Страшные сны

Зевран уже некоторое время не сомневался ни в себе, ни в своих мотивах, ни в своих чувствах или чувствах Серого Стража. И Алистера он никогда не воспринимал как мало-мальскую угрозу тем самым «чувствам». Более того, буде Серым Стражам взбредет блажь попробовать друг друга, Зевран бы не возражал — его взгляды были шире, чем у них обоих. Такая блажь никогда бы им в голову не пришла, благослови Андрасте суровое воспитание. Это забавляло Ворона, но и в тот момент, когда Серый Страж перестала быть для него целью и средством и стала просто самой собой — частью его самого — эта особенность ее воспитания начала вселять в него какую-то тихую уверенность, благодушие. Это чувствовалось как «доверие», что было для Зеврана внове. Он не возражал. Уверенность в том, что ты, вдруг, единственный для кого-то, настолько важный для кого-то, что тебя всегда будут ждать, всегда будут верны, всегда будут видеть только тебя одного... это было огромным противоречием в нем самом. Его собственное воспитание воспринимало это как «несвободу», как глупость, будто Махариэль сама себя сажает на цепь. С другой стороны — ему, ему лично, было это приятно, он не мог это отрицать. Это дарило чувство того, что ты сам особенный, потому что тебя выбрали, потому что ты не просто лицо в толпе, а тот, кого любящий взгляд найдет среди сотен, увидит, сбережет. Это «приятно» было при этом и немного стыдно. И немного опасно, будто ты готов поверить в себя через кого-то другого. А также платой за это «приятно» был страх. В какие-то моменты даже ужас. Если ты для кого-то такой «особенный» и таким планируешь остаться, то ты, получается, должен постоянно чему-то соответствовать. И страшнее всего то, что ты хочешь соответствовать, хочешь сделать все для такого соответствия — заботиться, вглядываться в толпу, чтобы найти ее лицо среди сотен, видеть ее, беречь, поддерживать, быть сильным для нее и вместо нее. Чтобы в моменты сомнений в себе, она видела его и верила в себя через него. Когда это не удавалось, это больно ранило. Если ей приходилось завершать бой, если ей приходилось слышать оскорбления. Да что там — если ей приходилось оставаться голодной на ночь из-за того, что его не было рядом, если ее плечи оставались не укрытыми, когда его не было рядом, если у нее краснел нос и мерзли руки — все это больно ранило. И больнее всего были ночи такие, как сегодня. Как все ночи в последнее время. Когда она делила с другим мужчиной то, что не могла разделить с ним. Боль, которую он не мог понять или утешить. Только беспомощно топтаться рядом, такой же бесполезный, как предано глядящий мабари. Зеврану оставалось только сторожить их, точь-в-точь как тому мабари. Пес с одной стороны костра, Зевран — с другой, и оба вглядываются в ночную тьму, ожидая тех скверных тварей, которых привлекут крики. А за их спинами два измученных человека. Драгоценных, которых нужно защищать. Которые сходили с ума прямо у него на глазах, и Зевран ничего не мог сделать. Это была медленная пытка, и он не мог ее остановить. Серые Стражи всегда спали беспокойно, оба. Но некоторое время назад их юные лица стали меняться одинаково — серые тени пролегли под глазами, здоровый загар поблек и превратился в болезенную желтизну. Часы сна сократились. Оба делали что угодно, чтобы не спать. Алистер занимал себя безумной рутиной в лагере: натаскать воды, наколоть дров, отколошматить манекен-пень-дерево, почистить оружие, упасть без сил, повторить на следующий день. А Махариэль стреляла, пока не сводило руки. И объявляла это поводом обратиться к Зеврану за массажем. И трахалась после этого почти лихорадочно, энергозатратно, так, чтобы почти терять сознание с оргазмом. А потом она перестала спать рядом с ним. Перестала приходить к нему. Они с Алистером располагали свои лежанки рядом, чуть поодаль от основного лагеря. Уже несколько недель их речь, их мышление