What if...

Чжоу Цзышу хотелось выть. Ярость клокотала в груди, отчаяние и боль рвали душу на части, хотя внешне он оставался совершенно спокойным. Теперь он как никогда понимал шиди, который из мести планировал устроить кровавую резню и умереть посреди поля битвы, забрав с собой десятки, сотни героев. Но он не мог позволить себе настолько предаться горю, не мог позволить себе потерять разум: серый кардинал еще жив и здравствует, его руки даже не по локоть — по плечи в крови. Поэтому, вместо того чтобы лежать изломанным телом у подножия того самого обрыва и ждать встречи у моста Найхэ, он стоял посреди арены, обнажив Белый покров, считая мгновения до первого удара. На Чэнлина Цзышу старался не смотреть. Потому что знал: не сдержится, не сможет. Свернет шею как куренку. Все возможные эмоции иссякли, утонули в бесконечной печали, сил не осталось даже на разочарование и злость. Так что лучше даже не глядеть в ту сторону, не думать о том, что любимый ученик убил его родственную душу оружием, которое он сам же ему дал. Убил подло, тайком, пока Вэнь Кэсин был занят битвой со старым монстром. Такое не прощают. Когда тот, кто по всем параметрам должен был быть трупом, вдруг пафосно появился посреди собрания, выскочил как чертик из табакерки, узел в груди не ослаб, а только набух, затянулся крепче. Снова захотелось выть, но уже от радости и в то же время от злости. Он еле сдержался, чтоб не врезать шиди в первое же мгновение, но, справившись с собой, молча протянул меч, когда тот попросил. Разбор полетов подождет, подраться они всегда успеют. А сейчас надо отойти в сторонку и привести чувства в порядок, чтобы не дай бог не запороть очередной гениальный план этого живучего засранца, чтобы успеть в нужный момент его поддержать и защитить. Последующее действо разворачивалось так быстро, что времени на посторонние мысли уже не осталось: вот зрелищное выступление Вэнь Кэсина и поражение Чжао Цзина, вот пир на постоялом дворе и чествование героя, выяснение отношений с родственной душой за закрытыми дверями — зачем выносить сор из избы… А на следующий день раздался внезапный и в то же время ожидаемый стук в дверь. И когда Чжоу Цзышу раздвинул створки, он увидел ученика, что мялся на пороге, зябко обняв себя за плечи и опустив голову. — Учитель… — он поднял на него болезненно-отчаянный виноватый взгляд и, когда тот, помедлив, посторонился, пропуская внутрь, сделал два нетвердых шага и безвольной куклой упал на колени. Все тело мелко подрагивало не столько от страха, сколько от еле сдерживаемых эмоций, терзающих, рвущих его на части. — Учитель… Прости… Цзышу молчал, смотря будто сквозь него, на его вечно спокойном лице застыла каменная маска. Только руки чуть заметно сжались в кулаки под широкими рукавами ханьфу. И тут Чэнлина прорвало: ему вдруг стало жизненно необходимо высказать все, что на душе, сломать эту маску, выбить из мастера хоть какие-то эмоции. Злость, ненависть ярость — что угодно, но не это нарочитое равнодушие. И он заговорил, судорожно комкая в руках длинный подол, путаясь в словах, захлебываясь ими: — Учитель, учитель, прости! Я знаю, что такое не прощают, знаю, что нет мне оправданий, но я… я… Я не мог иначе! Я знаю, что должен был прийти к тебе, но я… Он… Это все из-за него! — воскликнул он с неожиданной злостью — и продолжил, как-то неожиданно сникнув: — Ну, так я думал… Я… мне… Я уже ничего не знаю, — он тяжело вздохнул, утирая рукавом набежавшие слезы, — и ни в чем не уверен. Но знаю, что безумно виноват… — Чэнлин отвел взгляд, не в силах смотреть ему в глаза после такой исповеди. А Цзышу стоял, все так же ровно и непоколебимо, как скала. Но под полуприкрытыми веками плясало безудержное пламя. Первым порывом, когда он только увидел это ненавистное в тот момент лицо, было захлопнуть двери перед самым носом — в целях его же безопасности. Но он усилием воли заставил себя отойти, понимая: нельзя. Надо хотя бы выслушать и только потом уже прогонять. Как бы он ни был зол и разочарован, он не имеет права рубить сгоряча: каждый заслуживает второй шанс. Разве не простил он Вэнь Кэсина, разве не принял