Реабилитация

      Мерный, уютный звук перемежался сухим, воющим, беспокойным, но тот, другой звук был снаружи. Она слышала и то и иное, но не открыла глаз – стук ходиков населял душу теплом, а то, что было там, снаружи, было именно что там, не рядом, не внутри.       Внутри мерно, совпадая с неспешным, уютным звуком, разливался покой. Вчерашний вечер отрезал прошлое и сейчас, здесь, было лишь настоящее и это настоящее было странным – спокойным.       Весь вчерашний день был наполнен суетой, беспокоящими, странными и страшными вещами, но поздний вечер, наконец, принес душе успокоение. В эту ночь ей не снились кошмары и к ней, не пришел морок. Никто не потревожил, не испугал, не попросил покоя, не спугнул то, что поселилось внутри, в душе, вчера – в маленькой церквушке возле тракта.       Сказка закончилась быстро – платье, снова, убралось в дорожный саквояж, волосы заплелись в косу, но маленькое солнышко осталось сиять на пальце, как знак, как напоминание о том, что сказка на самом деле была, не во сне, наяву.       Анна шевельнулась и вытянула из-под перины руку – колечко блестело, отражая дневной свет и эта мысль, не заставила подпрыгнуть и бежать – она просто приподняла тело и взгляд, взлетел до каминной полки. Завтрак снова обошелся без нее, но теперь мысли побежали быстрее – нужно было подняться, одеться и выйти проводить – до отъезда родителей оставалось, по меньшей мере, три часа.       Как это будет выглядеть, вчера ей ясно дал понять отец, но это не расстроило и не обидело – ехать на вокзал, ловить на себе недобрые и любопытные взгляды не было никакого желания. Однажды она уже проходила через это и повторения видеть не хотела.       Ноги скользнули на пол, ступни моментально замерзли, и Анна поторопилась - распахнула шифоньер, уже не задумываясь ни о прошлом, ни о настоящем. Рука потянулась к плечикам в желании побыстрее стянуть теплое платье, отдернулась и вслух вылетело уже растерянно, неспокойно: - А как же…       Спокойствие испарилось, едва взгляд долетел до собственной кисти, и рука снова скользнула в рукав рубашки – она не хотела и не могла снять кольцо, но как выйти и сделать так, чтобы его не заметили, она не знала.       Знакомый звук скрипнувших ступеней долетел до слуха, и раздумывать стало некогда – постель даже не успела остыть. В висках быстро стучало, руки нырнули под подушку, и перина накрыла почти с головой.       Кто-то вошел без стука и внутри, что-то перевернулось – так к ней входил только один человек. Отец ходил по комнате, но не подступал ближе. Анна слышала его осторожные шаги и словно видела его воочию – отец подошел к окну, и она услышала явственный, сдержанный вздох. Она не могла с ним поступить вот так – сделать вид, что устала и спит – какими бы ни были их отношения в последние дни, нельзя было просто отвернуться и спрятать голову в песок. - Анюта…- тихо донеслось совсем близко и по плечу, по перине, осторожно прошлась ладонь.       Отец сидел на постели, на самом краешке и она снова услышала нечто, что заставило повернуться и сесть – отец снова вздохнул, и слышалось это больно. - Доброе утро…папа… - слова слетели странно.        Руки так и остались под периной, но мыслей не было, ни единой – отец смотрел с тоской. Она смотрела в эти родные, больные глаза и внутри снова, горячо и больно, что-то перевернулось. Слова были не нужны. - Прости меня… - отец обнимал, легко, как в детстве, поглаживал по спине и Анна дохнула в теплую, родную шею – Все устроится… - Вчера…Я говорил с Петром…Мы повздорили, но и поделом…и я понял…что я был неправ…с ним, с тобой…- теплые ладони легли на плечи и влажный взгляд поплыл перед глазами – Ну что ты…что ты…Не надо, не плачь…Ты права, все устроится…Сейчас все сложно, но все устроится и все будет хорошо…       Он успокаивал ее, как ребенка, но эти его слова отозвались в душе иным – другим днем и другим человеком. Тогда, давно, Штольман почти слово в слово сказал очень похожую фразу очень похожим тоном и все вокруг, тогда тоже было таким, как сейчас – тревожным и зловещим.       