День рождения

Он ищет. Всё своё незначительное свободное время ищет по книгам источник, объяснение своих снов, которые в последнее время периодически приходят, будто напоминая о чём-то. Или предупреждая. Книги старые, пахнущие пылью и прошлым, страницы некоторых пожелтели настолько, что он с трудом различает написанное. Глаза болят от частых напряжений зрения, губы брезгливо и с досадой кривятся, когда он стряхивает на пол очередное высохшее насекомое, нашедшее свою смерть среди чужих знаний, увековеченных на бумаге. Отец не знает, а если и знает, то отмалчивается. На расспросы отвечает свысока, как любопытному подчинённому, а не как сыну – сухо, назидательным тоном, вперемешку с замечаниями, от которых уже тошнит. Да, ты был единственным и долгожданным ребёнком. Да, ты неожиданно появился после многочисленных неудачных попыток после того как моё отчаяние привело в дом целителя из далёких земель, сделавшего твоё рождение возможным. Нет, я не брошу все силы и ресурсы на поиск человека, который помог мне почти восемнадцать лет назад, и тебе не советую этим заниматься. Тебе следует налегать на учёбу и готовиться к зачислению в академию Внешнего Трибунала, если ты действительно хочешь туда попасть – я всецело одобряю это твоё решение. Слова отца навязчиво звенят в голове, и Корвус стискивает зубы, налегая на учёбу – и на старые записи, журналы, книги, коих неимоверное количество что дома, что в библиотеке. Про Архивы он старается пока даже не думать. У него отличная память и способность схватывать всё на лету, что на пару с искренней мотивацией удерживает его от выгорания, не даёт сломаться и дать слабину. Это и желание убедить себя (или отца? или окружающих?), что он – нечто большее, чем просто мальчишка с титулом, что ему не обязательно быть сыном магистра, чтобы добиться успехов и карьерных высот. И какие-то там сны не останавливают его, являясь всего лишь снами и издержками напряжённого расписания, от которых можно легко отмахнуться. Впервые кровь на своей подушке, а также её засохшие следы под носом он обнаруживает за неделю до своего восемнадцатилетия. Всю ту ночь перед этим он в очередной раз скитается по бесконечным лабиринтам из крупного кирпича, пока слух не улавливает вкрадчивые шаги – ног или лап, что более вероятно – люди не могут жить в этом пустынном месте, которое снится ему уже почти полгода. Твёрдая и, как и бывает в снах, безусловная уверенность в том, что с этой тварью встречаться нельзя, заставляет его сорваться на бег, и он, задыхаясь во сне и наяву, отрывается от преследования, чтобы проснуться с ощутимой головной болью и алыми разводами на атласной наволочке. Он списывает это на переутомление – как и почти точно такой же сон спустя три дня, с одним лишь отличием: перестук шагов таинственного преследователя на этот раз слышен намного ближе. Зато в ночь на своё совершеннолетие он резко просыпается в холодном поту и тяжело дыша и долго не может унять дрожь в руках, глядя на едва показавшееся над острыми шпилями крыш солнце. В этот раз то, что гналось за ним, подобралось совсем близко и он наконец увидел эту тварь. Она будто пыталась замаскироваться под человека, но передумала на полпути: чёрные провалы вместо глаз, зловещий хрип из безгубого рта, угловатые конечности, которые словно соткали из плотного чёрного дыма и частично забыли спрятать под фальшивой кожей. Тот же чёрно-фиолетовый дым – живой, непрозрачный, засасывающий – шевелится в просветах между псевдо-рёбрами и во впадинах глаз и рта. Существо вскидывает руку, пальцы удлиняются на глазах на три-четыре фаланги, и Корвус изо всех сил отскакивает назад, вздрагивая и просыпаясь. Проведя слегка дрожащей рукой по лицу, он обнаруживает, что на этот раз крови нет. Пробовать заснуть не хочется, и не столько из-за боязни снова увидеть кошмар – он чувствует, что не смог бы сейчас заснуть просто физически. Лёгкое целительное зелье успокаивает головную боль, но из комнаты выходить решительно не хочется. Активно участвовать в подготовке к банкету в честь собственного дня рождения – тем более. Вечером он аккуратно подвязывает рукава белой рубашки, расправляет ворот и бросает на себя взгляд в зеркало. Лёгкая бледность всё ещё не сошла с лица, но сейчас он чувствует себя намного лучше, чем утром. Набросив на плечи роскошный алый плащ, расшитый золотом, Корвус наконец-то покидает свою комнату. Он прохаживается среди гостей, принимая поздравления разной степени искренности, отвечая на них сдержанной улыбкой и дежурными словами, пока где-то в душе зреет смутное ощущение какой-то тревоги. Словно что-то ужасное происходит за стенами дома, пока все здесь беззаботно веселятся. В голове начинает шуметь уже после первого бокала вина, и Корвус, расслабив ворот рубашки, думает выйти на воздух. Немного помедлив, он сжимает лацканы плаща и мягко снимает его, оставив в ближайшем кресле. Излишняя заметность, которую ему придаёт дорогая и броская вещь, сейчас ни к чему. На улице, как он убеждается через пару минут, не происходит ничего, что могло бы сойти за необычное для вечернего города, – и тем более, за ужасное. Узнающая его стража приветствует почтительными кивками, он чуть заметно кивает в ответ. Вино