его, не доверился — несмотря на все его злодеяния и интриги? Его руки по локоть в крови — но и он, глава Тянчуана, не лучше. Так какое он имеет право судить? Кроме того, Чэнлин — его ученик, и в его проступке есть и его вина как учителя: не воспитал, недоглядел, не признался вовремя. Одного взгляда на лихорадочно дрожащего паренька хватило, чтобы увидеть всю глубину его раскаяния и отчаяния: в каждом слове, в каждом движении глаз сквозила та самая боль, которую не перекрыть ничем, когда хочется выть и громить все вокруг, бить до окровавленных костяшек, до переломов, чтобы физические страдания хоть ненадолго затмили душевные. Когда готов прийти с повинной, даже зная, что тебя не простят, просто потому, что иначе эта невысказанная боль сожрет тебя заживо и рано или поздно загонит на тот свет. А значит, не все потеряно. Значит, надо двигаться дальше. — Чэнлин. Услышав родной голос, парень вскинул голову, с затаенной надеждой разглядывая учителя, жадно подмечая малейшие изменения мимики. — За что ты извиняешься? Такой простой и очевидный вопрос, но как же трудно подобрать нужные слова. Благо у него было предостаточно времени. — За то, что не послушал, не пришел вовремя, а сразу бросился мстить сломя голову. За то, что поднял руку на шишу, не разобравшись. И за то, что подло напал со спины… — закончил он почти шепотом, так что Цзышу пришлось напрячься, чтобы все расслышать. — И какой из этого вывод?.. Чэнлин смотрит непонимающе, не хочет даже озвучивать возможные варианты: один другого страшнее. — Перед кем ты должен извиняться? В карих глазах мелькнуло понимание. — Вижу, что дошло, — кивнул Цзышу. — Он в соседней комнате. Если он тебя простит, — «Когда», — ехидно исправил внутренний голос, — и даст второй шанс — возвращайся. Тогда и поговорим. Парень неловко сглотнул, не решаясь возразить — да и нечего. Учитель прав: не перед ним извиняться надо. Вернее, не в первую очередь. Но как шишу показаться? Страшно — не потому, что не простит, наорет, пошлет. А потому, что как раз-таки простит, все простит. Улыбнется тепло и по-доброму, еще и сам извинится. Но в глазах застынет разочарование. Страшно, действительно страшно. Но иначе нельзя. — Да, учитель, — он поднялся и коротко поклонился, прикрыв кулак раскрытой ладонью. Никогда не было у них такой тяги к формальности, но сейчас только так. Полное послушание, полное подчинение — показать, что ради прощения готов на все. Пусть даже выгонит, пусть откажется — лишь бы простил. С тихим шорохом задвинулись легкие створки за горе-учеником, и Цзышу измученно прикрыл глаза. Раскаяться-то Чэнлин раскаялся, вот только в том ли? Между ними с Вэнь Кэсином уже столько недомолвок и обид, столько накипевшего, но невысказанного, что, пока они все не прояснят, пока не поговорят по душам, — оно так и будет терзать их, подтачивать изнутри. «Только бы в нем не проснулся опять этот комплекс вины, — устало и как-то смиренно подумал он. — Только б хватило ума поступить по-взрослому…» Когда в его комнату тихонько поскребся ребенок, а после, сделав несколько неуверенных шагов, точно так же опустился на колени, старательно отводя взгляд, первым порывом Вэнь Кэсина было броситься его поднимать. Он не хотел видеть Чэнлина, униженно умоляющего о прощении, не хотел слышать его лепет сквозь слезы. Ведь это его вина, и никого больше. Из-за его интриг началась эта чертова охота за ключом, если бы не он, не была бы истреблена Школа Зеркального Озера. И он уже было сделал первое движение, рванулся навстречу… И сам себя одернул: нельзя. А-Сю с него шкуру живьем сдерет. Ведь это явно он послал ученика, чтобы они, наконец, все прояснили. Он будто взаправду услышал спокойно-насмешливый голос чжицзи: «Лао Вэнь, ты же взрослый — так возьми на себя ответственность. Хватит своей виной упиваться. А то в наказание будешь пить три кувшина!» И он его в кои-то веки понял: поменяйся они местами, и Вэнь Кэсин уничтожил бы Чэнлина на месте, не задумываясь о том, что тот его ученик и кто там у них что начал. Так неужели А-Сю, его А-Сю, с которым они прошли вместе через огонь, воду и медные трубы, не может