Виктор Иванович шевельнулся, руки оказались в теплых ладонях, и Анна всхлипнула, проглотив слезы – ей было уже все равно, что он скажет, если увидит то, что она хотела скрыть. - Вот значит, как… - отец не поднимал глаз. Он сидел и смотрел на ее пальцы в своей ладони и откуда-то свыше, словно из ниоткуда, пришло понимание – здесь, сейчас, не случится ничего из того, чего она боялась. - Мама с Лизой…отправились в город, им не стоит об этом знать…- она уже не слушала – руки снова взлетели и крепкие ладони обняли уже иначе: - Я поздравляю тебя… Это твой выбор…Я понял это еще вчера…но меня одолевали сомнения, но нет… - Что? Вчера…о чем? – недавно тоскливый взгляд был иным – отец смотрел светло и грустно, но с души уже упал груз – тяжелый, словно гора. - Вчера…Я не мог уснуть, вышел подышать, прогулялся до Андрея Петровича и понял, что тебя там нет…Я видел, как ты вернулась и поспешил убраться… Как жаль, что в последние дни мы…плохо понимали друг друга…       Тон внезапно изменился, снова обратившись чем-то сложным, и взгляд метнулся вслед нервной фигуре – отец отшатнулся, поднялся и подступил к окну. Ему было трудно, она видела это, но то, что он сказал, поразило – он понял все еще вчера, но никому ничего не сказал, мало того, промолчал и пришел только сейчас. Он лишь обмолвился о чем-то больном, о своем внезапном понимании чего-то важного и Анна замерла, глядя на застывшую у окна фигуру. Ей хотелось встать и подойти, но что-то держало на месте – что-то, чему она не знала названия. Отец шевельнулся, ладонь взлетела, взъерошив затылок, и упала, звонко хлопнув о подоконник: - Я, таки, идиот…       Она никогда не слышала от него подобных слов, но теперь ее снесло с постели – эти три слова прозвучали легко, так, как папа говорил, когда решал нечто сложное – решал для себя.       Руки взлетели на прямые плечи и отец, как бывало всегда, не оборачиваясь, положил ладонь на ее руку: - Все будет хорошо…А люди…Все устроится, забудется…- взъерошенная голова чуть повернулась и Анна услышала, как отец усмехнулся, легко, как в старые, добрые времена: - А ловко ты нас обставила… - Все…Я пойду вниз, нужно проверить вещи, спускайся…Только…- отец обернулся, не выпуская ее из рук и теплые губы легко коснулись лба – Надень что-то…да, хотя бы шаль…А твой дядюшка, старый лис, в курсе событий? - Нет…он…- она не успела договорить – в лицо полетел смешок и отец быстро, в мгновение ока, вылетел за дверь.        Он был доволен, был доволен всем – тем, что они поняли друг друга, тем, что все устроилось и даже тем, что он сам, Виктор Миронов, оказался самым сметливым из всех. Ему было сложно понять и принять ее выбор, но он справился с собой и отпустил все больное – этот легкий, ехидный смешок и поразил и обрадовал одновременно.       В душе происходило нечто странное – тревога смешалась с радостью, спокойствие с беспокойством, но мысли, все, до единой, оказались ясными, четкими и это понимание заставило застыть на месте.       Пальцы еще делали свое дело, но делали это автоматически – ей что-то нужно было понять, здесь, сейчас. Понимание было совсем близко, рядом и память, четко, как по щелчку обернула время вспять – до точки отсчета. … Где ты это взяла…это чудо? – вопрос звучал легко, и она ответила на ходу, не думая: - В лавочке, эта девушка….сестра Сергея, я случайно оказалась в городе… - Какая сестра, какого Сергея? – голос зазвучал тревожно, беспокойно и Яков быстро повернул за плечи: - Аня…С тобой все в порядке? Ты странно говоришь… - Я не могу вспомнить ее имени…- она помнила, как сказала это и помнила свое ощущение – именно тогда она поняла, что с ней что-то не так. - Сергей…и его друг, он застрелился… - Что с тобой? Доктор! – Яков уже не спрашивал, он звал ушедшего вперед Милца, но тот не ответил – из мрака не долетело, ни звука. - Кожин, его фамилия Кожин…А сестру Сергея Львова звали Евгения, Евгения……- они уже никуда не шли, они стояли посреди мрака, но в голове ясно, словно что-то щелкнуло и имя, прозвучавшее вслух, вернуло способность мыслить. - Яков Платонович, поезд через четверть часа – топот оборвался словами и теплая рука, теплая даже сквозь шаль на плече, сжалась до боли: - Все хорошо?! Он беспокоился и нервничал, сейчас это вспомнилось так, словно было пять минут назад и свой ответ, вспомнился тоже: - Да…Это просто минутная слабость…       Он поцеловал ее, неловко, в ухо, в щеку и она не успела отозваться в ответ – только быстрые, легкие шаги прозвучали внутри.       