До последнего лепестка ромашки

      Идеален.       Идеально выбритая борода, что очёртывает идеальную линию его челюсти, подбородка; идеально уложенные волосы, нет, вылизанные, не лишающие ни единого шанса хотя бы одному волоску выбиться из гладкой поверхности; идеально сшитый костюм, делающий упор на мужские сильные плечи, изогнутые назад, словно распуская полные изящности крылья; идеально вычищенные туфли из (мать его) кожи, стоящие целое состояние; идеально выбеленная (блядским) стоматологом улыбка, что так и сверкает на фоне тёмной бородки; идеально, идеально, идеально… иде-аль-но, (сука), идеально, чего (тебе) ещё надо, дабы быть лучше этой всей своры, работающей за несчастные копейки?       Идеален. Фредерик Чилтон идеален.       Он смотрит в зеркало и поправляет волосы в который раз, ощущая брезгливость от того, сколько лосьона осталось на его ладони и какое мизерное количество осталось на самих волосах.       Фредерик усмехается.       Никто не смеет так глумиться над ним. Над его чувствами. Чувства… разве над ними можно глумиться? Точнее, может ли Ева глумиться над ними? Она не могла… поступить иначе. Хах, верно! Она не могла поступить иначе, ибо это её изначальный план: влюбить в себя, отравить рассудок, лишить возможности самостоятельно думать — и убить! Убить всё, что зовётся Фредериком Чилтоном.       И вот: она стоит позади него, как невинная овечка — так и не уволил. Бледна, её тёплые зеленоватые глаза как будто и не смотрят на него — в них нет и капли восхищения. Смотрят ли её глаза куда глубже, нежели есть на самом деле? В его тёмную душонку?       (— Я хочу уволиться), — почему она молчит, скривив губы, что слились с бледной-бледной кожей?       Чилтон пообещал, что ему будет плевать. Что его глаза боле не вцепятся в её черты. Что он не заговорит с ней, не притупит свой гордый тон.       — Элизабет мертва, Потрошитель сбежал, — не говорит, а шепчет.       Чилтон пообещал, что не коснётся её. Что не скажет то, что должен.       — Шелл была хорошим сотрудником, — наконец поворачивается Фредерик, но не смотрит на Ли, а возвращается к столу. — А этот чокнутый ещё вернётся в клетку и будет выть, как раненое животное.       Ева хорошо общалась с Элизабет. А Элизабет знала, как Ева любит ромашки срывала их для неё из своего небольшого сада.       Ева, увидев мёртвую Шелл, думала, что прежде всего убили её.       Ева проплакала горько и долго, но Чилтону не посмеет признаться.       — Ты так спокоен, — качает головой Ли. — Ты меня убиваешь этим.       Он до сих пор не смотрит на неё.       — Ты первая взялась за нож, — не смотрит. — Однако ты больше не увидишь, как мне… (больно) неприятно.       Не смотрит.       Не смотрит.       — Возвращайся к работе, — он не посмотрит.       Ева приоткрывает уста, судорожно вдыхая воздух.       (— Я увольняюсь).       И не смотрит. Зато наконец на неё взирает Чилтон.       — Мне уйти?       Очи Фредерика возвращаются к монитору.       — Я тебя и не держу, — выплёвывает, не желая растягивать слова, что неприятны ему самому.       — А если я была бы на её месте?       Зачем она это спрашивает? Чего стоит, вылупив глаза? Хочет вконец растоптать, гадко смеясь?       — Не была бы, — Чилтон едва не смотрит на неё.       — Мы все смертны, — просто молвит она, и мысленно Чилтон отказывается в эту явную вещь верить.       (— Я бы не позволил этому случиться), — выдыхает безмолвие Фредерик.       Их взоры пересекаются и застревают в одной точке.       — У тебя удивительная способность избегать чужого гнева.       Его голос ломается, а следом прорывается сухой кашель.       Ли безумно хочет подавить то, что хлынет из неё нескончаемым потоком. Но это и есть она. В этом вся Ева Ли.       — Прости меня, Фредерик. (Ты же знаешь, что я всегда, всегда рядом с тобой).       В этот раз она не сбегает, трусливо прячась в тени. И именно это размазывает всё, что так бережно хранит Фредерик Чилтон. Окончательно.       Его гордость. Его, мать твою, гордость.

***

      — Чилтон так и не придёт на похороны? — спрашивает Гвен, старшая медсестра Балтиморской психбольницы, потирая платком вспотевший лоб.       Желающие проститься с Элизабет Шелл уже собрались у церкви. Кто-то всё вторил и вторил, шмыгая носом, что бедняжка будет похоронена в закрытом гробу, мол, места на ней живого нет, а если и есть — то до слёз мало. Ева в этот момент ненавидит своё сердце, которое болит за покойной коллегой, каждый вдох болезненно отдаётся по всему телу.       — У него всё пир во время чумы, — отвечает Мария, уже младшая, но куда более ворчливая медсестра. — Он и не удивился даже ради приличия, как ждал, что такое произойдёт.       Ли через силу сдерживает гнев.       Анна — одна из тех, кто языком вытирает полы, ведь с таким грязным языком просто невозможно родиться, замечает про себя Ева и встревает а разговор:       — Он будет. Я написала ему сообщение ещё вчера.       Анна медленно поворачивается и мерзко для Евы улыбается.       — А вы до сих пор обмениваетесь сообщениями? Я думала, вы уже всё решаете в его доме.       Гвен едва не давится слюной.       — Мария! Имей хоть стыд — такое молоть в такой день!..       — А что? — невинно вопрошает младшая медсестра, смотря прямо в безэмоциональное лицо коллеги. — К слову, после неудавшегося романтического вечера Чилтон всю еду скормил охраннику, представляешь?       Ева тем временем выдавливает из себя улыбку.       — Ну да, как же тебе и не знать, — шипит Ли. — Ты же у нас любишь поглядывать на камеры, пока тебя сладко в шейку уже как год выцеловывает наше главное всевидящее око — и это далеко-о не Чилтон.       Старшая медсестра не выдерживает:       — Девочки, мать вашу!       — Надеюсь, я не опоздал? — звучит вдруг из толпы.       Ли оборачивается. Фредерик Чилтон — собственной персоной — стоял с одной розой, алой, как кровь, стекающая из множества дыр, оставленных на теле Элизабет Шелл.       — Покойники никогда не ждут, — тянет горькую улыбку Гвен, отвечая.       Но Фредерик не слушает: он смотрит на Еву и пытается услышать видя.       А в воздухе витает запах ромашек.