испытывать то же самое? Нет, надо взять себя в руки. Они виноваты оба — вместе и разбираться. — Чэнлин, посмотри на меня. Пожалуйста. Медленно, робко он поднял голову и встретился взглядом с шишу. И едва не задохнулся от бурной волной нахлынувших чувств: в таких знакомых глазах не было гнева, не было злости или обиды, не было даже разочарования — только привычное тепло и бесконечная боль. Слезы сами покатились из глаз, второй раз за последние пятнадцать минут, и он вновь опустил голову и обхватил себя за плечи, мелко содрогаясь от плохо сдерживаемых рыданий. — Послушай меня, пожалуйста, — меж тем продолжал Вэнь Кэсин тихим, вкрадчивым голосом. — Я не в обиде за то, что ты на меня накинулся: я признаю свою вину и признаю твое право на месть. Более того, я обещал тебе позволить меня убить, обещал не сопротивляться — помнишь? — однако ты предпочел выстрелить в спину. Но неужели за то время, что мы провели вместе, ужиная у одного костра и сражаясь бок о бок, я не заслужил хотя бы встретить смерть лицом к лицу? И эти простые, но искренние и проникновенные слова, этот взгляд, которого так боялся Чэнлин, оказали поистине сокрушительный эффект, сломали последние барьеры, воздвигнутые ненавистью и болью: он даже не склонился — упал в поклон, практически распластавшись по полу, судорожно заговорил, захлебываясь словами, пытаясь донести всю глубину своего раскаяния, отчаянно надеясь еще хоть раз почувствовать родные, дарующие защиту прикосновения, услышать это по-доброму ироничное «Дитя» и понимая, что нет — не услышит, не почувствует. Шишу его не простит, не сможет, потому что на этот раз Чэнлин перешел черту окончательно и бесповоротно. И Вэнь Кэсин не выдержал. Тенью метнулся к ребенку, бесшумно опустился на колени, приобнял за плечи, тихо нашептывая: — Дитя, все хорошо, я тебя прощаю. Я вижу, что ты раскаялся, я не держу на тебя зла. Тем более, в этом есть и моя вина, и она даже больше твоей. Ну же, прекращай плакать. А то какая же девушка клюнет на заплаканного юношу, — сдавленный смешок. Слова долетали как сквозь мутную пелену, но Чэнлин старательно вслушивался, ловя каждый вздох, и не верил своим ушам: неужели так бывает? Неужели все это взаправду: и теплые руки на плечах, и такое привычное обращение, и эти вечные шуточки и подтрунивания даже в самые отчаянные моменты? Он резким движением утер слезы уже изрядно намокшим рукавом и выпрямился. Вот шишу склонился над ним: тонкий, женственно красивый, изящный, в как всегда нарядном ханьфу, рядом на полу лежит его верный веер. А в глазах — его собственное отражение. Та же вина, то же раскаяние, та же боль — только во сто крат древнее, взращенные долгими годами самобичевания. То же разочарование — не в другом, в самом себе. И то же прощение — не самого себя, другого. И, глядя в эти теплые омуты, ребенок вдруг отчетливо осознал, что ему надо сделать — именно сейчас, пока не упущен момент: собрав все силы, он улыбнулся — слабо, но искренне, как раньше, без притворства и лукавства — и неровным голосом сказал: — Я тоже тебя прощаю, шишу. Правда прощаю, — и, не дожидаясь реакции, крепко его обнял, зарываясь носом в шелковистые волосы, уже через несколько секунд чувствуя, как дрожащие руки бережно обнимают его в ответ, а на плече становится как-то подозрительно мокро. — Спасибо, дитя. Спасибо, — тихо-тихо прошелестело над ухом, и губы сами собой шире растянулись в счастливой улыбке. Долгое время спустя они более-менее успокоились и взяли себя в руки. — Ладно, ладно, — Вэнь Кэсин, первым приведя чувства в порядок, мягко отстранил Чэнлина и поднялся, потянув его следом. — Давай, вставай. Надо показаться твоему учителю, пока он не ворвался сюда с мечом, боясь, как бы мы не поубивали друг друга, — он коротко хохотнул, привычным жестом прикрывая рот веером. Парень лишь кивнул в ответ, немного боязливо передернув плечами. Когда они подошли к соседней двери, ребенок замялся на пороге, не решаясь постучать. Шишу-то простил, а учитель? Ой, что-то будет… — А ты, оказывается, тот еще трусишка, — мягко пожурил его шишу и уже серьезней добавил: — Все будет хорошо. Не бойся, — и