1001 ночь, или Морская сказка

— Извините меня, монсеньор… Перед Рескатором возник его друг, капитан Язон. — Да, я вас слушаю. Как бы ни были глубоки захватившие его с головой чувства к Анжелике, Рескатор, этот безупречный капитан, никогда не позволял сердцу заглушать голос разума. Однако Язон видел перемены в умонастроении хозяина и полагал, что ничего доброго это не предвещает. Чем дальше, тем сильнее нарастало его беспокойство, и причин тому было много, пожалуй, даже слишком. Все на корабле идет не так! Того и гляди, где-нибудь рванет — и ничего уже тут не попишешь. Пусть бы лучше это случилось поскорее — тогда все же наступит хоть какая-то ясность, и дело можно будет поправить, прежде чем все окончательно рухнет. Жоффрей де Пейрак пристально взглянул на своего помощника. Изрытое оспой лицо, угрюмо сжатые губы. Глаза холодные и непроницаемые, точно два агата. С этим коренастым неразговорчивым человеком он проплавал вместе десять лет… — Экипаж ропщет, — сказал Язон. — О, конечно, смута идет не столько от старых матросов, что плавали с нами еще на Востоке, сколько от новичков, особенно от тех, которых нам пришлось нанять в Канаде и Испании, чтобы укомплектовать команду. Сейчас у нас почти шестьдесят человек. И держать в руках такой сброд ох как трудно. Тем более, что они хотят непременно дознаться, каковы ваши планы. Еще они жалуются, что стоянка в Кадисе была намного короче, чем им обещали, и что они так и не получили своей доли испанского золота, которое наши ныряльщики-мальтийцы подняли со дна у берегов Панамы… И, наконец, они заявляют, что вы запрещаете им попытать счастья у плывущих на корабле женщин, зато сами прибрали к рукам самую красивую… Этот последний тяжкий упрек, произнесенный особенно мрачно и серьезно, заставил хозяина «Голдсборо» рассмеяться. — Потому что она и впрямь самая красивая, не правда ли, Язон?.. Он знал, что этот смех окончательно выведет из себя его помощника, которого ничто на свете не могло развеселить. — Так она самая красивая? — насмешливо повторил он. — Не знаю, черт ее дери! — в ярости рыкнул Язон. — Я знаю только одно: на корабле творятся дурные дела, а вы ничего не замечаете, потому что одержимы этой женщиной. Граф де Пейрак вздрогнул и, оборвав смех, нахмурился. — Дурные дела? — И команда, и я чувствуем, что вы перестали о нас думать, что ваши мысли заняты другим… Матросы к этому очень чувствительны. Вы же знаете, монсеньор, в таких вещах моряки всех рас и народов одинаковы. Они верят в приметы, и невидимое значит для них куда больше, чем то, что можно рассмотреть и пощупать… Они твердят, что теперь им уже не найти у вас защиты. Люди спрашивают, почему мы, все бросив, помчались в Ла-Рошель? И для чего взяли на борт этих людей, из-за которых приходится терпеть столько неудобств и лишений? Притом со всей этой компании не получишь ни гроша: у них же всего добра — одна рубашка на теле! Язон высказывал примерно те же опасения, которые граф слышал утром от Анжелики, но со своего угла зрения. Необходимо было принять решение, которое граф, сам не зная почему, постоянно откладывал. Его губы тронула улыбка. — Вы помните моего Кантора, Язон? — Как не помнить? Прекрасный малый, но при чем здесь он? — Вы хорошо помните его лицо? Его глаза? Язон недоуменно посмотрел на капитана. Затем его зрачки расширились, в них промелькнул огонек неожиданной догадки, и почти сразу лицо второго капитана стало ещё мрачней, чем прежде. — Так она… — Это моя жена, Язон. И мать моих сыновей. — Это ещё хуже! Граф де Пейрак расхохотался. — Язон, вы неисправимый женоненавистник! Но оставим это. Мы приближаемся к концу пути. Постарайтесь успокоить людей. Скажите им, что испанское золото все еще на борту. Как только мы пристанем к берегу, то есть уже через несколько дней, я прикажу выдать им задаток в счет доходов от будущих продаж. Соберите мне всех наших старшин в кают-компании, примерно через час после обеда. Он положил руку на плечо друга. Его взгляд, устремленный