Яков вернул ей способность ясно мыслить, вернул одним лишь названным именем и сейчас этот факт не испугал и не обрадовал – поразил. … - Доктор, я попрошу вас, завтра, как сможете…возьмите, здесь адрес и для вас записка… и еще…Поговорите с Анной, я не могу остаться… - Я все понимаю…но что вас беспокоит? - Память…она отчего-то не помнит важных вещей… - Яков Платонович!...        Разговор, весь, от нервного, беспокойного тона до окрика Ульяшина прозвучал в голове, и Анна похолодела – теперь она вспомнила все. Весь вчерашний день был странным, но он не был странным целиком – странным он стал после…        Мысль оборвалась и картинка, ясная, четкая, пролетела перед глазами: страшный, взвитый в небо столб ветра, пролетка, парящая в небе, маленькие, словно кукольные фигурки, камнем летящие вниз… И свои, собственные руки, толкающие ужас. - Господи…- шепот, незнакомый, страшный, вылетел из горла, и Анна опустилась на постель.       Она нашла еще одну точку отсчета. Все, что произошло после, она не помнила до сих пор – все помнилось странно, обрывками, немыми и звучащими сценами и только. Ясно она помнила только церковь, Якова, себя, но сейчас понимала, что и это она помнила не до конца.       Теперь вернулось все – доктор Скрябин, нависший над столом, взлетевшие веером карты, Клюев, его испуг, прогулка, разговор в ресторации, непонимание о скором отъезде Штольмана, вернулась все и теперь, пришел ужас – ужас оттого, что произошло и ужас оттого, что об этом было некому сказать.       Свои собственные действия, даже те, что были вчерашним утром, сейчас виделись иначе – даже то, о чем она сказала Коробейникову, тоже казалось следствием спутанности сознания, но причины всему этому она понять не могла и доктор Милц, не мог ей помочь.       Мысли заметались, прокрутились заново и мало-помалу в голове начал созревать некий нечеткий, но логичный план действий. Ей было с кем обо всем этом поговорить, и было о чем спросить, оставалось лишь выждать время. - Я думаю, вы сами знаете, что делать – тихий, тяжелый тон не был похож на бульдожий лай и взгляд изумленно взлетел – полковник, четверть часа глядевший в окно, сейчас не походил на своего двойника недавнего времени.       Сейчас у окна стоял и смотрел ему в лицо донельзя усталый человек и Яков предпочел промолчать – эта метаморфоза вынесла мысли, но внесла четкое понимание задачи. Он знал, о чем сказал полковник и это знание, лежало в душе тяжелым грузом уже два дня – он понял, что такой исход неизбежен еще там, в Затонске, но само понимание далось непросто. - Это риск…Но этот риск оправдан. Плотная фигура двинулась к столу и застыла возле. - Все это…- пухлые пальцы брезгливо сдвинули подальше плотно исписанные листы, полковник отвел взгляд и уставился в стену: - Сегодня я сам проводил допрос…Мальчика Пети…сына фабриканта Зиновьева…сейчас, за четверть часа до нашей встречи…- фигура тяжело обошла стол, опустилась на стул и Яков, снова опустился напротив. Стул скрипнул, Штольман поднял взгляд и понял, что собеседник его не видит – он вернулся в допросную. - Сегодня утром, девочка, на станции…не справилась, банка…бомба…Упала ей под ноги…Мы даже не сможем ее опознать, но…- пухлые руки задумчиво, нервно терзающие виски, отдернулись, ударились в стол и Яков поймал злой, темный, ушедший в себя, взгляд. - Этот паршивец назвал ее Вера, и я уверен, это не ее имя! И он, в самом деле, не знает…ни черта! И я…вынужден был его отпустить…На него ничего нет, одни намеки и он просто проходил мимо….И он сын фабриканта Зиновьева! – крепкий, пухлый кулак ударил в стол и плотная фигура с поразительной легкостью снова взвилась в пространство.       Таких откровений Яков услышать не ожидал. Полковник был зол и зол он был не на мальчика Петю – он был зол вкупе, на все, что творилось вокруг. - Эти дети…не ведают, что творят…Зачем вам аудиенция коменданта Петропавловской крепости? Заскучали?       Вопросы оказались не связаны ни с чем о чем говорилось только что, оказались не лишены злого сарказма и ответа Яков не нашел – все ответы в свете услышанного выглядели мелко. - Итак, по существу…ответ на запрос по доктору, заберете в приемной, там нет ничего, что могло бы нас заинтересовать, прекрасные рекомендации…чепуха и чушь… - А фото? - Нет. Вы сами должны понимать, если бы он родился в столице или получал здесь образование, все было бы проще…– полковник обернулся, двинулся к столу и Яков остался стоять – разговор подходил к концу. - Если появятся новые факты, вам доставят информацию… Бухариновым пусть занимается полиция…Так что по поводу коменданта?       