ободряюще ему улыбнулся. И, шагнув вперед, широким жестом резко раздвинул створки и как всегда бесцеремонно сразу прошел внутрь, не дожидаясь приглашения хозяина. — А-Сю, не ожидал от тебя такой подлости! Послать невинное дитя прямо в пасть к тигру. А если бы его съели? — Тигр скорее проглотил бы свой язык, чем поднял лапу на это дитя, — в тон ответил ему Цзышу, расслабленно улыбаясь другу. — Кстати, не такое уж и невинное, — и что-то было такое в его голосе, в разом потяжелевшем взгляде, которым он смерил Чэнлина, что парень сразу весь съежился, вжал голову в плечи, еле сдержав порыв спрятаться за спину шишу, как пятилетний малыш. Никогда прежде учитель не пугал его так, как сейчас. — А-Сю, все хорошо, — разом посерьезнев, успокаивающе заговорил Вэнь Кэсин, увещевая чжицзи, явно далекого от равновесия. — Мы все разрешили и обо всем поговорили. Я его простил. — Я в этом и не сомневался, — неопределенно качнул головой Цзышу. — Ты — да. И не прозвучавшее «А я — нет» почти осязаемо повисло в воздухе. — Учитель! — не удержавшись, парень сделал шаг вперед и тут же наткнулся на острый внимательный взгляд мастера. Преодолев естественный порыв отшатнуться, он крепче сжал руки в кулаки и, твердо глядя ему в глаза из-под челки, сказал: — Я знаю, что я виноват. Знаю, что перешел черту, и готов взять на себя полную ответственность. Но, пожалуйста, прости меня! Хочешь — накажи меня, как угодно накажи! Хочешь — выгони! Только прости! — на последних словах голос его сорвался на совсем уж жалобные, даже умоляющие интонации, и Вэнь Кэсин поспешно отвернулся, чтобы не видеть этого отчаяния на юном лице. Цзышу недобро прищурился, оценивающе глядя на ученика: — «Хочешь — накажи меня»? Разве так просят о прощении? — и, не дожидаясь ответной реакции, жестко велел не терпящим возражений тоном: — На колени. Чэнлин даже не успел осознать приказ — рухнул как подкошенный, будто невидимая рука крепко придавила его к земле. Он застыл, во все глаза глядя на него, боясь даже вздохнуть лишний раз. Сейчас перед ним стоял не расслабленный А-Сю и даже не строгий и требовательный учитель — это был глава Тянчуана, властный и неумолимый, которому даже не нужно было повышать голос, чтобы добиться полного и безоговорочного подчинения. Сгустившееся в комнате напряжение сложно было не почувствовать. — А-Сю… — сделал было попытку заступиться за ученика Вэнь Кэсин. — Лао Вэнь, — перебил его на полуслове хозяин комнаты, сделав вид, что не услышал обращения, — помнишь, как в детстве на тебя напали ребята из соседней школы, пытаясь отнять Иго? Судорога боли пробежала по будто выточенному из мрамора лицу, но он быстро взял себя в руки и все так же насмешливо улыбнулся, коротко обмахиваясь веером, — но улыбка эта была какой-то вымученной. — Конечно, помню. Только к чему сейчас эта давняя история, особенно когда твой ученик стоит в таком неудобном положении? — он кивком указал на Чэнлина. — После того как ты тогда вернулся домой в синяках и ссадинах, — снова проигнорировал его последние слова Цзышу, — я разозлился и решил отомстить хотя бы зачинщику, тому, кто посмел ударить моего шиди и чуть не убил невинное животное. Но тот парень был старше и сильнее, так что я, как «умный» человек, — прозвучало с горьким сарказмом, — устроил на него засаду и тайком напал со спины, — здесь он сделал паузу — и продолжил вдумчиво, развернувшись к окну и заложив руки за спину, ни на кого не глядя и рассказывая будто самому себе. — Я тогда тяжело повредил ему позвоночник — он только чудом смог восстановиться спустя несколько месяцев. А ведь ему было всего лет пятнадцать или даже четырнадцать. Когда учитель об этом узнал… Никогда, ни до, ни после, я не видел в его глазах такого разочарования. Я тогда впервые его по-настоящему испугался, — он покачал головой и внимательно посмотрел на друга, который стоял с широко раскрытыми глазами и с удивлением слушал эту историю. Его А-Сю даже тогда отправился мстить за него… На сердце потеплело, а на губах заиграла легкая улыбка. — Лао Вэнь, как думаешь, что он сделал? Тот коротко тряхнул головой, возвращаясь из мира грез, и