в кормовые окна, по-прежнему блуждал где-то около горизонта, но пальцы крепко сжали массивное плечо помощника. Вот опора, на которую он всегда мог положиться во время их бесконечных плаваний… — Язон, дорогой мой товарищ, когда мы с вами встретились, я уже прожил первую половину своей жизни и вступил во вторую. Вы знаете обо мне далеко не все, и я тоже не воображаю, будто знаю все о вас. Так вот, друг мой, с тех пор, как я живу на свете, моей душой, сменяя друг друга, владеют две страсти. Меня попеременно влекут то сокровища земли, то вечное очарование моря. Земля и море, Язон, два удивительных существа, две требовательные владычицы. Когда я слишком долго отдаюсь одной, другая протестует и властно зовет меня к себе. Вот уже более десяти лет, с тех пор, как турецкий султан поручил мне монополизировать торговлю серебром, я не покидаю корабельной палубы. Вы одолжили мне ваш голос, чтобы я мог подчинять своей воле капризные стихии, и во всех водах — от Средиземного моря до Атлантического океана, от полярных льдов до карибской лазури — мы пережили вместе немало увлекательнейших приключений… — А сейчас вами опять овладело желание проникнуть в недра земли? — Вот именно! Этот короткий ответ прозвучал, словно удар тяжелого молота, вгоняющего гвоздь. Язон поник головой. Сейчас он услышал именно то, что боялся услышать. Его сильные, поросшие рыжими волосами руки судорожно сжались в кулаки. — Из-за неё? — Нет, дружище, вы же знаете, что я уже третий год осваиваю Мэн. Просто пришло время зимовать на земле. И то, что судьба именно сейчас вернула мне её, это доброе предзнаменование. Значит, все идёт правильно. Жоффрей де Пейрак еще крепче сжал его плечо. — Я оставлю вам корабль, Язон. Тот отрицательно мотнул головой. — Это все равно уже будет не то… Чтобы по-настоящему жить, мне нужна ваша дружба. Меня всегда поражали ваш пыл, ваша жизнерадостность. Они нужны мне, как воздух. — Ну, полно! Неужели вы так сентиментальны, вы, старый морской сухарь? Посмотрите вокруг! Ведь вам остается море. Но Язон продолжал стоять, потупив глаза, и даже не взглянул на волнующийся, темно-зеленый простор. — Вам этого не понять, монсеньор. Вы весь — точно огонь. А во мне огня нет — только лед. — Так разбейте ваш лед! — Слишком поздно. Язон тяжело вздохнул. — Мне надо было давным-давно попросить, чтобы вы открыли мне ваш секрет: как вам удается каждый раз глядеть на мир новыми глазами? — Но никаких секретов здесь нет, — сказал Жоффрей де Пейрак, — или, во всяком случае, они у всех разные. У каждого свои. Что же вам сказать? Всегда будьте готовы начать все сначала… Гоните прочь представление о том, что жизнь у вас только одна… И верьте, что жизней много… *** После обеда в твиндеке появился Рескатор собственной персоной. Он явился не один — как и в прошлый раз, его окружали вооруженные мушкетами матросы. Обведя эмигрантов взглядом, который казался еще более пронзительным из-за того, что глаза смотрели из прорезей маски, он приметил Маниго, Мерсело и Каррера, которые в последние дни почти всегда держались вместе, и сказал: — Прошу вас, — затем он отыскал глазами Берна, — и вас собраться и пройти вслед за мной в кают-компанию. — Что вам от нас надо? — спросил Маниго, застегивая помятый камзол. — Сейчас узнаете. Соблаговолите собраться вон там. Рескатор двинулся между рядами пушек, внимательно вглядываясь в расположившихся возле них женщин. Дойдя до Сары Маниго, он вдруг оставил обычное свое высокомерие и отвесил ей учтивый поклон. — Вы, сударыня, также весьма меня обяжете, если соблаговолите пройти с нами. И вы тоже, сударыни, — добавил он, повернувшись к госпоже Мерсело и госпоже Каррер. Этот выбор и сопровождавшие его церемонии живо напомнили гугеноткам, как недавно их вызывали наверх стать свидетельницами показательной казни мавра, и поэтому смутили почтенных женщин. — Хорошо, я пойду, — решилась госпожа Маниго, запахивая на груди черную шаль. — Но мне хотелось бы знать, что за сюрприз вы нам опять