Возмущаться о слежке было опасно, но выговорить причину отчего-то не поворачивался язык. - Я заметил у вас кольцо…- полковник равнодушно взглянул в окно и Яков замер на месте – здесь, сейчас, земля медленно, но верно, начала уходить из-под ног. - Я распоряжусь по поводу захоронения, через неделю, Волково кладбище, вам присутствовать незачем, о месте справитесь позже. Вопрос закрыт. В Затонск отправитесь завтра, московским, наблюдение с вас с этого момента снято…утром явитесь в приемную, я попытаюсь что-то сделать, но ничего не обещаю. И еще…Яков Платонович…Этого человека нужно остановить во что бы то ни стало. Правду о нем раскрывать нельзя, вплоть до…грозных последствий…И на этот раз…не упустите это…живое оружие массового поражения. - Я сделаю все, что смогу. - С богом. Я надеюсь на встречу, но, если не суждено…Я лично позабочусь о безопасности вашей семьи.       Полковник не произнес больше ни слова – он сказал все, что мог и что хотел. - Честь имею – вылетело в бледноватое, строгое лицо и уже вышагивая за дверь Яков, услышал нечто удивительное – тихое, короткое – Да… - Следуйте за мной – Знакомо прозвучало за плечом и Штольман шагнул по мягкой, красной дорожке, осмысливая произошедшее. Он шел, удивляясь, но ощущая одно – здесь, сейчас, он, наконец, почувствовал себя свободным.       До этой минуты полковник знал о каждом его шаге и свои утренние мысли и действия сейчас казались нелепыми. Этот странный человек не стал менее высокомерным, но смог, по крайней мере, показаться человеком – усталым, нервным, но человеком. Он прощался с ним по своему, так, как умел и Яков знал, что он может оказаться прав – изловить запредельное зло без потерь, было невозможно. План был жутким в своей бесчеловечности, но иного пути, просто не было.       Полковник был зол на следствие, не на причину, он делал свою работу, как мог, но эти причины так и лезли на глаза, и их было неоправданно много – нищие, стоящие толпами, едва стоило сойти с площадей, бесправностью институтов, лишь декларирующих право и необразованность и дикостью большинства. Его заявление о беспокойстве за Анну скорее обеспокоило, чем вызвало нечто светлое – доверять каким бы то ни было высоким чинам, теперь казалось, по меньшей мере, чем-то беспечным. - Дяденька, подайте копеечку! – звонкий детский голосок долетел до слуха и мрачные мысли отозвались иным – Делать то, что должно…и постараться уцелеть – он сам сказал это неделю назад и сейчас, эта мысль отозвалась действием – чистая, сверкнувшая на свету монетка, опустилась в грязную, детскую ладонь. - Благодарствуем, дяденька…Мама! Мама!...- бесформенная фигурка метнулась через толпу, и взгляд уловил подтверждение мыслей – на противоположном тротуаре весьма дородная баба цепко выхватив монетку, поклонилась ему через мостовую. Выглядела она вполне сносно, в чистом, слегка мешковатом пальто и крепких юфтевых сапогах. Обе фигуры – большая и маленькая проворно двинулись в сторону рынка и Яков, оглянулся по сторонам.       Здесь, на набережной Фонтанки в обеденное время было людно, но не так, как на Невском проспекте. В последний раз он был здесь перед отъездом в Затонск и именно здесь, буквально в паре десятков шагов от этого места, случилось нечто странное, то, что казалось тогда чем-то весьма непонятным, возникшим из ниоткуда, но предопределившим будущее.       Тогда он был занят в своих мыслях совершенно иным, сложным, темным и тонкий, мелодичный звук отвлек, он прозвучал в диссонанс тому мрачному, что населяло душу. Душа удивилась и отвлеклась на этот до странности светлый звук.       