнего ветра. — Эйвор… Она знала, что брюти следит издалека, потому не смела отвлекаться. — Эйвор! — голос Сигурда взрывался яростью. Она пыталась закончить работу быстрее, но руки уже давно ныли болью от усталости. Страх касался её мягко, обжигая голосом далёкого и забытого прошлого, ворочаясь чешуйчато в горле… Брат приближался к ней, словно огромная штормовая волна. Сестра стряхивала с себя воспоминания, отдирала изнутри с дикою болью остатки прошлого. — Ты слышала меня?! — брат уже стоял за ней. Она повернулась и увидела огонь. — Вы звали кого-то другого, — тихо ответила она, опустив глаза на грязные поношенные сапоги. — Я звал тебя. — Вы звали не меня. Он схватил её за подбородок, заставил поднять голову, посмотреть в глаза. — Ты считаешь, что я, твой ярл, ошибаюсь? Она молчала. — Ты считаешь меня глупцом, безумцем?! — вопил он. — Нет. Его горькие глаза горели злобой, грубая рука всё ещё держала её за подбородок, напоминая ей о том, что она всегда была ниже брата. — Тогда кого, по-твоему, я звал? — Это я безумна, мой ярл. Это я глупа и смыслю лишь в своей работе. — Почему ты так считаешь? — Я лишь рабыня, — осторожно молвила она, — моё мнение неважно для вас, и мне никогда не постичь высот ваших мыслей. — Склонись перед своим ярлом, жалкая тир. И она покорно упала перед ним на колени, сразу же опустив взгляд, как только он позволил. Упала перед ним в снег, едва не коснувшись лбом его сапога. Тёмная бездна не бушевала в ней. Рабыня не скалилась, стелилась побитой собакой, совершенно невинная, беззубая и спокойная, подчинённая воле ярла. Но её брат хотел совсем не этого. Он давно пытался разжечь в своей сестре жажду воли, выкопать старое, пробудить в ней ярость и истину настоящей. Ведь сколько было ласковых слов в её сторону, сколько попыток поговорить, попыток вспомнить. Брат падал перед ней на колени, плакал ей в ноги, но она молчала, упрямо утверждала, что она ничего не понимает. Но самое страшное — в её глазах, глазах Эйвор, истинная вера потери, непонимания, пустоты… Сигурд не доверял её взгляду. Перед ним была его сестра. Он был уверен. Но смотрела она на него не как на брата. Смотрела на него несправедливым, бессмысленным и покорным взглядом, которого он не заслужил от своей сестры. Она поступала с ним безжалостно, жестоко, кровожадно, бросала его в одиночество, будто насмехалась… И он воистину ненавидел её. И Сигурд был готов выдрать пальцами глаза своей сестре. Внутри него что-то умерло с такой силой, что собственное тело не выдерживало, а горло спазмировало воплем ненависти до кровавой кашицы, — он слишком отчетливо помнил её лицо, когда она была собой. Он схватил сестру за волосы. Та даже не посмела взвизгнуть, словно так и надо, словно она лишена чувств. Её брат так и думал: «Бессердечная, слабая, жалкая…». Протащил к краю деревни и бросил плашмя перед деревом. Рабыня посмотрела на него с непониманием, со страхом, с болью, как собака, привыкшая к издёвкам. Но даже сейчас она молчала. Затем послушно отвела взгляд, не дождавшись приказа. Она прекрасно знала, что надо делать перед бичеванием: покорно отвернуться, прижаться к дереву, вдохнуть глубже… показывая своё смирение. Сигурда не ожидал от неё и такого. Сестра чувствовала, как её ярл разорвал ошмётки ткани, обнажая всю её спину, испещрённую сетью белых шрамов, — следы её былой воли, смешанные со следами забытых битв. Холод вонзился колючими иглами ещё сильнее, и вдруг она осознала: её не привязали… не связали её тело верёвками или цепями, чтобы она не противилась. Не приковали её, чтобы она не сбежала. «Почему?» — вопил вопрос в голове. Брат давал ей возможность противиться? Возможность уйти? Он снял с пояса плеть. Раздался звук, который был вдолблен рабыне во весь её разум. Звук, который она знала будто с самого рождения. Звук, которого она отчаянно пыталась избежать. Звук, который пробуждал в ней боль старых шрамов, передёргивал всё тело от одной мысли об этом… Она закусила губу и закрыла глаза. В рот уже просочилась кровь, отдающая металлом и болью. Агония, столь знакомая, пронзила её тело, заставила выгнуться, без воли цепей и верёвок, заставила заорать. Второй удар уже был сильнее прежнего, и кровь хлынула на белое, пропиталась красным в снег. Девушка кричала — громко, надрывно, до рези в горле, откашливая собственные хрипы. Ей давно не приходилось этого испытывать, — послушной, обузданной рабыне незачем плеть. После девятого удара подкосились колени и она позволила себе упасть, прямо в окровавленный багровым снег. — Встань! — приказал ярл, ударив по её ногам. И сестра попыталась, неосознанно цеплялась пальцами за шероховатый ствол дерева, стирала ногти до крови. На дрожащих ногах ей удавалось простоять до ещё двух сильных ударов и слабость снова брала вверх, валя её на колени. К своему стыду она заметила, что пыталась скрыться от плети, но удерживала себя на месте, подставляясь под удары. — Ничтожество… — был прав он. Тир продолжала вопить, глотая слёзы, не в силах больше терпеть, перед её глазами кровавая муть, и она едва слышно стонала: «Пожалуйста». Брат позади неё выглядел измученным и сломанным, одурманенный собственной обидой и злостью, брошенный рассудком и так нуждающийся в своей сестре… — Как ты, Сестра Волка, смеешь это терпеть?! — ревел он, срываясь на плач, продолжая бить в гневе, в надежде. — Боги ненавидят тебя. В презрении он видел её тело, худое, ослабевшее, уставшее. Но в жалости случайно вспоминал слова брюти: «Это зиму она вряд ли протянет». Он видел, во что превратил её и без того измождённое тело. Кровь пропитала всё: снег вокруг, одежду, даже волосы, которые сестра пачкала, корчась в снегу. Гнев сменился тревогой. Тридцать ударов это много… И она больше не кричала, только стонала. — Сигурд… — тихо, шепотом сорвалось с её губ облачком пара. Рука брата, что держала плеть, задрожала, отпустила, а его самого едва не затошнило. Сердце клокотало в груди, царапая изнутри. «Что я сделал?», — бессмысленно спрашивал он. С глаз сорвалась слепая пелена неистовой ярости. Он ринулся к ней, опустившись на колени. Она назвала его имя и всё в нём прошлось дрожью. Её глаза потерянные, полные слёз, распахнутые невыносимой болью и ужасом смерти глядели на него, не моргая. — Сигурд, прости меня… Сигурд… Брат подхватил её голову под затылок, наклонился, коснувшись своим лбом её лба, и сорвался в рыдание. Глотал слёзы вместе с воздухом, хватаясь за мятую грубую ткань её порванной одежды и чувствуя запах крови. Брат бережно укачивал сестру, вдыхал сквозь пелену горечи, потому что дышать все-таки нужно, потом взял её руку, совсем холодную, в свою. — Эйвор, прости…

— Сигурд, тебе нравится снег? — Пожалуй, — усмехнулся брат, — я мирюсь с ним. — Мне нравится. Жаль, что нельзя набрать его под кожу, обложить им кости, чтобы он окутал меня тишиной, как землю…