приготовили. — На этот раз все не так страшно. Думаю, пришла пора прояснить сложившуюся на корабле ситуацию и возникшие в связи с этим недопонимания. Затем он остановился около Абигайль и пастора Бокера, жестом приглашая их присоединиться к группе пассажиров-мужчин, которые ждали в окружении вооруженных матросов. В последнюю очередь он подошел к Анжелике. Она встретилась с ним взглядом, и её охватили одновременно волнение и радость. — И вас, сударыня, я тоже покорнейше прошу последовать за мной. Когда группа протестантов с Рескатором и Анжеликой вошла в кают-компанию, там уже находился старший состав команды судна, а также Язон и Ле Галль. Граф усадил Анжелику с торца длинного стола, а сам сел с противоположного конца. Гугеноты разместились напротив матросов. — Итак, господа, для начала давайте познакомимся, — Рескатор снял маску и небрежно бросил её на стол, где были разложены карты и какие-то бумаги. Затем обвел взглядом всех сидящих за столом и произнёс: — разрешите представиться — граф де Пейрак де Моренс д’Ирристру. Лёгким кивком головы он предложил сидящему справа от него Берну сделать то же самое. Когда все по очереди назвали свои имена, капитан продолжил: — Около трех лет назад я приобрёл у руководства Массачусетса земли на территории Мэна. Мной основаны там несколько фортов, один из которых находится на побережье. Именно туда следует «Голдсборо». Мне прекрасно известно, — он поднял руку, жестом пресекая возникшее среди гугенотов волнение, — что вы хотели бы попасть на Санто-Доминго, но я, к сожалению, не располагаю достаточным временем, чтобы позволить себе такой большой крюк. Зимы в Мэне довольно суровы, и у меня на счету каждый осенний день, чтобы подготовиться к холодам. Самое большее, что я могу для вас сделать — это доставить вас в Бостон. Протестанты молча пытались осмыслить услышанное. Несколько удивленно-возмущенных взглядов обратились к Анжелике, но она и сама была поражена не меньше других. — У меня, конечно, есть торговые партнёры в Бостоне, — задумчиво прервал тишину Маниго. — Может быть, они согласятся предоставить нам кредит, чтобы добраться до Островов… — Я мог бы дать вам дополнительные рекомендации от себя, выступив в качестве поручителя по вашим обязательствам, — отозвался граф де Пейрак, — но я могу предложить вам куда более интересную перспективу, чем Вест-Индия. Земля, к которой мы плывем, может сделать вас богатыми намного быстрее, чем тропические острова. Это дикий, неосвоенный край, где полно рыбы, дичи и прочих лесных даров: от самых разнообразных ягод до прекрасной строевой древесины. — Разумеется! — с горькой иронией заметил Мерсело. — Если мы выживем после суровой зимы, стычек с индейцами и прочих «радостей» Северной Америки! Мы достаточно знаем об этом крае, чтобы отказаться от подобной перспективы. — Позвольте спросить вас, господин Мерсело, хорошо ли вы знаете Санто-Доминго, куда так желаете попасть? Об этом острове, куда нельзя добраться, не заплатив дани карибским пиратам, и который периодически грабят флибустьеры и морские разбойники с острова Тортуги? Да и чем там заняться таким людям, как вы, предприимчивым, энергичным, знающим море и морскую торговлю? Рыбной ловлей? В тамошних скудных ручьях водится лишь немного пескарей, а у берега полно свирепых акул. — У меня есть там деньги и отделения торговой компании, — сказал Маниго. — Вряд ли они уцелели, и дело даже не в пиратских налетах. Vae victis, господин Маниго. Вот если бы у вас сохранилось прочное положение в Ла-Рошели, была бы еще надежда вернуть себе кое-что на островах. Сами-то вы разве не думали о том, что те, кто были на Санто-Доминго и в Ла-Рошели вашими дорогими, преданными, услужливыми компаньонами, уже поделили все, что вам принадлежало? Маниго скрестил руки на груди и склонил голову, глубоко задумавшись. — Это ваше предположение или уверенность? — Уверенность. — Откуда вам все это известно? — Зайдя однажды в порт у берегов Испании, я встретил одного из самых болтливых