Сейчас источник этого звука снова оказался перед глазами и Яков легко взлетел на крыльцо, усмехнувшись воспоминаниям. Тогда он не обратил внимания на вывеску и вошел сюда не из любопытства – он сам себе сейчас не мог объяснить своих тогдашних действий, но теперь все это отчего-то тоже не казалось странным – это казалось закономерным. - Вернулись? Отчего-то я был уверен…- улыбчивый господин, ровно таким же загадочным образом, материализовался из ниоткуда и Яков поразился этому необъяснимому совпадению. - Я…могу вас поздравить? Я безмерно рад, безмерно и у меня есть, что вам предложить…- говорливый господин уже тянул за рукав и Штольман, без слов, шагнул следом – поддерживать беседу о своем прошлом визите сюда, он был не намерен. Человек словно почувствовал его нежелание и моментально убрал руку: - Да вот, собственно…я вовсе не…- тонкий, удивительно гармоничный звук прервал этот, слегка обескураженный тон и хозяин сверкающего волшебства поспешно ретировался, встречая нового посетителя: - Безмерно рад, безмерно! Ваш заказ…сию минуточку…сей момент… - Аннет…душа моя, не надо так, выпей воды…господи боже…Ты скажешь хоть слово?!       Дядя суетился рядом. Что-то звякало, она слышала этот нервный, бьющийся звук, но внутри, словно что-то скрутилось и сжалось так, что невозможно было дышать. Дышать и думать. Перед глазами так и стояло озорное, живое выражение знакомого лица и голос, сменившийся нежным, переливчатым звуком – А вот… - Я…Я не могу понять…Я ничего не могу понять, я…мы встретились на перроне, поговорили о важном, это заняло буквально пять минут и я ушел, уехал в гостиницу, они остались и я не посмел…Если бы я только знал…- убитый, сокрушенный тон оборвался странным, задавленным звуком и взгляд пусто взлетел – дядя, большими, нервными глотками, пытался успокоить себя сам: - Зачем…Я не понимаю…зачем…О господи, Антон Андреевич… - Ты видел Коробейникова…- голос звучал чуждо и это ни было вопросом. - Ну слава богу…Аннет, дорогая моя…Приходил Андрей Петрович, я его отослал обратно…- дядя уже сорвался с места, обнимая за плечи, но его слова проходили словно мимо сознания. Сознание пыталось понять, но не могло принять. - Что сказал Антон Андреевич? - Он…сам в прострации, но все это очень похоже…я даже выговорить не могу, но…как оказалось, был повод и веский… - Что? Повод? – дядя говорил неясными, осторожными, оборванными фразами, но нечто из всего сказанного оказалось понятным и это понятное, вызвало одно – неприятие. - Повод…ужасный…Полиция утром…после всего, отправилась к нему в дом, а там…доктор сказал, что все это весьма неожиданно, но, возможно, это и послужило… - Это чушь…Я видела его вчера ночью, и он совсем…он…- слезы все-таки задушили слова, и Анна вскочила на ноги. В глазах, мокрых, невидящих, все еще стоял образ и звук, но вслух, внезапно, вылетело нечто иное: - Почему я ничего не почувствовала…Мне…Мне нужно там быть… - Где? Аннет, я тебя умоляю…- темные, странные, словно чужие глаза, взглянули в упор и Петр Иванович сменил тон: - Давай сделаем так, сядем, успокоимся и попытаемся понять…прежде, чем куда-то бежать…Я все понимаю, но… - Нет, ты не понимаешь…И похоже, не ты один…Что сказал Коробейников?       Возмущение переросло непонимание и теперь в ушибленном, пустом рассудке, появилось только одно – желание понять.       Петр Иванович нервно сглотнул и попытался взять себя в руки. Все, что произошло, не укладывалось в голове, но Анна отчего-то была просто убита, и он не тотчас понял причину ее потрясения.       На вокзал он сам поехал по единственной причине, терзающей со вчерашнего дня – они плохо расстались с Виктором, но то, что явилось на перроне, сыграло роль – о ссоре было забыто. Перрон выглядел так, как всегда, но обилие полиции поразило и обеспокоило и когда он заметил своих, Виктор первым шагнул навстречу. Объяснение оказалось жутким.       Времени было мало, но ощущение при отправлении состава, было странным – он был переполнен радостью оттого, что помирился с братом и одновременно печалью о том, что случилось с Ульяшиным.       Анны на вокзале не оказалось и поначалу это обрадовало – то, что она осталась дома, в точности соответствовало наказам Штольмана, но то, как она восприняла его аккуратное объяснение – потрясло. Анна словно обмерла и он, добрых, четверть часа пытался не то, чтобы привести ее в чувство – снять оцепенение. Она именно что оцепенела, но теперь он ясно видел, что первое потрясение ушло – Анна стала собой, и теперь ею владело нечто, чего он понять не мог – волнение и раздражение и если первое было понятно, то это, второе, он уловил, но понять был не в состоянии.       « - Ни под каким предлогом… Делайте все, что угодно, но до моего возвращения Анна не должна покидать особняк.» - фраза, жесткая, звучащая, как приказ, пролетела в голове и Петр Иванович очнулся, взглянув на застывшую у буфета фигурку. Анна ждала ответ, он видел это по напряженному выражению бледного лица и слова, трудно, сложно, но начали выдавливаться вовне: - Коробейников уверен, что это…следствие кончины его матушки. По словам доктора, она скончалась днем и то, что случилось… - Это чушь…Он ни о чем не знал, его не было дома целый день, и он не мог…Мне нужно там быть.       Анна произнесла последнее, как вывод. Четкое, осмысленное решение, но он дал человеку слово, поклялся честью, что исполнит заявленное и сейчас главным стало иное – не попытка успокоить, но попытка остановить. - Это ты, похоже, не понимаешь…Я дал Штольману слово, что ты не переступишь порога этого дома до его возвращения. Я не могу… - Вот как…- она не хотела слушать.        Это короткое возражение оборвало незнакомо суровый тон дяди, но теперь мысли застряли. Ей нужно было объяснение и это объяснение, должно было быть веским. Вчерашний день, в самом деле, оказался некой чертой, отрезав прошлое и определив будущее, но жуткое настоящее перечеркнуло все, разом, больно, ударив душу.       Дядя смотрел не менее сурово, чем говорил. Он был полон решимости исполнить клятву, и ей осталось одно – поставить его перед выбором. - Вы решили за меня, но…- ей не понравился собственный тон, звучало это нерешительно, слабо и то, что больно держало внутри – отпустило. Дядя держал ее за руки, словно боялся, что она тут же бросится вон и ей стал противен этот тихий, растерянный тон. Как бы ни было больно душе, разум уже принялся приводить доводы и эти доводы уже иным, ровным тоном, неспешно поплыли в растерянное, но исполненное решимости, родное лицо: - Я не стану убегать одна и не стану делать опрометчивых поступков, но я выйду и тебе решать, будешь ты со мной или нет…Ты видел Александра Францевича? - Нет, не видел…Я видел только Коробейникова, да и то мельком…- на лице Петра Ивановича Миронова отразилось знакомое выражение борьбы с собою, и Анна не решилась снова являть ультиматумы.        Он должен был решиться сам и то, что она сейчас видела перед собой, не вызывало сомнений – дядя уже забыл о том, что ее следует сдерживать. Он отступил к столу, прошелся до окна, на мгновение замер, вглядываясь в серость и она, шагнула вперед, еще не услышав слов. - Куда ты намерена пойти и зачем…Я должен знать… Трепет, внутренний, неясный, нервный, вернулся, но вернулся иным – светлым, но горьким чувством. Дядя смог понять, но то, что подвигло его на нарушение клятвы, так и лежало внутри – ощущением непоправимости.       Нужно было здесь, сейчас, забыть о том, кто оказался за чертой справедливости, обезличить его, так, словно она вернулась в прошлое, и этот человек ни был другом. Он был еще одной жертвой зла, это она понимала ясно, но она должна была знать, убедиться в своем ощущении и понять, что произошло. Произошло на самом деле, не так, как думают все.       Доводы стройно, один за другим сложились в рассудке и Анна, высказала их вслух, так, как было сложено: - Я должна понять, что произошло и как это случилось…Кроме того, завтра днем я должна быть в городе, я не могу отменить эту встречу. Я обещаю тебе, что не выйду за этот порог не одна…и я тотчас вернусь домой…Как только выясню все. - Какую встречу? У тебя назначена встреча? С кем? – вопросы посыпались из дяди, как из рога изобилия и Анна потянула его к столу: - Я все объясню, давай…попытаемся…- слова внезапно закончились – все это далось нелегко и дядя, тут же пришел на помощь: - А и правда, чаю…не мешало бы и не только чаю…Ты не будешь возражать? – он подступил к буфету, быстро открыл дверцу и Анна ответила, легче, насколько смогла: - Да, конечно… - Мы одни с тобою, Иван не в счет…Итак, о какой встрече ты говорила?       Дядя обратился прежним Петром Ивановичем Мироновым – понимающим, желающим помочь и неимоверно легким. Он всегда, всю ее жизнь, пытался обращать трагедию в драму, а драму в нечто, не имеющее названия, в то, с чем можно было смириться, и можно было жить дальше. - Я днями получила письмо, завтра, в Затонске, проездом будет мой ангел хранитель, баронесса фон Берг, ты знаешь, что она для меня сделала в свое время… - Да, да, конечно я помню и я понимаю…- дядя умолк, задумчиво опрокинув в себя наливку, и Анна оценила этот невнятный, быстрый тон – он не хотел, чтобы она вспоминала мрачное прошлое.        