Сон в весеннюю ночь или Исправленному верить

Антон Андреич устроил её в полицейском экипаже, даже ноги прикрыл невесть откуда взявшимся покрывальцем. Потом вскочил сам с другой стороны, велел возничему трогать и с тревогой оборотился к Анне: - Ох и напугали вы нас! Сестричка-то как прибежала в прозекторскую, вопит, что есть мочи: там, там! А чего там-то? Кое-как добились от неё ответа. Доктор побросал всё да бегом к вам. Я, признаться, в жизни не видел, чтобы Александр Францевич так бегал, - Антон Андреич произнес последнюю реплику с заговорщическим смешком, прикрыв ладошкой рот, потом вновь стал серьезным, даже строгим. - Анна Викторовна, голубушка, что ж вы не бережете-то себя? Вон и доктор говорит: то дежурство у вас, то операция, то прием ведете. И всех обогреть стремитесь, обиходить. Вас одной на всех не хватит! - Антон Андреич! – перебила его Анна. – Я вовсе не переутомилась! Это вообще другое! - Ч-что? – ахнул тот. – К-как – другое? Но… но… это невозмо… - Да как вы… Что вы там себе нафантазировали?! – в возмущении накинулась на него Анна, и Коробейников загорелся тяжелым румянцем стыда. – И вообще! У вас убийство, а вы непонятно о чем думаете! - Простите меня, Анна Викторовна! Absit verbo invidia (Не взыщите на слове). Ляпнул, не подумавши! - Я вижу! – сердито прищурилась Анна, потом развернулась к нему всем корпусом и тихо проговорила, глядя прямо ему в глаза. – В общем так. Прошу отнестись к моим словам серьёзно. Со мной случилось странное происшествие. Ко мне… приходил дух женщины. - Не может быть! Но вы же... А как она выглядела? - встрепенулся Коробейников. - Невысокая, темноволосая, с пучком на голове, одета в полотняную ночную сорочку. И главное: на шее, с правой стороны – ужасная рана, скорее всего след от удара ножом или… - …опасной бритвой! – перебил её горячим шепотом Антон Андреевич. – Точно, Анна Викторовна! Это она! Убитая служанка Аглая. Которая в прозекторской сейчас… И вы! Вы видели! Это значит, что ваш дар… он… - Да! Поэтому-то я и лишилась чувств. - Анна Викторовна, какое счастье! - Что-о?! - Нет, нет, я не к тому, что вам плохо стало! – Коробейников схватил Анну за руки. – Да мы с вами это дело свалим в два счета! Уж я не стану отмахиваться от ваших сведений, как… - он снова прикусил язык, но Анна не заметила его оговорки. Или сделала вид, что не заметила, и он заспешил: - А что вы еще видели? Кто её…? Анна сосредоточенно смотрела перед собой и отвечала, вспоминая: - Рука в черной перчатке. Стучит в дверь. Потом монашка идет по коридору. Потом …открывается дверь. В проеме огромный монах. Пистолетный выстрел… - Выстрел? – переспросил Антон. – Но там не было никакого пистолета. Служанка зарезана опасной бритвой. - Антон Андреевич, это всё, - Анна перевела на него взгляд. – Я не могу расшифровать то, что мне показал дух. Это ваше дело. - А если вы что-то еще… - Если я что-то увижу, я непременно отправлю вам записку, - устало кивнула Анна. – Что же, я благодарю вас, что проводили. - Да не за что! И всё-таки вам надо отдохнуть, - Антон, выскочив первым из коляски, подал ей руку. - Спасибо за заботу, - улыбнулась Анна, спускаясь с подножки. – А теперь: делом… -… займитесь! – подхватил Коробейников. - Именно! Вдруг на его глазах с Анной произошла метаморфоза. В её расширившихся глазах вдруг мелькнула какая-то мысль, и озаренная ею, она резко развернулась и взлетела на невысокое крыльцо особняка. Уже у дверей девушка спохватилась и, обернувшись, махнула рукой смотревшему ей в след Антону: - До свидания! - До свидания, Анна Викторовна, - задумчиво пробормотал Коробейников, несколько секунд глядя на закрывшуюся за Анной дверь. Потом встряхнулся, вспрыгнул в коляску и свистнул возничему. – Трогай! Никого не встретив в гостиной, Анна, стремительно взлетев по лестнице, ворвалась в свою комнату и покрепче захлопнула за собой дверь, потом, подумав, еще и повернула ключ. Ей не нужны посторонние в этот момент. Ей надо остаться одной. Она постояла в задумчивости посреди комнаты, прикусив палец. «Куда же я её спрятала?» Потом, осененная догадкой, бросилась к сундуку и, с трудом подняв тяжеленную крышку, нырнула рукой в самый низ, под стопки белья, благоухающего лавандой, полотняные мешочки с которой были разложены повсюду. Пальцы нащупали шелковистую нежность бархатной накидки, в которую была замотана доска. Анна принялась вынимать стопки белья, последней достала тяжелую скатерть, отделанную шитьём, и замерла, вцепившись в край сундука. Наконец, решившись, выдохнула и потянула на себя бархатный сверток с самого дна сундука. Она положила перед собой доску. Потом вскочила и нервно заходила по комнате. Потом снова опустилась на стул и потерла ладони, пока они не стали горячими. - Д-дух… Слова застряли в горле и она, вновь вскочив, заметалась по комнате, кусая пальцы. «Не могу…. Не могу… Не могу!» Она кинулась к сундуку и лихорадочно стала запихивать внутрь бельё. Оно, конечно же, не влезало, и Анна судорожно уталкивала внутрь смятые полотнища, потом опустила тяжелую крышку. Та не закрылась: из-под неё торчали во все стороны измятые концы белья. Она простонала в раздражении и снова открыла сундук. В этот момент в дверь тихонько поскреблись: - Барышня! Анна, сжав зубы, пыталась поправить сваленное в неряшливую кучу бельё. Стук повторился. - Барышня! - Чего тебе?! - Тут вам передали… письмо… - Позже, Домна, позже! - Так, барышня, сказали - в собственные… - Да оставь же ты меня! Ну, что же им всем нужно?! Неужели она не может побыть одна?! Да что она привязалась к этому сундуку!!! Анна поднялась с колен и решительно подошла к столу. Дернув стул, она уселась удобнее, заправила выбившиеся прядки волос за уши. Застегнула воротник платья. Потом расстегнула, потом снова застегнула. Выдохнула и, прикрыв глаза, неловкими губами проговорила почти забытую формулу: - Дух… Якова Штольмана, явись мне! Дух Якова Штольмана, явись мне!! Дух Якова Штольмана, явись мне!!! Последние слова она почти прокричала. После открыла глаза. Комната была пуста, тиха, залита теплым светом весеннего солнца. Никакого духа Якова Штольмана не было и в помине. Анна, не дыша, подождала ещё несколько томительных секунд, потом уронила лицо в ладошки и разрыдалась: горько и освобождённо одновременно. - Живой! Живой! Живой!