людей на свете, некоего Роша, с которым познакомился еще на Востоке. — Мне знакомо это имя. Он — представитель ларошельской Торговой палаты? — Да, так и есть, — ответил граф, а затем изложил протестантам то же, что и Анжелике, — что уже два месяца назад они были обречены потерять всё. — Нам предстоит еще примерно две недели плавания, и у вас будет достаточно времени, чтобы подумать и принять решение. — Мэн — спорная территория, — подал голос адвокат Каррер. — Там есть французские форты и полно иезуитов. — Вы правы, мэтр Каррер. На данный момент, наши отношения с соседними французскими фортами вполне дружеские. Но, в случае необходимости, у меня найдется достаточно людей и ружей, чтобы защитить свои владения от властей Новой Франции. Есть личные причины, которые вынуждают меня быть готовым и к такой перспективе. Граф де Пейрак поднялся со своего места и направился к другому концу длинного стола. Неторопливо шагая за спинами своих старшин, он вглядывался в лица гугенотов. — Пятнадцать лет назад под надуманным предлогом я был судим и приговорён к смертной казни. Король Франции, не желавший терпеть в своём королевстве чересчур влиятельного вассала, лишил меня всего — состояния, имени, любимой жены, подарившей мне сыновей. Мне удалось бежать. Не желая, чтобы мои близкие подвергались опасности, я ничего не сообщил им о том, что смог спастись и выжить. Оказавшись за спиной Анжелики, он положил руки ей на плечи. — Однако судьба распорядилась иначе, вернув мне женщину, с которой двадцать лет назад я венчался в кафедральном соборе Тулузы. Господа, представляю вам мою жену, графиню де Пейрак де Моренс д’Ирристру. В повисшей тишине Жоффрей подал Анжелике руку, и она, столь же оглушенная происходящим, как и остальные, повинуясь его жесту, встала рядом с мужем. — Это сговор! — Маниго вскочил со своего места, и тут же ему навстречу поднялись люди Рескатора, готовые по первому слову хозяина урезонить бунтаря. — Успокойся, дорогой, — Сара Маниго потянула своего мужа за руку, побуждая его вернуться на место. Нехотя купец сел обратно. — Единственное, что заставляет меня оказывать вам помощь, господа гугеноты, это моя признательность вам за то, что вы дали приют и защиту моей жене, когда она нуждалась в этом, — произнес граф, и в его голосе появилась лёгкая угроза. — Но знайте — я не святой Павел, апостол милосердия. Надеюсь, у вас достанет благоразумия правильно оценить обстановку и принять верное решение относительно своего будущего. *** Анжелика стояла на пороге капитанской каюты, держа за руку Онорину. За её спиной догорал день, принесший в её жизнь очередные перемены. В последний раз она разделила ужин с детьми Берна и Абигайль, которая, единственная из всех, была искренне рада за воссоединившихся супругов. Теперь Анжелике с дочерью предстояло перебраться в апартаменты капитана. Это радовало и страшило одновременно, и она никак не решалась сделать последний шаг, который должен был отделить её прежнюю жизнь от новой и неведомой, в которую ей предстояло вступить. Повинуясь внезапному порыву, она стянула с головы чепец и тряхнула рассыпавшимися по плечам волосами своенравным движением женщины, признающей над собой только одно верховенство — власть любящего сердца. На пороге возник Жоффрей и протянул ей руку. — Пойдём? Она вздрогнула, вспомнив это же сказанное им слово перед их первой ночью на далёкой Гаронне, и вложила свою руку в его крепкую ладонь. — Ты позвал нас в гости? — задрав голову кверху, спросила Онорина. — Нет, я позвал вас, чтобы вы жили здесь, со мной, — с дружелюбной улыбкой ответил граф. — И я теперь буду спать вот тут? — вручив Анжелике свою шкатулку с сокровищами, она подбежала к знакомому дивану и оперлась на него двумя руками. — Нет. Идемте, я покажу вам вашу кровать. Граф де Пейрак приподнял драпировку на переборке и открыл обнаружившуюся там дверь. Вслед за ним Анжелика и Онорина прошли в маленькую каюту, почти все пространство которой занимал большой диван, покрытый