Он знал о роли баронессы в ее судьбе и знал причину, по которой их когда-то свела эта судьба. Сейчас он, в своем духе, попытался в первую голову прервать ее воспоминания, и Анна воспользовалась этим, чувствуя в ушибленной душе теплую благодарность: - Я не имею права быть неблагодарной, она хочет меня видеть и я должна быть…что бы ты не обещал Штольману. - Хорошо…Я объяснюсь с ним…по приезде. Итак…ты желаешь сегодня посетить вокзал, а завтра днем мы идем на прием к баронессе? Я правильно понимаю? И больше никаких…эскапад… - он ни был легок, но и ни был мрачен – он просто пытался поменять мрачное на нечто, способствующее простому течению жизни, и Анна поднялась, не в силах больше продолжать небытие: - Тогда поедем…сейчас… - Сейчас не выйдет, душа моя…Александр Францевич прислал записку, просил быть здесь, у него какое-то очень серьезное дело… - Что? Какое дело? – изумление и в самом деле придало некую легкость бытию, и Анна замерла, стараясь удержать в себе это странное ощущение – ощущение снова обретаемого равновесия. - Я не знаю, я вернулся, Иван передал записку… - Петр Иваныч…там доктор прибыли и с ним…некто, я ворота закрыл, как вы велели.       Явление Ивана словно подтвердило слова дядюшки, но звучало странно, словно бы недовольно и это ощущение вынесло вон. Этот день, как бы светло он не начинался, обращался в неясное – поражающее душу и разум, необъяснимое.       Милц уже вошел, следом за ним шел кто-то еще, но Анна не тотчас шагнула навстречу – выражение лица доктора, мгновенно вернуло все, и мысли спутались. - Анна Викторовна…вы уже знаете…- тон был ужасен, и Анна опомнилась именно от этого – дрожащего, убитого тона. Она не заметила, как полетела вперед и сейчас, уже уткнувшись лбом в плотное плечо и ощущая мягко подрагивающие на спине ладони, поняла одно – произошедшее ушибло не только ее и уже это, понимание, что явилось сейчас, заставило взять себя в руки и мягко отшатнуться, отступить. Отступить и взглянуть.       Тот, что явился следом за доктором, был знаком – она видела этого мальчика в тот, странный день на перроне вокзала и сейчас эта мысль показалась знаком – история, новая, история последних дней, словно описала круг. - Соломин, Иннокентий Павлович…Яков Платонович велел мне сопроводить и представить, он будет вас…охранять эти дни.       Доктор запнулся, не слишком уверенно договорив фразу, и Анна взглянула в лицо странного пришельца. Этот мальчик был слишком юн для того, о чем заявил доктор и эта его странная заминка в речи, дала неясную догадку, моментально обратившуюся в ясную.       Штольман отчего-то не сказал ей об этом мальчике, но само его появление здесь говорило лишь об одном - Яков попытался уберечь от трагедий этого внешнего мира, не только ее. На лице юного визитера была написана решимость и это ясно читаемое выражение на чужом, почти детском лице, дало понимание еще об одном – этот мальчик, как и дядя, обещал заботиться о ее безопасности. Сейчас Анна была уже почти уверена в том, что чаша сия не обошла и Андрея Петровича, но удостовериться об этом сейчас, не представлялось возможным – дядя отправил еще одного негласного стража восвояси.       Мысли летели быстро, но пауза оказалась неоправданно длинной – лицо Иннокентия Павловича быстро, до самой шеи, занялось краской. Он был бледен, когда вошел не менее Милца, но такой странный прием его явно огорчил. Положение снова приобрело странный оборот, и Анна не успела выразить то, о чем думала – рядом, совершенно спокойно, зазвучал дядин, странный, ни на что непохожий, тон: - Ах, вот как…Тогда, позвольте, я покажу вам вашу комнату…Иван, вещи подхвати, будь так любезен…       Дядя спас положение, шаги удалились, послышался отдаленный, неясный разговор и Анна подступила к доктору: - Александр Францевич…Как же так… - Я не знаю, это выходит за рамки моего понимания…       Доктор развел руками, взглянул мимо и Анна, попыталась прояснить хоть что-то: - Что вам об этом известно? - Анна Викторовна…Я вас об одном прошу, не ходите в клинику, это лишнее, вам не стоит… - Нет, нет, я не собиралась…Я о другом, о времени…Я не понимаю, как…       Анна хотела знать и хотела знать все, но он не знал, что и как ей сказать. Ответственность давила грузом и груз этот был так велик, что Александр Францевич ощущал это физически – тяжестью в груди.       