изящно выгнул бровь, выражая недоумение: — Откуда же мне знать, А-Сю? Но, учитывая его нрав и принципы, учитель бы никогда не причинил тебе сколько-нибудь серьезный вред и никогда бы тебя не выгнал. — Выгнать он бы как раз-таки смог. Но ты прав, я остался, и вред он мне не причинил, — подтвердил его предположение Цзышу — и коротко припечатал: — Он меня высек. В первый и последний раз. Но высек так, что я это на всю жизнь запомнил. — О А-Сю! — невольно воскликнул Вэнь Кэсин. — Из-за меня ты… — и сам себя одернул, когда понял, к чему была эта история. Он резко распахнул глаза, в ужасе глядя на чжицзи: — А-Сю, ты же не… — Я же — да, — сказал как отрезал — и незло, но твердо добавил: — Молчи, Лао Вэнь. В любом случае не тебе решать. Посмотри на меня, — уже обращаясь к ученику. И, когда тот послушался, продолжил: — Чтобы ты понимал: я тебя прощаю и зла не держу. Но спустить тебе подобное с рук не могу и не хочу. Впрочем, если ты считаешь, что я слишком жесток, двери всегда открыты. Чэнлин шмыгнул носом и по-детски утерся рукавом, из-под челки глядя на него повлажневшими глазами. Страшно, действительно страшно. Но идти на попятную никак нельзя — тогда проще было бы не приходить вовсе. Но куда он — один? Ему нужен строгий, местами жесткий, но справедливый учитель, нужен заботливый шишу. И он им нужен. Он ведь и правда перед ними виноват — как никогда и ни перед кем раньше. А значит, выбора нет и не было. — Спасибо, учитель, — тихо, но искренне. — Я от своих слов не отказываюсь. — Чэнлин… — редкое обращение из уст Вэнь Кэсина прозвучало неуверенно и почти что жалобно. Тот лишь тепло ему улыбнулся: — Все в порядке, шишу. Это мелочи по сравнению с тем, что меня могли бы не простить вовсе. Тем более я сам этого хочу, — и выжидающе посмотрел на учителя. — Хорошо, — тот опустился на кровать и подался вбок, локтем опираясь на бедро. — Тогда иди и попроси у хозяина бамбуковую палку. Вряд ли он откажет. — Да, учитель, — снова жест уважения и короткий поклон. Два друга провожали его взглядами до дверей, пока за ним тихо не задвинулись легкие створки. — А-Сю, — со щелчком сложив веер, Вэнь Кэсин сел рядом с Цзышу, — ты не думаешь, что это перебор? — Я чуть тебя не потерял, Лао Вэнь, — тот посмотрел серьезно и тяжело, позволяя разглядеть в глазах всю бурю эмоций, что одолевала его в тот момент. — И к этому приложил руку мой ученик, исподтишка выстрелив тебе в спину из оружия, которое я же ему и дал. Я уж молчу о том, что ты его шишу. Другой на моем месте уже давно выгнал бы его взашей или шею свернул сразу же, не разбираясь, кто прав, кто виноват. Так что нет, не думаю. — Но он же еще ребенок… — Чэнлин уже не ребенок, — почти по слогам отчеканил Цзышу. — И, хотя он так и не научился думать, прежде чем делать, он, однако, не боится взять на себя ответственность за свои поступки. Он все понимает лучше тебя, Лао Вэнь. Не надо недооценивать глубину его раскаяния. В этот момент в комнату вновь вошел Чэнлин, почти неслышно приблизился к ним и, склонив голову, протянул учителю палку. — Я, пожалуй, вас покину, — Вэнь Кэсин поднялся и прикрылся веером, старательно отводя взгляд от внушительного орудия. — А-Сю, только не убей его: он и так кожа да кости. — Ты никуда не пойдешь, Лао Вэнь, — властный оклик нагнал его уже почти у самых дверей. Медленно развернувшись, он недоуменно и в то же время возмущенно посмотрел на шисюна. — Ты останешься и будешь смотреть от начала и до конца, — не терпящим возражений тоном повторил Цзышу, принимая палку из рук ученика. — Это наказание для вас обоих: для одного — за интриги и недомолвки, для другого — за недостойную воина подлость и вероломство. Так что сядь или встань в сторонке и наблюдай — молча, — с нажимом. И, более не обращая на него внимания, тут же переключился на застывшего в ожидании паренька: — Чэнлин, на колени и грудью на стол. Тот, помедлив мгновение, мельком взглянул на шишу и неловко выполнил приказ. Зафиксировав его в таком положении одной рукой, Цзышу замахнулся для первого удара. — Можешь не считать, — и палка с глухим стуком впечаталась в распластавшееся по столу