шкурой белого медведя. Малышка тут же скинула обувь, забралась на него и запустила пальцы в мех. — Мама, смотри, какой он мягкий! Она покрутилась на нем и так, и эдак, потом повернулась к взрослым, недоверчиво посмотрела на Рескатора и спросила: — Мы с мамой будем жить здесь? — Да. Но если вы захотите вернуться к вашим друзьям, я не буду вам мешать. Хотя мне будет грустно. — А почему? Жоффрей присел к ней и ответил: — Потому что я люблю вас и вашу маму. Глаза Онорины стали круглыми от удивления и восхищения. — И ты женишься на моей маме? — Нет, — с улыбкой ответил граф. — Мы уже женаты, давно. Малышка посмотрела сначала на Анжелику, затем на капитана, пытаясь что-то сообразить. — И искали друг друга, как в маминой сказке? — И нашли, как в сказке. На личике девочки появилась довольная улыбка. — А это у тебя что? — детская ручонка осторожно потрогала шрам на суровом обветренном лице, а потом попробовала пальчиками открыть глаз, веко над которым было слегка прикрыто. — Онорина, так не надо делать, — вмешалась Анжелика. Жоффрей немного отстранился, чтобы девочка прекратила свои попытки, и объяснил: — Когда я был такой же маленький, как вы, меня ударили саблей по лицу. Остался этот след. — Ты был на войне? — Да. — И я была на войне, давнооо-давно, — сказала Онорина с таким вздохом, будто прожила не один десяток лет. — И мы с мамой прятались от солдат. «Как она может помнить такие вещи? — поразилась Анжелика. — Ведь ей тогда не было и полутора лет!..». Онорина же, воспользовавшись тем, что ее наконец-то внимательно слушают, продолжала: — А потом я буду воот такая большая, — она встала на цыпочки и повела рукой у себя над головой, — и не буду прятаться. Я буду стрелять, как мама: «Бах! Бах!».У меня будут свои солдаты и пистолеты, и ещё сабля! И корабль с пушками, как у тебя! — Боже, что она говорит!.. — невольно вырвалось у Анжелики. Удивительным казалось то, что из своего непростого младенчества она вынесла не страх и не тревогу, а дух борьбы. — Наверное, мои предки не осудили бы её воинственность… Граф де Пейрак смотрел поочерёдно на мать и дочь, волею судьбы превращенных в бесстрашных амазонок. И если девочка воспринимала происходящее сообразно своему возрасту, как забавную игру, то о том, какие раны оставила война в сердце Анжелики, можно было только догадываться… — Вы с вашей мамой долго были одни. А теперь, если позволите, я хотел бы оберегать вас, до тех пор, пока вы не станете достаточно большой. — Защищать меня от всех-всех плохих? — Да. — И любить? — она проговорила это так тихо, словно ещё не до конца верила в то, что он говорит ей. — Да, — он поднял её на руки. Она обхватила его шею своими маленькими ручонками. — Почему? — Потому что я ваш отец, мадемуазель. Онорина воззрилась на пирата в немом изумлении. Анжелика была удивлена не меньше. Она не позволяла себе даже думать о том, чтобы Жоффрей принял её незаконнорожденного ребёнка. Словно в тумане, она наблюдала, как Онорина изо всех сил обняла его и прижалась щекой к его щеке. — Ты давно был страшный, а теперь добрый. — Я всегда добрый, когда меня слушаются, — в его голосе проскользнула мягкая ирония. Он лёгким движением погладил девочку по шелковистым волосам. — А если нет? — Когда матросы не слушаются, капитану приходится их наказывать. А иначе корабль пойдёт ко дну, и все утонут. Малышка смешно морщила лоб, обдумывая последнюю фразу. — Я буду тебя слушаться, — наконец решительно произнесла она. — Обещаю! — Вот и славно. А теперь не кажется ли вам, мадемуазель, что уже пора спать? — Да, отец! Онорина с готовностью дала матери раздеть себя и укутать в светлый мех. Порывшись в своей шкатулке, она извлекла оттуда подаренный Рескатором сапфир, зажала его в кулачке и почти сразу заснула с выражением полного блаженства на лице. Когда Анжелика вернулась в капитанский салон, все светильники в нем были погашены, кроме одного — у входа, но и его свет был приглушен. Жоффрей в одной распахнутой на груди рубашке и