Последняя мелодия

— Я ненавижу себя за это, но я действительно люблю тебя, — девушка посмотрела в глаза стоящему напротив парню и, вытерев слезу, продолжила, — это какая-то нездоровая любовь, привязанность, называй как хочешь, но факт остаётся фактом — я нашла в тебе утешение и спокойствие, и моему сердцу абсолютно плевать на мнение разума. Я ничего не могу с этим сделать. Тео молча сидел за фортепиано с расслабленным выражением лица, но она знала его достаточно хорошо — по крайней мере надеялась, что это так, — чтобы не заметить, как изменился его взгляд. Он снова закрылся, хоть и старался не показывать этого внешне. Руки медленно сползли с клавиш вниз, за пределы видимости Гермионы, но она готова была поклясться, что он сжал их в кулаки. И ей даже не было обидно. Девушка знала с самого начала, что это никогда не станет чем-то большим, что это никогда не перерастёт в настоящие отношения. Но где-то глубоко внутри неё, там, где сердце билось с бешенной скоростью от недавнего признания, стало очень больно. Ей не стоило надеяться даже на адекватную реакцию. Конечно, он не ответит ей. Это же было так очевидно. Гермиона не собиралась истерить или давить на жалость, нет. Она спокойно перевела взгляд с лица Теодора на парту позади него, где лежала её мантия и учебники, с которыми она пришла. Снова взглянув на парня и не увидев в его лице ничего, что показывало бы, что ему не всё равно, девушка сделала пару шагов по направлению к вещам и чуть не упала, когда он резко притянул её за руку и усадил к себе на колени, лицом к инструменту. Грейнджер даже не пыталась сопротивляться. Это всё равно не имело бы смысла, ведь он и так знает, что это значит для неё. Она позволила себе насладиться моментом и буквально на мгновение откинула голову ему на плечо, после чего устроилась поудобнее, положила руки на инструмент и начала играть. Девушка играла на фортепиано столько, сколько себя помнила. В раннем детстве Гермиона часто сидела в гостиной, слушая, как мама исполняет разные мелодии, легко перебирая клавиши руками. Для неё всегда оставалось загадкой, как человек может быть настолько талантливым, чтобы передавать свои эмоции и чувства одной лишь игрой на инструменте. Она знала лишь одного такого, который отдавался музыке настолько же, и на его коленях она сейчас сидела. Девушка практически всегда могла определить всего по нескольким сыгранным строчкам, какое у мамы настроение, чего не сказать о самой гриффиндорке. Хоть у неё и была склонность к музицированию и Гермиона могла сыграть достаточно сложные произведения, она никогда, сколько бы ни пыталась, не могла вложить всю себя в музыку. Возможно, она не была так талантлива, как её мама, а возможно, она просто боялась открыться. Мелодию, которую девушка играет сейчас, она слышала лишь единожды. Она была написана её мамой незадолго до её смерти и передавала все эмоции, которые Грейнджер испытывала в данную секунду. Боль, отчаяние, печаль, обида. Волшебнице было невероятно обидно, что чувства оказались не взаимными, даже несмотря на то, что именно к этому она себя и готовила. Она играла и играла, аккорды становились тяжелее, а музыка всё печальнее. Но одно оставалось неизменным — как бы тональности ни сменялись, все они всё равно были минорными. Наверное, мама чувствовала что-то похожее, когда играла это в свой первый и последний раз, потому что мелодия полностью откликалась Гермионе. Внезапно девушка ощутила лёгкое движение в районе своей талии, а через секунду Тео обнял её и положил голову на плечо, вдыхая запах и немного щекоча при этом шею. Гриффиндорка вздрогнула бы, если бы в этот момент не была сосредоточена на игре. Она вкладывала всю себя в произведение, открывала свою душу и выворачивала её наизнанку, не пряча больше ничего. Больше нечего было скрывать, все карты раскрыты. Оставалось лишь два аккорда и Гермиона доиграла, упав головой на плечо сзади сидящего парня. — Ты потрясающе играешь, тебе кто-то говорил об этом? — спросил Тео, немного отстранившись, чтобы ей было удобнее облокотиться об него. — Какое бы потрясающе сложное произведение я ни сыграла, оно всегда звучит плоско. Такое чувство, что Трелони была права, когда говорила, что моя душа такая же сухая, как страницы книг. И сколько бы я ни отнекивалась, это всё равно оказалось правдой. Всегда ею и было. Гермиона повернула голову и уткнулась носом в шею Нотта, вдыхая такой любимый и уже привычный запах. Она предпочла сейчас не думать о том, что её признание осталось без ответа, и просто