тело. Ему было трудно, труднее, чем учителю в свое время: младший сын своего отца, никогда толком не изучавший боевые искусства, не участвовавший в драках сверстников, он не привык к тяжелым физическим нагрузкам, не привык к побоям, телесным наказаниям и боли. Первые несколько ударов он старался терпеть молча, сжав зубы: в конце концов он не раз получал такой же палкой от соучеников, когда пытался тренироваться в доме дяди. Но эта порка не шла с теми зуботычинами ни в какое сравнение. Так что хватило его ненадолго: одежда спасала мало, а бить мастер явно умел, хотя и четко соизмерял силу, не позволяя себе причинить ученику сколько-нибудь серьезный вред. Только в этот момент, лежа на жестком столе, аккуратно, но твердо придавленный к нему сильной рукой, он понял, о чем говорил учитель: такое не забудется. Особенно если происходит впервые — и от человека, который никогда прежде не поднимал на него руку. Все дальнейшее прошло для Чэнлина как в тумане, но ощущения и отдельные кадры накрепко отпечатались в его памяти: широко распахнутые глаза шишу, отчаянно и беспомощно глядящие на него, и крепко, до побелевших губ, стиснутые зубы; глухой звук удара, который будет преследовать его до конца жизни, вызывая фантомные ощущения пониже поясницы; сильная рука на спине. И, конечно же, боль — тяжелая, лавой растекающаяся от места, куда прилетело палкой, отдающая в нервы почти по всему телу. Он кричал и плакал, а потом уже только тихо подвывал на одной ноте, шмыгая носом и размазывая слезы по столу, но пощады не просил и по мере сил старался не вырываться: нельзя, надо терпеть, терпеть до конца. Пусть больно, но так и должно быть. Учителю и шишу было больнее — и физически, и морально. Только здесь и сейчас это — правильная боль, боль очищения и прощения. Вэнь Кэсин смотрел на все происходящее, почти до хруста хрупкой деревянной основы сжав в руках веер, из последних сил сдерживаясь, чтобы не броситься вперед, не перехватить руку с палкой, как мантру повторяя себе: нельзя, от вмешательства будет только хуже — а перед глазами стояли картины его собственных наказаний от бывшего Хозяина Долины — тогда, много-много лет назад, как будто в другой жизни. Но даже в таком состоянии он понимал, что сейчас все по-другому. Сейчас этих двоих посреди комнаты, учителя и ученика, не терзала ненависть, в них не кипел гнев, не горела жажда мести. И от этого становилось чуточку легче. Все кончилось тогда, когда уже не ждали. Когда казалось, что дальше терпеть уже невозможно, тело давно уже бессильно обмякло, непроизвольно содрогаясь от очередного удара, а мыслей в голове не осталось вовсе — тогда пропала со спины теплая рука, а палка с тихим стуком легла на пол неподалеку. Чэнлин не знал, сколько он приходил в себя: минуту или все двадцать. Внутреннее восприятие времени исказилось настолько, что полагаться на него было бесполезно и бессмысленно. Но, когда он более-менее взял себя в руки и, кое-как отерев слезы, попытался выпрямиться, надежные руки подхватили его и осторожно помогли подняться. Тело ломило, конечности не гнулись вовсе, но те же руки уберегли его от столкновения с полом. Он не видел лица мастера, но чувствовал: исчез суровый глава Тянчуана, вернулся любимый учитель. Он еще какое-то время молча приходил в себя, ожидая, когда к непослушному телу вернется хоть какая-то подвижность, тяжело навалившись на Цзышу, в то время как с другой стороны его поддерживал Вэнь Кэсин. Но расслабляться рано, остался последний, но едва ли не самый важный шаг. Отдышавшись, он легонько оттолкнул их руки, безмолвно прося отпустить, на нетвердых ногах отошел на несколько шагов, развернувшись, опустился на колени и, превозмогая боль, низко, до пола, поклонился. — Спасибо, учитель, шишу. Обещаю, такое больше никогда не повторится, — и, когда он поднял голову, не было в его глазах ни страха, ни тайного гнева, ни униженной гордости — только ясная уверенность, чистая благодарность и тепло: его простили и дали возможность искупить вину. Он улыбнулся им легко и по-детски светло, как раньше, — и они, даже не пытаясь сдержаться, улыбнулись ему в ответ.