коротких кожаных штанах до колен полулежал на диване, опираясь на подушки. Взгляд Анжелики скользнул по его крепкому поджарому телу, сильным рукам, широким плечам, и она невольно сглотнула от неожиданно нахлынувшего желания оказаться в его обьятиях. Нет, пока не время… — Я должна рассказать вам об Онорине. О том, как она появилась у меня, — поспешно начала Анжелика, понимая, что если она поддастся царящей здесь уютной и чувственной атмосфере, то у неё уже не останется решимости на довольно тяжёлый разговор. Подавшись ей навстречу, граф сел и жестом пригласил её занять место рядом с собой: — Хорошо, я слушаю вас. Но она осталась стоять у стены, собираясь с духом и с мыслями, не зная, с какого конца начать рассказ. Как бы ей хотелось вообще ничего не говорить, навсегда похоронив прошлое в глубинах памяти! Но это было бы нечестно по отношению к Жоффрею, особенно после его великодушного поступка. Видимо, она раздумывала слишком долго, и граф решил сам начать разговор. — Ваша дочь — дитя войны. Эта реплика, произнесенная не совсем уверенно, но все же утвердительно, обожгла её. С испугом она взглянула на мужа. — Я догадался, — ответил он на немой вопрос, застывший в её глазах. «И догадка оказалась верной», — с горечью подумал он, наблюдая за её реакцией. Уперев локти в колени, он уронил голову на руки, пытаясь справиться с нахлынувшими чувствами. Он думал, что уже почти примирился с возможностью такого исхода, но теперь, когда он узнал это точно, жгучая ревность, бессмысленная, безрассудная, расплавленным металлом снова влилась в его сердце. — И зачем ты тогда убежала от меня… — глухо проговорил он. Анжелика молчала, да он и не ждал ответа. Почти физически она чувствовала исходящие от него боль и гнев, а ещё — желание привычно, наедине с собой, справиться с очередным ударом судьбы, никому не показывая того, что происходит глубоко внутри… Лёгкое, почти невесомое прикосновение женской руки к его волосам неожиданно проникло туда, где он всегда был один. Он не слышал, как она подошла. — Теперь это всего лишь прошлое, и его не изменить, — услышал он её тихий голос. — Я долго ненавидела всё и вся… и в первую очередь свою дочь. Я дважды пыталась избавиться от неё, но ничего не вышло. Месть тоже не принесла облегчения, только ещё бо́льшую пустоту… Потом, когда вокруг меня не осталось никого, только она, — я увидела, что она всего лишь ребёнок. И вокруг нас продолжается жизнь. На смену зиме все так же приходит весна… Анжелика говорила, ласково перебирая чёрные кудри, и то ли от этих прикосновений, то ли от звука её голоса боль медленно таяла. Это было странное, давно позабытое чувство участия близкого человека. Нечто похожее было с ним разве что в детстве, когда мать раз за разом возвращала ему, прикованному к постели, веру в собственные силы и в окружающий его враждебный мир. — Я поняла, что люблю её, не могу не любить, что она тоже моя, как и другие дети, которых я носила под сердцем. И когда я позволила этой любви жить в своей душе, я снова обрела радость жизни. Зачем тратить силы на ненависть, когда это так просто — любить… «Это Онорина изменила её, превратив в незнакомку, которую я никак не могу разгадать, — с удивлением подумал граф. — Полюбив своего нежеланного ребёнка, она теперь любому готова стать немного матерью: утешить, избавить от страданий, подарить надежду…». Он привлёк её к себе, и в следующий миг Анжелика оказалась полулежащей у него на коленях. «Я тоже могу избавить её от боли и страха». Эта мысль, едва родившись, окончательно вырвала его из блужданий во мраке прошлого и вернула в настоящее. — С тех пор вы боитесь мужской любви, — он отвёл с её лица непослушную прядь волос. Сердце пропустило один удар и забилось быстрее. Набравшись смелости, она заглянула ему в глаза. — Но не вашей. Удерживая её подбородок, Жоффрей пристально вглядывался в лицо жены. — Нет, и моей тоже, — заключил он. — Но я сниму с вас злое заклятье так же легко, как эти грубые одежды. Вы позволите? Он