быстро выветривается, но иррациональное беспокойство остаётся, и Корвус решает пройтись. Он идёт вдоль набережной канала, вслушиваясь в журчание воды, подальше от людей, от суеты, мешающей слышать собственные мысли, переходит по мосту на другую сторону, и ноги сами приводят его к месту, где он уже не раз бывал ранее – старой сторожевой башне-восьмерику с круглой площадкой наверху, с которой открывался панорамный вид на канал и город. Корвус задирает голову и напрягает зрение, всматриваясь в вершину башни. Пальцы привычно отодвигают засов, и тяжёлые деревянные двери распахиваются, приглашая на каменную винтовую лестницу, освещённую цепочкой кристальных фонарей. Он поднимается вверх, почему-то стараясь ступать тише. Перила холодные, как лёд, и Корвус избегает их касаться. Лампы на стенах, казалось, провожают его внимательными взглядами из-под жёлтой стеклянной вуали своих плафонов; уже почти у люка он резко оборачивается, но ничего не замечает, кроме уходящих вниз ступенек и ярких огоньков, от которых уже рябит в глазах. Когда он случайно бросает взгляд в пропасть между лестничными пролётами, голова начинает кружиться, и он поспешно толкает дверцу люка. Здесь, наверху, ветер ощутимо крепче и прохладнее. Корвус зябко ёжится, обхватывая себя за плечи. Он уже начинает жалеть, что оставил свой плащ дома: не самая тёплая вещь на свете, но в одной рубашке, несмотря на конец апреля, здесь оказалось достаточно неприятно. Выйдя на середину площадки, он делает глубокий вздох, чтобы успокоиться. Ночной ветер налетает сзади, ероша волосы и играя шнурками на рукавах рубашки. Корвус осторожно делает пару шагов и окидывает раскинувшийся внизу город долгим взглядом. Со стороны городской часовой башни слышится ровный бой колоколов. Корвус мысленно считает удары, и на десятом часы умолкают. Калейдоскоп светящихся квадратиков окон по ту сторону канала завораживает его, и он не сразу различает в мешанине вечерних звуков посторонний. Ещё через секунду он узнаёт его, и леденящий ужас пригвождает его к месту. Хрип прогнивших лёгких, такой чуждый всему вокруг и нелепо звучащий наравне с шагами запоздалых прохожих, детским смехом и журчанием далёкой воды внизу. Медленно, как в кошмарном сне, Корвус поворачивается. Уже знакомая тварь появляется из люка, надсадно втягивая воздух; выпрямляется и медлит несколько мгновений, будто вспоминая, как ходить, и направляется прямо к нему. Корвус делает шаг назад, нервно облизнув губы. В глотке моментально пересыхает, сердце болезненно колотится о рёбра. Новый порыв ветра, налетевшего как ни в чём ни бывало, ударяет уже ему в лицо и доносит до слуха всё тот же чудовищный хрип. Корвус не замечает, как вспотел в одно мгновение, и ветер услужливо напоминает об этом, холодя влажную кожу сквозь тонкую рубашку. От нарастающей паники кровь стучит в висках. С трудом, будто парализованный, Корвус снова отступает на шаг, касаясь ладонью ближайшей колонны, удерживающей крышу. Колонна такая же каменная и холодная, как всё вокруг, но Корвус вцепляется в неё, как в своё спасение. Там, внизу, в другом мире, город готовится ко сну, яркие квадратики постепенно гаснут, и Корвус чувствует ломящую боль прямо внутри головы, словно сам рассудок отказывается принимать действительность. В глазах начинает темнеть, и он отчаянно моргает, не сводя, однако, взгляда с надвигающегося на него чудовища. Тварь останавливается в метре от Корвуса и полностью замирает, как зловещая скульптура. Прекращается даже хрип. Корвусу кажется, что затихают вообще все звуки, кроме его собственного сбивчивого дыхания и яростно рвущегося из груди сердца. Он сглатывает слюну, боясь моргать, хоть глаза и слезятся от недостатка влаги. Тоже бесшумный, ветер снова касается его лица. И тварь с места бросается на него. Крик застревает в горле. Ладонь соскальзывает с колонны в попытке уцепиться за неё, скребнув ногтями по камню. Потеряв равновесие, Корвус рефлекторно пытается шагнуть назад, но ноги не находят опоры. Он приземляется плашмя на каменное крыльцо прямо перед входом в башню. Кровь, при ударе брызнувшая на ступеньки, теперь лениво растекается тёмной лужей из-под головы, пачкая белоснежный воротник. Шум поднимается не позднее чем через несколько минут; ещё громче становятся крики после того, как его узнаю́т в лицо. Ещё через полчаса башню оцепляют, и на добрую половину ночи район лишается спокойствия. Сквозь плотные ряды стражи никому не удаётся просочиться, и неизвестность рождает разнообразные догадки, самой правдоподобной из которых является уверенность некоторых очевидцев в том, что расследовать смерть сына магистра поручили Внешнему Трибуналу. Позже уже другие зеваки будут с пеной у рта утверждать, что своими глазами видели, как магистр просидел несколько часов прямо на коленях, сжимая тело сына и совершенно не двигаясь; по версии третьих, на вершине башни мелькнула какая-то тень, предположительно, убийцы, но на теле не было обнаружено никаких следов воздействия или контактов с посторонними лицами. Он словно сам взял и шагнул вниз, в чём горячо уверяют четвёртые, но этому противоречат следы каменной крошки под ногтями правой руки. И сводящий с ума страх, навсегда застывший на бледном лице.