наслаждаться моментом, который в любую секунду может быть прерван. Девушка опустила руку на его, лежащую на ее талии, и переплела пальцы. Тео не сопротивлялся. Он по сути вообще никогда не сопротивлялся. Парень видел всё: её взгляды, когда кажется, что он не смотрит, ненарочные касания и милые улыбки. Он позволял ей использовать себя так же, как использовал её сам. Тео разрешал ей любить себя, за что она была ему очень благодарна. Потому что, если бы он не позволил — Гермиона не знала, что бы с ней было. В таком положении голова быстро затекла, из-за чего Грейнджер нехотя подняла её и начала разминать, всё так же не выпуская пальцы парня. Она медленно встала, чтобы развернуться и сесть теперь лицом к нему, и принялась разглядывать Тео так, будто видела впервые. Растрепанные волосы, которые в начале дня были аккуратно уложены, густые брови и глубокие синие глаза, скрывающиеся за длинными черными ресницами. Хотела бы она, чтобы у её детей были такие же потрясающие ресницы. Девушка медленно опускала взгляд, рассматривая скулы и аккуратные родинки на щеке, а затем губы, которые всегда было так приятно целовать. Словно услышав её мысли, Тео медленно облизнул верхнюю губу и приподнял краешек, довольно ухмыляясь. Гермиона ничего не ответила и перевела взгляд на ключицы, выглядывающие из-под расстегнутой рубашки. Тео никогда не застегивал все пуговицы до конца, а когда оставался один, предпочитал расстегнуть ещё больше, чем было позволено, чтобы рубашка не сковывала его движения во время игры. Рукава всегда были закатаны, открывая миру его руки, Мерлин, его прекрасные руки с виднеющимися венами на них. Ниже, на груди у парня расположилось множество родинок, которых, девушка точно знала это, было ещё больше по всему его телу. Она провела руками по рубашке, открывая себе чуть больше вида на его тело, чем положено, чтобы в очередной, наверное, уже тысячный раз полюбоваться им. Грейнджер закусила губу и, чтобы не искушать себя и дальше, перевела взгляд обратно на его глаза, которые всё это время неотрывно следили за ней. Они сидели молча, смотря друг на друга: ее руки на его груди, а его на её бедрах. Они ничего не говорили, но этого и не требовалось — они знали друг друга достаточно долго, чтобы понимать собеседника по глазам. В этот момент всё казалось таким правильным. Будто здесь, на его коленях и было её место. Будто они были чем-то большим, чем знакомые, которые время от времени спят друг с другом. Будто они любили друг друга. Глаза вновь наполнились слезами, но она не позволила каплям стечь вниз. Не здесь, не сейчас, да и вообще, наверное, никогда больше она не позволит себе плакать из-за этого. Ей не стоило обманывать себя по этому поводу, не стоило говорить этих слов, не стоило даже начинать это всё. Гермиона встала с его коленей, поправила юбку и, кивнув ему, отправилась к своим вещам. В глубине души она всё ещё надеялась, что сейчас он снова возьмет её за руку, но этого не произошло. Она медленно отправилась к выходу, всё ещё ожидая хотя бы слова от него, потому что знала, что, если он позовёт её, — она наплюет на собственную гордость и вернется. Но и слов не последовало. Он даже не обернулся. Гермиона тихо вышла из класса и плотно закрыла дверь. В коридоре было пусто, что неудивительно, ведь на часах уже далеко за полночь. Слёзы покатились по её щекам, несмотря на данное себе три минуты назад обещание никогда не плакать из-за него. Но это было одно из немногих обещаний, которые она никогда не сдерживала. Девушка плавно опустилась на пол, облокотившись спиной об дверь, и обхватила колени руками. Она знала, что ничего уже не исправить и сказанных слов уже не вернуть, и от этого становилось ещё хуже. За дверью послышалось какое-то шуршание, а затем тихая мелодия фортепиано, которая с каждым аккордом становилась всё грустнее. Гермиона знала это произведение. Это была та самая мелодия, которую он играл, когда она впервые зашла в этот кабинет в поисках укромного места, чтобы просто сделать домашнее задание. Она слышала её лишь раз до этого, и с того момента прошло уже столько всего. Казалось бы, всего лишь неполный учебный год, но он дал ей то, что, она полагала, никогда больше не получит, — способность чувствовать. И вот теперь она здесь: сидит на полу под кабинетом, тихо плача, вытирая слезы тканью юбки и проклиная эту самую способность. Гермиона позволила себе насладиться его игрой в последний раз, прежде чем встанет, чтобы уйти и никогда не вернуться в это крыло Хогвартса. Ещё хотя бы одну минутку.