улыбался, и она узнавала эту улыбку, о которой грезила бесконечными одинокими ночами, улыбку фавна, принадлежащую только ей. Потянув внезапно ослабевшими пальцами за завязки корсажа, она вложила их концы ему в руку. Когда-то давно она отреклась от своего тела, от его желаний, она предала забвению любовь, которая может жить в нем, и сейчас, следя за ловкими движениями мужа, освобождающего её от невзрачного платья, она словно устремилась на встречу с собой, с той Анжеликой, что была до мятежа, с той, которая всегда любила любовь. И в то же время, она как будто напрочь забыла всё, что свершается между двумя влюбленными под покровом ночи. Она чувствовала себя потерянной, словно ребёнок, заблудившийся в неведомой стране, и незнакомец, в котором она то узнавала, то не узнавала своего первого мужа, был единственным, кто знал дорогу во тьме. Не оставалось ничего другого, как всецело довериться ему, подчиниться его умелым и сильным рукам, его нежным и властным губам, отдаться без остатка головокружительным поцелуям… Шаг за шагом, прикосновение за прикосновением он заново открывал для неё те мучительно сладостные чувства, которые рождает соединение мужчины и женщины. Задыхаясь и теряя себя, она жаждала одного — замереть в его объятиях, отдаться на волю его страсти и вдруг осознать с удивлением и ослепительной радостью, что они слились, воедино… *** Занимался день, снимая один за другим покровы ночи. Анжелика, не помня себя от счастья, снова глядела в лицо своего возлюбленного, и ей все еще не до конца верилось, что она видит его не во сне. Она чувствовала, что отныне уже не сможет обходиться без его объятий, без его ласк, без той нежности, которую она читала в его глазах. Что думает он о ее молчании? О ее неловкости? Что он скажет, когда заговорит? Наверняка отпустит какую-нибудь колкую шутку. Об этом можно догадаться по насмешливой складке у его губ. — Ну что ж! — сказал он наконец. — В общем, для скромной матушки-настоятельницы получилось не так уж плохо. Однако, между нами говоря, моя дорогая, вы не сделали особых успехов в искусстве любви с тех пор, когда я преподавал вам «веселую науку». Анжелика рассмеялась. Пусть уж лучше он упрекает ее в неумелости, чем в чрезмерной искусности. Пусть подшучивает над ней, она не возражает. Она притворилась смущенной, и в то же время не смогла удержаться от лукавой улыбки. — Мне восемнадцать лет, мессир де Пейрак, и я только вчера вечером узнала, что такое любовь. — Какова лицемерка! — С притворным возмущением ответил он. — Значит, все, что вы нарассказывали мне, было неправдой? — Это был дурной сон, который следует забыть… А сегодня наступило утро. — Из вашего дурного сна вышла замечательная сказка! — Жоффрей приподнялся, опершись на локоть, и стал следить за её реакцией. — Не смейте напоминать мне о вашей дурной шутке! — она возмущенно сверкнула своими зелёными, как у кошки, глазами и отвернулась. — Как это было неблагородно с вашей стороны! На лице графа появилась довольная улыбка. Он сгреб её в охапку, нежным и настойчивым движением повернул её лицо к своему и, продолжая улыбаться, тихо проговорил: — Зато я смог посмотреть на вас совсем другими глазами, моя милая сказочница!.. И где только вы научились так складно говорить? Избегая смотреть ему в глаза, чтобы не сдаться слишком быстро, и пытаясь выскользнуть из его объятий, Анжелика ответила: — Наверное, от моего первого мужа, ведь он был последним из трубадуров, и никогда… «…не поступил бы так с дамой своего сердца», — хотела закончить она, но Жоффрей не дал ей договорить. Он поймал её губы своими и не отпускал до тех пор, пока она не ответила на его поцелуй. Граф не сомневался, что, пока он держит ее в объятиях, у него есть все шансы вновь покорить Анжелику, заставить её забыть о любых обидах и невзгодах. Кольцо его рук ограждало ее от одиночества, защищало, баюкало, обволакивало лаской. Сбывалась мечта всей ее жизни. Скромная и громадная мечта всех женщин мира, мечта о любви.