Невозможно отличить наши фигуры друг от друга

Зуко выскальзывает из двери многоквартирного дома, в котором они с дядей живут, направляясь к ближайшему рынку. Моросит дождь, приятное облегчение по сравнению с изнуряющей жарой последних недель. Он делает три шага от двери, прежде чем ему прилетают брызги грязи в левую сторону лица. Он поворачивается, одной рукой потянувшись за дубинкой, которой там нет, и обнаруживает двух знакомо выглядящих детей. Та, что пониже, поднимает еще одну пригоршню грязи. — Джет мертв, — говорит Смеллерби-совершенно-милая-молодая-леди-большое-вам-спасибо-Муши и бросает еще ком грязи. Он попадает ему в грудь. Зуко смотрит на нее, затем на того, которого, как он думает, зовут Лонгшот. — Вы сообщаете о преступлении? — рискует спросить он. Смеллерби выглядит еще более злой. Тогда, наверное, нет. — Он умер на Стене, — выплевывает она. — И это твоя вина! Еще больше грязи. Зуко больше не рад дождю. Он поднимает руки, чтобы защитить лицо. — Моя вина? — Если бы ты только послушал его, когда мы приехали в город ... — начинает говорить она, но Лонгшот успокаивающе кладет руку ей на плечо. Она делает глубокий вдох. — Тебе не следовало отказывать ему. Он бы оставил тебя в покое, если бы ты просто послушал. — Он хотел, чтобы я присоединился к вашей маленькой банде, — указывает Зуко. — Это не совсем похоже на то, чтобы оставить меня в покое. Смеллерби топает ногой. — Да, но он не стал бы пытаться убедить стражу, что ты покоритель огня, и вы бы не подрались, и они бы не отправили его на Стену! — Они отправили его на Стену за это? — спрашивает Зуко. — Ты что, не слушаешь? Он поднял руки. — Я слушаю, слушаю. Я не думал, что он был достаточно взрослым, чтобы быть призванным, так как его пустили в город, не заставляя вступить в армию. — Оказывается, пятнадцать — это достаточно близко к шестнадцати, если ты нарушитель спокойствия, — с горечью говорит Смеллерби. — Не похоже, что у нас, беженцев, когда-либо были надлежащие документы, не так ли? — Мне жаль это слышать, — говорит Зуко, совсем не сожалея. — Я все еще не понимаю, почему ты забрасываешь меня грязью. — Потому что это твоя вина, что он мертв! — Тот, кто убил Джета, виноват в том, что он мертв, — поправляет Зуко. — Или, гипотетически, Народ Огня виноват в нападении, или Царство Земли в том, что его призвали. Однако до этого он принимал свои собственные решения. — Гипотетически, — рычит Смеллерби. — Это совсем другое дело! Все здесь, живущие своей глупой маленькой жизнью, когда Народ Огня не... Лонгшот прикрывает ей рот рукой. — В Ба Синг Се нет войны, — говорит Зуко. — Мне жаль вашего друга. Он не был хорошим человеком, и он пытался убить дядю и меня, но я знаю, что он что-то значил для вас. Выражение лица Лонгшота наводит на мысль, что Смеллерби пытается его укусить. — Идите, — говорит Зуко. — Ба Синг Се — город вторых шансов. Не тратьте его впустую. — Нам некуда идти, — говорит ему Лонгшот, и его голос выше, чем ожидал Зуко. Духи, они действительно оба молоды. — Никто не хочет нанимать беженцев, особенно детей, — говорит Смеллерби, наконец-то успешно высвобождаясь из хватки Лонгшота. — Все говорят, что настоящим жителям Ба Синг Се не хватает работы, не говоря уже о... Лонгшот снова прикрывает ей рот, медленно моргает, глядя на Зуко. Зуко не нужно представлять, какие слова собирается повторить Смеллерби. Он хорошо знаком с тем, как в городе называют беженцев, с тех пор, как ему не раз бросали эти слова в лицо. — Хорошо, — говорит Зуко. — Но больше никаких проблем. Больше