были заторможенными. Они даже не сразу реагировали на то, что им говорят. Будто берегли всю свою концентрацию и реакции для предстоящих боев. Там они еще не подводили, хоть и стали немного худшей версией самих себя — теперь они были сравнимы с обычными наемниками-вояками, знавшими с какой стороны держаться за меч. Совсем непохоже на тех экстраординарных воителей, способных разбить в пух и прах засаду Антиванских Воронов. К их ночным стонам все давно привыкли, но теперь это были полноценные крики. Если Серые Стражи все же засыпали, примерно через пять-пятнадцать минут они начинали кричать. Не так, как люди, которым снятся кошмары. Махариэль выгибала спину, принимая форму лука. Упираясь в постель пятками и лопатками, комкая простынь в кулаках, будто ее пронзило насквозь от боли и не отпускает, и не отпускает... Она открывала рот и кричала долго и протяжно, на сколько хватало воздуха в легких. А потом делала размеренный, стонущий, глубокий вдох и снова кричала. Этот крик-дыхание и ему самому стал сниться в кошмарах. На это было страшно и больно смотреть. И каждый раз все волоски на теле вставали дыбом от того, что это нельзя было прекратить — ее, их обоих, нельзя было разбудить. Алистер, метался на соседней лежанке так же. Он прижимал кулаки к закрытым глазам, стискивал зубы так сильно, что было слышно их скрип, и выл сквозь них низким мычанием. Тот же крик-дыхание, с вырывающейся меж зубов слюной. Все мышцы его тела были напряжены до предела и четко выступали под кожей. Будь рядом художник — рисуй не хочу! — натурщика-то сводило до боли. Зевран мучил себя, сидя рядом и слушая их. Понимая, что они сейчас об руку в одном и том же месте. И хоть и не вдвоем, но видят одно и то же, и понять друг друга поутру смогут только они. И хотя их невозможно было разбудить, долго такой сон не длился. Не более часа. Передышка, и снова час крика. И снова. До утра. Ворон не был сумасшедшим. Не был... он ухаживал за ними столько, сколько мог. Но длительность сна увеличивалась тем больше, чем больше порождений тьмы оказывалось на поверхности. Чем сильнее по земле распространялась скверна. Чем больше бродило вурдалаков, моровых зверей... Они спали по два часа беспробудно. Потом три — сорвав голос. Алистер еще мог говорить, потому что его крик-дыхание был мычанием, а голос Махариэль Зевран больше не слышал. Днем она только шептала или сипела, а по ночам хрипела, вместо крика. А Зевран мог только греть на костре отвар из трав, чтобы смягчить горло. Вот куда шли его знания ядов и растений теперь. Он не был безумцем и ни за что не пошел бы на такое, но когда они стали спать четыре часа к ряду, просыпаясь измученнее, чем засыпали, он уговорил Морриган отправить его с одним из них в Тень. Вслед за одним из них, тайно. Безумие! Но он должен был понять. Он должен был проверить, сможет ли помочь хоть чем-то. Зевран был на Глубинных тропах, в какой-то настолько древней их части, что даже гномам было бы не по себе. Было темно, кромешная чернота. И тем не менее он видел — впереди него мелькнула спина Алистера. Паренек свернул за поворот. И Ворон, конечно, последовал. Тишина коридора оглушала так, что рев, встретивший его за поворотом был еще оглушительнее, чуть не свел его с ума. Зевран отшатнулся, упав ниц: огромный дракон ревел перед ним. Когда-то великолепная шкура покрыта струпьями, язвами, прыщами, размером с человеческую голову. Гной и черная кровь пополам струится из мелких ранок. Он плачет, изнывает от боли физической и душевной. Так больно, так мучительно, что Зеврана это «чувство», это знание, как и рев, пронзает от макушки до пят. Он теряет силы, червяком корчась на полу. Только потом видит Алистера. Молодой человек стоит в толпе. Оказывается, у ног чудовища толпа человекоподобных существ... все они — генлоки, гарлоки, крикуны, огры, вурдалаки и даже... люди — все вперемешку. Все голы, как в день