Одна природа

Феодора откинулась на парчовом диване глубокой царственной синевы — движением отработанным, пригласительным. Вокруг нее ровно горели лампы, и пылала раскаленными углями жаровня, разгоняя ночной холод. Она полулежала, опираясь спиной, в алом одеянии, слишком дерзком поверх синего, и улыбнулась, когда вошел Юстиниан. Его пальцы на плаще разжались, стоило ему увидеть картину, которую она подготовила для него: неподвижная и собранная, как глянцевитая мозаика, но все же теплая, живая и ждущая его прикосновения. Ему нравилось думать, будто он был движущей силой в их представлении. Феодора ждала, пока он омывал лицо и руки в теплой воде, которую поднес слуга. Он приблизился — но она не шелохнулась; пускай он подбирается ближе, медленно, вкрадчиво, в полном впечатлении, будто бы он здесь охотник — тогда как это она его заманила. Он потерялся в теплом и ласковом мире, созданном ею, как и было замыслено. Она села и поманила его к себе — рядом, но недостаточно близко, чтобы дотронуться. Пускай он ждет и пылает. Феодора держала его на расстоянии вытянутой руки, пока раздувала пламя его желания. Она знала, чего хочет от нее Юстиниан. Он хотел преобразиться в ее объятиях, воспрянуть духом и возвыситься в желании. Он хотел сгореть и затеряться, и чтобы потом его нашли и утешили. Она позволила своим одеяниям распахнуться, когда наклонилась за бокалом вина, а затем плавно запахнула их — как только он мельком увидел ее нежную кожу. Она знала, что он думает о прикосновении к ней, предвкушает мягкость ее тела. Когда с трапезой было покончено и потрескивание жаровни стало единственным звуком в комнатах, Феодора встала и дала алому одеянию проститутки соскользнуть с тела — чтобы его место заняли руки Юстиниана. Она оседлала его на синем диване, целуя, поощряя грубое скольжение пальцев по своей коже. Феодоре нравилось, как он прикасался к ней; ее игра была почти позабыта — здесь она служила телом и душой, чтобы вывести их обоих к свету. — Подобна я для тебя Марии из Магдалы? — шепнула она. — Касаешься ты меня так же, как он касался ее? Чувствуешь ли нашу одну природу, когда мы вместе? Он застонал — слишком охваченный вожделением, чтобы ответить на ее ересь; и она привлекла его лицо к своим грудям — вобрать в рот соски, пройтись по коже дыханием. У него на коленях она извивалась, не находя покоя, распахивая на нем одежду и освобождая плоть. Ей нравилось соединяться с ним, делаться одним целым — одновременно священным и нечестивым в глубочайшем из смыслов. То была сущность божья, облеченная в плоть, единая божественная природа в земном теле, и она знала: Юстиниан чувствовал эту истину, когда опускал ее на свой член и жарко шептал молитвы в ее мягкую грудь — в самое ее сердце.