никаких разговоров о покорителях огня, Народе Огня, восстании или чем-то еще. Вы здесь не Борцы за свободу. Смеллерби выглядит так, будто хочет возразить, но Лонгшот торжественно кивает. — Пойдем наверх, — говорит Зуко. — Я как раз собирался пойти на рынок. Мне понадобится больше денег, чем у меня с собой, если я буду покупать на четверых. Где ваши вещи? Тишина, на этот раз от них обоих. — У вас нет вещей, — вздыхает Зуко. — Хорошо. Дядя работает, но я свободен до вечера. Следуйте за мной. Они послушно поднимаются по четырем лестничным пролетам в квартирку, которую Зуко делит с дядей. Там есть крошечная кухня, еще меньший туалет и две спальни, больше похожие на шкафы. Зуко делает паузу, чтобы оттереть как можно больше грязи со своей одежды и кожи. Затем он переносит свои вещи из спальни на кухню. У плиты есть место для спального мешка, и его будет достаточно, пока он спит только на боку. — Что? — рявкает он, потому что и Смеллерби, и Лонгшот уставились на него. — Я думала, ты будешь жить в месте получше, — говорит Смеллерби. Зуко пристально смотрит на нее. — Без обид, — добавляет она. — Ты просто кажешься таким человеком. Лонгшот кивает в знак согласия. Когда он находит дар речи от дерзости девушки, он выдавливает: — Это многоквартирный дом. Мы беженцы. Я не знаю, чего вы ожидали. — Золото. Может быть, немного мрамора, — морщит носик Смеллерби. — Водопровод. — Я должен был оставить вас в канаве. — Я думаю, мы будем друзьями, — весело говорит она. Зуко берет их с собой на рынок. Он покупает им запасную одежду, вдвое больше риса, чем планировал, тофу, орехи личи для дяди, корень имбиря и капусту у безжалостного торговца капустой, который три дня в неделю открывает ларек, бронированный, как танк. Он покупает какое-то вяленое мясо, решительно избегая думать о слоновьих крысах, пока торгуется с продавцом. — Спасибо, — говорит Смеллерби, когда он протягивает ей немного вяленого мяса. Лонгшот едва делает паузу, чтобы кивнуть, вцепившись в мясо, как будто он не ел несколько дней. Это вполне может быть так. Зуко чувствует себя немного неловко из-за Джета впервые с тех пор, как встретил его. С одной стороны, дети рассчитывали на его поддержку, а он вляпался в армию и был убит. Ему не следовало этого делать. С другой стороны, умереть от рук покорителя огня — это ужасно. Почти сделав это сам, Зуко с уверенностью может сказать это. А Джету было всего пятнадцать. Опираясь на всю ясность, которую может принести один год, Зуко решает, что пятнадцатилетние дети биологически не способны учитывать последствия своих действий. Так что, по сути, не обязательно Джет был виновен в том, что Зуко теперь нес ответственность за Смеллерби и Лонгшота. Приняв решение, он кивает сам себе. (Если бы дядя был здесь и мог читать мысли, он бы ущипнул себя за переносицу. В мире не существует пословицы, способной противостоять подростковой логике, особенно своеобразной логике Зуко. К счастью для дяди и его шансов получить головную боль, у него перерыв, и он пьет свою последнюю расслабляющую чашку жасминового чая. Он не знает, что найдет, когда вернется домой. Неведение — действительно блаженство.) — Вы двое поможете мне со стиркой, — предупреждающе говорит Зуко. Он ненавидит стирку. Он не собирается делать это для четырех человек вместо двух, и он не позволяет дяде взять на себя работу, которая усугубляет его артрит. — Идет дождь, — говорит Смеллерби. — И? — Это в основном стирка. Зуко смотрит в небо. Солнце скрыто за облаками, но это не мешает ему спросить Агни: «За что?»