рождения. Это логично, ведь они стоят в Тени перед лицом их Бога — того, кто породил их, того, чья кровь в их теле и душе. Эта кровь помогает им чувствовать чудовище еще полнее — не как Зевран. Каждой клеточкой и нервом, самой сутью своей. Мучиться, вместе с ним. Страдать вместе с ним. Жить с этой болью. Мучительно желать того, к чему Уртемиэль стремился с самого мига своего падения, своего пробуждения. Желать, желать, вожделеть... Зевран понимает, что у существ мужского пола эрегированы члены. У Алистера так же, как у генлока, как у крикуна из-под хитинистой пластины в паховой области, как у огра, член которого в этом виде размером с ногу Ворона. И они кричат — кровь в их венах несет всю боль этого монстра, а его вожделение отдается в их душе и несет безумие! Какофония сливается с драконьим ревом и оглушает. Оглушает так, что кажется, что вот-вот кровь брызнет из ушей. Эльф всматривается в сотни лиц, чтобы увидеть ее. Ведь его любви должно для этого хватить — найти ее лицо из сотен, чтобы сберечь, спасти... Зевран не болен скверной, и он не Серый Страж. В нем нет крови, которая будет пронзать тело мучительной болью, жечь огнем изнутри. Он чужак здесь. Как те чужаки, что сделали глоток добровольно, не смогли выдержать взгляда своего нового бога, и погибли... ...откуда он это знает? Что?.. Зевран чужак, потому что знает, что перед ним не бог. Эта мысль, это знание здесь, в этом месте настолько болезненно ранит монстра, оно настолько кощунственно в этих сводах, что звучит оглушающим эхом, перевешивая даже какофонию воплей. Это кощунство пронзает и злит чудовище. От него толпа вокруг воет и мучается еще сильнее. Уртемиэль взволнован, раздражен. Его слепой моровой взгляд шарит по каждой душонке в пещере, пытаясь найти чужака. Чтобы посмотреть на наглеца. Выдержит ли чужак взгляд бога?.. Этот взгляд уже близко. Алистера он задевает по касательной. Его член взрывается брызнувшей спермой, а лицо искажается в муке — он визжит. Как девочка. Голова генлока, стоящего чуть ближе к Ворону, просто взрывается — Зеврана обдает брызгами крови, осколками кости, мозгами. Зевран тоже визжит. Ползет, ползет обратно на глубинные тропы изо всех сил, ведь поворот совсем рядом! Зная, что не успеет. Зная, что совершил ошибку, и Махариэль проснется рядом с трупом. Да, вот так сентиментально — Зевран отправился в это путешествие, обнимая спящее тело любимой. И из сотен... что за бред... боль начинается с ног. Ему грызут ноги? Кто? Из сотен. Из сотен-сотен лиц... Это было приятно — что для кого-то он так важен, чтобы найти и сберечь... — Ты мне не бог!! Женский голос гремит над толпой. Она нашла его среди сотен лиц, чтобы сберечь, чтобы спасти... ... ревел дракон? От гнева? Нет. Зевран смог проснуться, потому что дракон отвлекся. Потому что его, Зеврана, спасли. Морриган ежилась неподалеку, ее магию прервало так резко. А Зевран мог только прижимать к себе выгнувшееся, хрипящее тело беспробудно спящей Махариэль. Он хотел бы знать молитвы. Сейчас он хотел бы помолиться за нее, потому что не мог больше ничего. Только обнимать ее, звать ее, просить прощения и ждать, что ее голова взорвется прямо сейчас. Что его и наяву обдаст кровью и мозгами. Алистер все визжал, метаясь на своей лежанке. Плакал. В паху на подштанниках расползлось небольшое белесое пятно. А Махариэль изгибалась все резче, все туже. Ее было так трудно держать. Крик-дыхание стал рваными хрипами агонии. Зевран впервые за десятилетия почувствовал, как непрошенные слезы жгут уголки глаз. Потому что она умрет сейчас из-за него. И он не может попрощаться. Не может... Она открыла глаза. Обмякла, рвано, тяжело дыша и глядя на него из-под тяжелых век. Алистер рядом тоже замолчал. А Зевран прижал ее к себе так крепко, как мог. Прижался лицом к ее груди. И глотал слезы от облегчения, только сейчас чувствуя, как дерет горло — он тоже, наверное, кричал.