Эта тяжесть явилась тотчас, как он узнал о трагедии, но как объяснить все произошедшее просто, ясно и так, чтобы это не стало потрясением для этой хрупкой души, он не знал. Доктор молчал. Он, молча, смотрел мимо и с губ, слетело то, что пришло первым: - Не надо…- ей было жаль Милца и пытать его, выведывая жуткие подробности, не имело ни смысла, ни чести. Однако, ее слова произвели на доктора странное впечатление – он вздрогнул и посмотрел прямо в глаза: - Это случилось вчерашней ночью, и я практически уверен…почти тотчас, как тронулся поезд. - Штольман не мог этого видеть? - она не знала, зачем спросила об этом, наверное, затем, чтобы просто знать, но сейчас об этом пожалела – доктор снова побледнел и ответил тихо, едва разжимая губы: - Нет. Михаил Иванович бросился, под последний вагон…все об этом говорит… - Александр Францевич, не желаете наливочки? День…прости господи…господин Соломин устраивается в гостевой спальне и покуда его нет…Я требую объяснений, доктор…зачем здесь…это? - Я выйду на террасу…мне нужно подышать…- слова слетели легко, но в ответ мгновенно долетело тревожное: - Выйди…но я попрошу тебя, будь неподалеку…в пределах видимости…       Дядя не произнес больше ни слова, но ей не нужны были его слова – ей было достаточно взглядов. Она чувствовала, как ей в спину смотрят две пары обеспокоенных глаз, и это ощущение сбивало с мыслей. Явление Соломина внесло сумбур в нечетко складывающийся в уме порядок действий и сейчас, внезапно Анна почувствовала раздражение.       Мир снаружи выглядел враждебно даже внешне – ветер, который она слышала еще утром, усилился и нес мимо сухие листья. Шаль плотнее обхватила плечи и взгляд, оценил степень изменений – мир стал иным, чем пару часов назад.       Она вышла сюда, на лестницу, проводить родных, но тогда вокруг не было настолько хмуро. Ветер тогда не метался вокруг и небо, не висело над головой странными, зимними тучами. Вчерашняя ночь изменила все, и внешний мир изменился также – за ночь морозец вызолотил листву и если бы не ледяной, пронизывающий ветер, этот окружающий мир, мог бы казаться прекрасным.       Взгляд легко скользнул вокруг, Яков сошел с крыльца, убирая во внутренний карман длинную, плоскую коробочку и улыбнулся тому, что открылось взору и внутреннему – собственным, неожиданно легким, мыслям.       Здесь, в родном, огромном каменном городе, за ночь наступила осень. Вода в каналах подернулась свинцом, отражая низкое, мрачное небо, но над ней ярким, чистым, золотом дрожала на ветру листва. Ветер, играя, срывал золото и легкая, сухая позолота, кружась, опускалась в свинец и делала его иным – придавая строгой мрачности чистую, но легкую, осеннюю грусть.       То, что лежало в кармане, также грело душу, и мысли вернулись – эта вещь, которая задержала внимание еще тогда, отчего-то дождалась его и не ушла в чужие руки. Когда он понял, куда попал, эта вещица привлекла и он, было, едва не решился это приобрести, тайно или явно лелея некую надежду, но то, что лежало рядом, отчего-то поначалу посеяло мрак – тогда он понял, что подобный подарок та, о которой он думал, не примет, прежде, чем не решится на другое. И тогда он сделал то, что сделал, даже не думая, что все может обернуться так, как обернулось. Любовь не ушла, Анна осталась прежней и приняла то, что он приобрел без надежды…       Мысль оборвалась и Яков тряхнул головой – да ладно вам, сударь, не лукавьте…- он одернул сам себя и усмехнулся самому себе – что бы он сам о себе не думал, но надежда, какой бы эфемерной она ни была, все же и толкнула на это странное, спонтанное действие.        Он не хотел думать о плохом. Эта мысль была где-то там, глубоко, настолько глубоко, насколько он ее загнал и сейчас эта темная, запертая мысль обрела еще одну невидимую преграду – надежду – слабую, легкую, но светлую и упрямую надежду на лучший исход.       Взгляд снова, быстро, пролетел по знакомой, кованой ограде и Яков прибавил шаг. Мысли полетели иные, четче, яснее и вывод, при взгляде на распахнутый чугун калитки, оказался прост – каким бы ни был итог, и сколько бы ни осталось этого живого мира, дней, часов или лет, теперь они оба имели право на выбор.